Но
когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и
отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов
полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались - еще четыре солдата
свалились на месте.
Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал ее в
укрытие - под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу,
она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла
броситься...
Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые
сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной
пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из
лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили
фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ,
защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из
пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями.
Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились
бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: "Трусы! Трусы!"
Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь
решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на
жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой
пятнадцать пленников.
К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло, закружило, бросило в
людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном
водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном
небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
Наконец ее поставили на ноги, поддержали - а то бы она упала, так
кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие
руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на
голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже
исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако
удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем
одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то
пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что
случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее
онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу.
Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а
Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась
застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой
задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла
глаза. Она так и не двинулась с места - не успела опомниться, да ей и в
голову не пришло скрыться.
Из-за спин людей Элистэ не видела, что происходит у помоста, а там
шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов, сгрудившихся у
пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта, как бы
обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя необычно,
что казалось понятно даже человеку непосвященному. Беспорядочные вспышки
на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в
самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных
муках огромное тело Бирса Валёра. Элистэ было подумала, что она одна видит
его и помнит о нем, но она ошиблась.
Толпа под крики и улюлюканье прикончила солдат, на минуту
утихомирилась и вспомнила о главном палаче.

Бирс ошалел от боли. Страшная рана скрутила его, повергла на доски
помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности, не шло ни в какое
сравнение с душевными муками. Всего в нескольких футах от него зияло
распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни на короне невпопад
загорались и гасли. Она была вне себя, и тревожное ее возбуждение
передавалось ему - ведь их разделяло всего ничего. Она ждала заверений,
понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она - ему.
Он жаждал прижаться к ней ладонями, дабы ощутить мощную дрожь,
причаститься ее силе и славе, утешить и самому обрести утешение,
почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.
А он не мог до нее доползти! Вот она, совсем рядом, и тем не менее он
не может к ней прикоснуться, погладить по холодному боку или шепнуть
тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.
Бирс пожирал свое божество взглядом, полным беспредельного обожания.
- Прекрасная, - шептал он, превозмогая боль. - О, какая прекрасная.
Но слышала ли она его? И способна ли она внимать человеческой речи?
Бирс молил о помощи - и помощь пришла.
Толпа орущих шерринцев, без сомнения, надумавших воссоединить Кокотту
с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице. Через миг они
его окружили.
- Кокотта, - с трудом выдавил Бирс.
До них, видимо, не дошло, что он хотел сказать. Его принялись бить -
кулаками, дубинками, бутылками, палками. Башмаки с коваными набойками,
попадая в пробитый пулей живот, причиняли боль, превзошедшую все, что Бирс
был способен представить, превзошедшую самые страшные муки, какие могли
измыслить Пыточницы в подвалах "Гробницы"... Но он обязан достучаться до
сознания шерринцев, заставить их уразуметь его нужду - это было важнее
всего.
- Кокотта...
Губы у него были расплющены, зубы выбиты, рот полон крови, он едва
шевелил языком, поэтому вымолвил ее имя невнятно и еле слышно. Из
последних сил он надеялся, что его наконец поймут. Куда подевались дружки
и подружки Кокотты? Уж они-то бы сразу поняли.
Завывая как полоумные, горожане сорвали с него одежду, всю, до
последней нитки. Да, похоже, до них все же дошло, они поняли свой
гражданский долг, ибо старались поднять его и поставить на ноги. Для этого
понадобились усилия четырех человек, а сам Бирс едва не грохнулся в
обморок от боли. Его хлопали по щекам, совали под нос флакон с нюхательной
солью - не хотели, чтобы он терял сознание, и правильно делали, теперь он
совсем очнулся...
Поддерживая под руки, его потащили к Чувствительнице, которая
гостеприимно распахнула свои двери. Он уже различал подрагивающие шипы,
видел жадные стальные язычки, что выглядывали из маленьких челюстей, и
понял - она его ждет, она его хочет, она готова принять его в себя. И
когда Бирса толкнули в чрево Чувствительницы, он обливался слезами,
радуясь последнему, необратимому воссоединению.
Она была Сила, Она была Слава, Она была Вечность, и не было во
Вселенной ничего, помимо Нее, неизменной и сущей. И глад Ее был велик.
Ослепительная дуга вспыхнула между высокими рогами Кокотты, тысячи
глоток испустили оглушительный рев - и народ на помосте кинулся к
Чувствительнице. Поднапрягшись и поднатужившись, толпа общими усилиями
продвинула ее по доскам настила к самому краю. На какой-то миг Кокотта
зависла над площадью, истерично замигала огнями, сменив механическое
гудение на пронзительный визг, словно предчувствуя свой конец, - и рухнула
вниз, ударившись о булыжники так, что содрогнулась вся площадь. Один из ее
высоких рогов разбился вдребезги, разлетелись осколками стеклянные рожки и
украшения. Беспомощная, она лежала на боку и жалобно вопила, как раненое
животное.
Толпа тут же набросилась на нее с кровожадными воплями, заглушившими
ее зудящие причитания. Ее били камнями, корежили самодельными ломиками. Ей
отломили второй рог, сорвали проволочки, щупальца-антенны и острые зубцы
несравненной короны; разбили уцелевшие после падения стеклянные рожки и
ответвления - и ее огни погасли. Из нутра Кокотты выдрали зубастые шипы,
вывернули и изломали бортики и трубчатые приводы. Кокотту лишили всего,
что делало ее Чувствительницей, - и остался лишь свинцовый ободранный
шкаф. Теперь никто бы не догадался, что некогда этот ящик обладал
сознанием.
Элистэ наблюдала за происходящим как зачарованная. Когда
Чувствительницу скинули с помоста, она ее уже не видела, однако
остервенелая суета вокруг поверженной Кокотты - ходящая ходуном толпа,
вопли, крики и все прочее - неприятно напомнила ей чей-то рассказ про
тропических рыбок, которые за минуту обгладывают жертву до костей.
Увиденное ошеломило Элистэ до последней степени.
На плечо ей опустилась чья-то рука. Она вздрогнула и резко
обернулась: неужели народогвардеец? Но это оказался пожилой мужчина с
седоватыми усами и волосами, в низко надвинутой на глаза треуголке и
старомодной просторной пелерине, совсем неуместной в такой теплый вечер.
Лишь внимательно приглядевшись, Элистэ узнала под этим гримом Дрефа
сын-Цино, а потом сообразила, зачем ему пелерина: под свободно
ниспадавшими складками она различила длинный ствол изобретенной им же
винтовки, заряжающейся, как когда-то он ей объяснил, "с казенной части".
Она поняла, что он был среди тех, кто стрелял из толпы. Ее это не удивило.
- Ступайте за мной, - сказал Дреф.
Элистэ молча повиновалась. Дреф всегда знал, куда нужно идти.
Решительно расталкивая локтями толпу, он через несколько минут привел ее к
укрытой в тени деревьев каменной скамье у западного края площади
Равенства. Там собрались остальные члены "банды Нирьена" - освобожденные
от пут и более или менее прикрывшие наготу. Сам Нирьен выглядел вполне
пристойно - рубашка, штаны до колен, чулки и даже туфли. Если бы не белое
пятно его рубашки, густые вечерние сумерки надежно скрыли бы всю пятерку
от случайного взгляда.
Нирьен встал, заметив Элистэ и Дрефа.
- А, так вы ее отыскали, - произнес он. - Впрочем, зоркий глаз Бека
ни разу не подводил.
- Все готово, - сказал ему Дреф. - Через час все вы будете в надежном
убежище.
- Не все, - возразил Нирьен.
Накладные седые брови Дрефа поползли вверх. За долгие годы знакомства
Элистэ редко приходилось видеть его таким удивленным, а то и вовсе не
приходилось.
- Ойн и Ойна, Фрезель и Риклерк могут скрыться, если пожелают, -
спокойно продолжил Нирьен. - И будут правы. Но я не пойду.
- Почему?
- Я должен обратиться к ним. - Нирьен обвел жестом толпу, которая,
судя по всему, начала успокаиваться. Кокотта - орудие и само воплощение
террора - была уничтожена. Ее слуги - палач с подручными - мертвы.
Народогвардейцы и жандармы убиты, а освобожденные пленники скрылись в
неизвестном направлении. Шерринцы еще клокотали от ненависти, однако не
видели для нее достойной и подходящей мишени. Минуты через две-три они,
скорее всего, начнут расходиться. - Сейчас, по-моему, самое время.
- О чем с ними говорить, Шорви?
- Пусть никто не скажет, - возразил Нирьен, - будто я не способен
усвоить преподанный Уиссом Валёром урок. - С этими словами он повернулся и
решительным шагом направился к эшафоту; его сторонники, не раздумывая,
присоединились к нему. Вероятно, никто из них не допускал даже мысли о
бегстве в надежное убежище. Дреф не стал их и спрашивать.
Элистэ стояла, вцепившись в руку Дрефа. Стоило ему произнести это
слово - "убежище", как ее охватило безумное желание очутиться там как
можно скорее. Но другие не собирались спешить, и когда до нее это дошло,
она справилась с приступом малодушия, вспышка панического ужаса миновала,
и Элистэ начала прислушиваться к тому, что творится вокруг. Знаменитый
Шорви Нирьен, которому по логике вещей надлежало уже распроститься с
жизнью, намеревался выступить перед толпой, одержимой одним стремлением -
убивать. Поскольку Дреф был рядом, а непосредственная угроза миновала,
происходящее стало занимать Элистэ.
Нирьен поднялся на опустевший помост. С минуту постоял - невысокий
обыкновенный человек, приковавший, однако, все взоры. По краям эшафота все
еще горело несколько фонарей и факелов. Их свет выхватывал из полумрака
белую рубашку с чулками, белые руки и лицо, так что фигуру было хорошо
видно даже с самой отдаленной точки площади Равенства. Нирьена узнали все,
и многие восприняли его как символ благодатного разума, осенившего
сумасшедший дом, если не светопреставление. Все замерли, приготовившись
слушать; площадь Равенства погрузилась в молчание.
Шорви Нирьен подождал, пока людское море покрылось бледной пеной
обращенных к нему лиц, затем резким жестом вскинул руки, как некогда Уисс
Валёр, правда, преследуя совсем иную цель, и тут же их уронил.
- Если не ошибаюсь, - обратился он к шерринцам, - вы хотите перемен?
Еще бы они не хотели! То была предельно простая и в точности
отвечающая моменту фраза, которой судьба определила стать лозунгом.
Нирьен говорил. Речь его была ясной и предельно сжатой. Тем не менее
Элистэ, которая слушала затаив дыхание, впоследствии вспоминались не
столько слова, сколько общий их смысл: надежда - нормальная жизнь -
обещание стабильности, отрезвления и выздоровления.
Однако Нирьен отнюдь не стремился успокоить или умиротворить толпу,
напротив. Есть только один способ, напомнил он слушателям, покончить со
страданиями народа. Отцы нынешнего террора должны предстать перед судом. В
конце концов все они, несомненно, преступники - погрязшие в беззакониях,
мздоимстве, развращенности и тирании; ответственные за Весеннюю Бойню в
Конгрессе и зверствах в "Логове"; повинные в массовых расправах, пытках и
казнях; но прежде всего исказившие Революцию и все ее идеалы, предавшие
своих соотечественников. Главные преступники - это члены Комитета
Народного Благоденствия, государственный обвинитель и судьи Народного
Трибунала, высшие чины и старшие офицеры Народного Авангарда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115