- Дитя мое, будь терпеливой, пойми - мы имеем дело с чрезвычайно
сложным устройством, хрупким и очень ранимым...
- Она чудовищно избалована! Добрый удар кувалдой пошел бы ей только
на пользу.
- Нет, нет, насилие никогда не помогает. Если б ты могла проникнуть в
ее многочисленные тревоги, в ее нужды и страхи...
- А как быть с моими страхами? Эта тварь пыталась меня убить!
- Что ты, ничего подобного! Она всего лишь расстроилась, подумав, что
ее бросили...
- Она прекрасно знала, что делает! А я в результате не могу и шагу
ступить.
- Умоляю, дитя мое, постарайся! Нам бы только выбраться на дорогу.
Сумеешь? Обопрись на меня.
Дядя Кинц пришел в такое волнение, его узкое лицо под обличьем
усатого матроса покрылось такой смертельной бледностью, что Элистэ
пожалела о своей вспышке и умерила тон.
- Со мной все в порядке. Я преувеличила. Прошу прощения. Идемте,
дядюшка, - сказала она.
Кинца не пришлось просить дважды. Взявшись за руки, они покинули
Средоточие Света и быстрым шагом прошли по извилистым темным дорожкам.
Выйдя из садов Авиллака, они разжали руки. На улице видавшему виды моряку
с его юным спутником удалось сесть в ободраннейший из фиакров.
Кинц распрощался с Элистэ у дверей пансиона и отправился по своим
ночным делам. Она не знала, чем он будет заниматься, он же не приглашал ее
с собой. Элистэ проводила взглядом крепкую высокую фигуру, пока та не
растворилась во мраке, потом обошла пансион и на заднем дворе, спрятавшись
в тени от случайного взгляда, развеяла наваждение, скрывающее ее подлинный
облик. Вернув себе прежний вид, она вошла в пансион и поднялась в
квартирку Дрефа. На лестнице и в коридоре, к счастью, не было ни души.
Дреф, конечно, отсутствовал; последнее время он редко появлялся дома. Не
приходилось сомневаться в том, что он и его дружки-нирьенисты где-то
обсуждают очередной безумный и безнадежный план вызволения наставника и
товарищей. Ох, не сносить ему головы! Впрочем, нет, он слишком умен. Но
безрассуден - всегда безрассуден. Арест грозил ему каждый день, и никакие
ее слова или действия не могли его удержать - или помочь ему. Он не хотел
от нее помощи и в помощи не нуждался - как не нуждался и в ней самой.
Элистэ ненавидела этого выскочку серфа почти так же сильно, как
собственное бессилие и бесполезность. Хорошо хоть она понадобилась дядюшке
Кинцу, пусть в качестве носильщика. Завтра вечером он возьмет ее с собой,
не отвертится. Ей надоело вечно сидеть без дела, хватит!
Немного приободрившись, Элистэ разделась до нижней юбки. Резкая боль
в ноге напомнила ей об обстреле. Там, куда угодили пущенные Глориэлью
камешки, кожа уже потемнела. К утру появятся черные синяки. Не будь не ней
столько юбок, она могла бы остаться хромой на всю жизнь!..
Глориэль. Что за бешеная, ревнивая, зловредная и балованная
Чувствительница! К тому же опасная Но дядюшка Кинц не хочет этого замечать
- носится с ней, как балбес с шарманкой, и ничто на свете не способно
открыть ему глаза. Что ж, в конце концов он ее сотворил. А она,
безусловно, может приносить пользу - один раз она это уже доказала и
скоро, может быть, даже завтра, докажет снова.
Завтра.
Элистэ задула свечу и легла в постель. Она таки пойдет завтра с
дядюшкой. Элистэ закрыла глаза, и ни боль в ноге, ни тяжесть на сердце не
помешали ей мгновенно провалиться в сон.

Когда она проснулась, в квартирке было пусто и тихо. Дверь в комнату
Дрефа стояла открытой, постель аккуратно застелена; он явно не ночевал
дома. Поднявшись, Элистэ обнаружила, что ушибленная нога распухла да еще и
разболелась, так что согнуть ее в колене было почти невозможно Опустившись
на край постели, она осторожно помассировала ногу. Нужно наложить
компрессы - лед, масло, грязь, все что угодно, лишь бы расслабить мышцы:
хромать ей никак нельзя Если дядя Кинц решит, что ей трудно передвигаться,
он ни за что не возьмет ее с собой.
Легкие упражнения вроде бы принесли облегчение. Благодаря разным
процедурам к десяти утра Элистэ уже могла пройтись ровным упругим шагом.
Теперь оставалось всего лишь сохранить себя в форме.
Как она и предполагала, день тянулся страшно медленно. Дреф не
появлялся. Элистэ коротала время за чтением, вышиванием и бесконечными
чаепитиями. Обычный день в ряду остальных: одиночество, скука - и все же
благодать по сравнению с зимними ужасами Восьмого округа. Время от времени
она вставала размяться - прохаживалась, приседала, подпрыгивала. Нога вела
себя неплохо, и все должно быть нормально.
Наконец наступил вечер. Когда солнце зашло и последние закатные блики
догорали в небе теплыми оттенками красного, Элистэ постучалась к Кинцу.
При других обстоятельствах она бы не стала беспокоить его так рано: старый
кавалер вел сугубо ночной образ жизни и в этот час мог еще отдыхать. Но
сегодня Элистэ не выдержала.
Кинц сразу открыл; ее приход явно доставил ему удовольствие. Выглядел
он, возможно, чуть озадаченным и рассеянным, впрочем, не более, чем
обычно, и уж совсем не похоже было, что он сейчас только проснулся.
Большие бесцветные глаза за стеклами очков смотрели внимательно и ясно,
свободная серая одежда была в образцовом порядке - как всегда. Элистэ
впервые в жизни задалась вопросом: а спит ли он вообще? Не входит ли сон в
число тех житейских мелочей, без которых он решил обойтись?
Она приготовилась упрашивать и спорить, но, к ее облегчению, не
понадобилось ни того, ни другого. Дядюшка Кинц охотно согласился взять ее
с собой в сады Авиллака при условии, что она примет личину по его выбору.
- Как, матросу дана отставка? И юнге тоже? - удивилась она.
- Фигуры, Дитя мое, если хочешь, можем сохранить, - ответил Кинц. - Я
и сам не против - успел привязаться к черным усам. Фигуры годятся, но
сегодня мы облачим их в другое платье, только и всего.
- В какое?
- В форму народогвардейцев.
- Ну, дядюшка, вы настоящий старый лис.

На сей раз Кинц навел чары после того, как они вышли на улицу -
расхаживающие по пансиону народогвардейцы легко могли вызвать панику. Под
прикрытием благодатных весенних сумерек Элистэ вновь превратилась в юношу;
правда, теперь она была одета в мешковатую, гнусно простонародную
коричнево-красную форму личной гвардии Уисса Валёра. Роскошные усы дядюшки
Кинца вполне соответствовали столь же мешковатому мундиру лейтенанта
Народного Авангарда.
Элистэ никак не могла опомниться: она, Возвышенная, - и обряжена в
форму заклятых врагов своего сословия! Дико, невероятно, однако в высшей
степени полезно. Она быстро поняла преимущества, даруемые принадлежностью
к Народному Авангарду. Пешеходы торопились уступить им дорогу; уличные
торговцы, нищие и бродячие музыканты подобострастно кланялись; купцы и
кучера почтительно приветствовали их. Но все это раболепие было так же
фальшиво, как наваждения Кинца во Дерриваля. Люди выказывали им уважение,
но про себя думали совсем другое.
До садов Авиллака они доехали в фиакре, и тут-то мудрость дядюшки
Кинца предстала во всей своей убедительности. Кольцо вокруг парка обычно
бывало оживленным, да и сейчас здесь толклось немало любопытных. Однако
никто не пытался проникнуть в Сады: вооруженные народогвардейцы несли
караул по всему периметру. В эту ночь гражданским лицам доступ в сады
Авиллака был закрыт.
Власти заглотнули наживку - это ясно.
Простые граждане не могли проникнуть сквозь цепочку охраны, но никто
не удивился прибытию подкрепления - офицера Народного Авангарда и его
денщика. Кинц во Дерриваль ответил на приветствие и невозмутимо
проследовал за оцепление вместе с племянницей, почтительно державшейся
сзади. Элистэ невольно поразилась тому, как воспринимают народогвардейцы
их новый облик. Теперь, научившись проникать взглядом сквозь обман
наваждения, она только дивилась, что остальные ничего не замечают. Ни у
кого не возникло и тени подозрения; все оказалось до смешного просто.
Миновав охрану, они молча пошли по безлюдной узкой дорожке Голоса и
мелькание фонарей за деревьями подсказали им, что Средоточие Света близко.
Через минуту они вышли на поляну, и у Элистэ перехватило дыхание.
Посередине возвышалась Оцепенелость-наваждение - огромная, подавляющая,
жуткая в своей неподвижности, а у ее основания, подобно крохотному семечку
в плоти перезрелого плода, затаилась Глориэль - незаметная, молчаливая, но
отнюдь не погруженная в спячку. Оцепенелость охранял взвод
народогвардейцев. Охрана смотрела в оба, но вела себя спокойно, поскольку
явно не ожидала подвоха. Новоявленная Оцепенелость не представляла
непосредственной угрозы. Сады очистили от посторонних, а неуловимый
чародей из бывших Возвышенных, за которым в настоящее время охотился
Комитет Народного Благоденствия, понятное дело, и не подумает соваться со
своими пустыми наваждениями к столь могучей Чувствительнице. Так что
тревожиться не было оснований, и солдаты с любопытством и интересом,
граничащим с предвкушением, ожидали развития событий.
Кинц уверенно пошел вперед. Элистэ испуганно посмотрела на него и
хотела было схватить за руку, но вовремя опомнилась. Во рту у нее
пересохло, ноги отказывались повиноваться. Добровольно лезть в толпу
народогвардейцев показалось ей чистым безумием. Кто-нибудь непременно
увидит. Кто-нибудь поймет.
"Сама ведь напросилась".
Она последовала за дядей и, очутившись в гуще солдат, обдавших ее
запахом чесночной похлебки, которую им давали на ужин, убедилась, что все
не так уж страшно. Никто из народогвардейцев и бровью не повел, никто не
проник в наваждение, сотворенное Кинцем во Дерривалем, да никто и не
обратил на них внимания. Все взгляды были прикованы к дальнему краю
поляны, где, вероятно, что-то происходило. Элистэ немного успокоилась и
тоже посмотрела в ту сторону.
На фоне темной стены деревьев возникло какое-то движение, замелькали
фонари, послышались голоса... и вот появился новый отряд народогвардейцев.
В гуще высоких бравых солдат Элистэ различила низенькую полноватую фигурку
с поникшей головой. Отвисшая грудь, согбенные плечи, одутловатое лицо,
вопрошающий взгляд кротких глаз - это могла быть только Флозина Валёр.
"Глаза у нее, как у дядюшки Кинца, но сколько в них грусти!"
Рядом с Флозиной выступал человек, являвший собой полную ее
противоположность, - стройный, высокий, юный, божественно прекрасный, с
блестящими локонами, которые отливали золотом даже при скудном свете
фонарей; безупречная осанка, тонкие черты лица, беломраморная кожа.
"До чего красив", - подумала Элистэ, но, приглядевшись, изменила свое
мнение. Его неподвижное лицо походило на маску, а взгляд голубых глаз
напоминал застывший немигающий взгляд статуи. То было лицо восковой куклы
или живого трупа, отвратительное в своем совершенстве. "Кто бы он ни был,
самомнения ему не занимать".
Выйдя на Средоточие Света, пришедшие все как один уставились на
Оцепенелость. Даже Флозина, и та на миг поддалась всеобщему порыву. Но
затем, пока ее тюремщики продолжали разглядывать призрачную корону мнимой
Оцепенелости, она украдкой опустила глаза и узрела настоящую Глориэль,
притаившуюся в сердцевине наваждения. Если Флозина и удивилась, то никак
этого не проявила, только вздрогнула. Она обвела взглядом Средоточие Света
и, скользнув глазами по многочисленным фигурам в коричнево-красной форме,
безошибочно остановилась на Кинце во Дерривале. Искушенные в чародействе
внимательно посмотрели друг на друга, не меняя, однако, выражения лица.
Потом Флозина глянула на Элистэ, моргнула и отвела взгляд.
"Она видит нас такими, какие мы есть. Интересно, чем все кончится?"
То, что произошло дальше, застало Элистэ врасплох.
Дядя Кинц едва заметно кивнул ей и, даже не убедившись, что она
поняла, направился прямиком к Глориэли. Элистэ, на мгновение замешкавшись,
пошла следом. На них не обратили внимания - все взгляды были прикованы к
чародейке Валёр и Оцепенелости, которую ее привели смотреть. Юный
красавчик - он не отходил от Флозины - что-то говорил ей. Слов не было
слышно, но, судя по надменно задранному подбородку и горделивой осанке,
он, скорее всего, отдавал какие-то распоряжения. Флозина выслушала и
кивнула. Ее одутловатое лицо оставалось невыразительным, как бланманже.
Глориэль заметила Кинца, когда тот был от нее в двух шагах, сразу
узнала - наваждение не могло ее обмануть, - и на ее стеклянных рожках
заиграли радостные золотые огоньки; их увидели лишь три человека,
способных проникать взглядом сквозь обманную завесу. Элистэ не сводила
глаз с дяди, пытаясь угадать, что он затеял. Она заметила, как он
наклонился к Чувствительнице и что-то шепнул ей, потом поднял голову
Элистэ не столько услышала, сколько прочитала по его губам:
- Приступай, моя красавица.
В тот же миг на короне мнимой Оцепенелости вспыхнули огни - один к
одному копии огоньков на рожках маленькой Глориэли, и даже в той же
последовательности. Дядюшка Кинц, несомненно, еще крепче связал маленькую
Чувствительницу с ее громадным подобием.
Глориэль наверняка ожидала знака, потому что немедленно откликнулась
- чудовищная Оцепенелость внезапно пробудилась. Золотые огни, перебегающие
по ее рогатой короне, превратились в кроваво-красные, а пронзительный
свист перешел в оглушительный ураганный вой. Пораженные народогвардейцы
отшатнулись, разразившись ругательствами.
"Красиво, но недостаточно, - подумала Элистэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115