В маленькой нише стояла керосиновая лампа. Над входом был нарисован павлин. Сквозь раскрытые двери был виден цветущий дворик. Золотились плоды. На дереве скакали и пересвистывались изумрудные птички с хохолками. На деревянном помосте, сложив по-восточному ноги, сидели люди в чалмах, и казалось, они держат в руках струнные музыкальные инструменты. Все, что он видел: и восточные нарядные ткани, и сад с цветами и птицами, и играющих на струнах певцов – было так знакомо, похоже на иллюстрацию к Бабур-наме. И он опять испытал острое счастье. Он, Коногонов, находится в самых сокровенных недрах Востока, мусульманского мира, который изучал лишь по книгам и рукописям, мечтал увидеть, и вот оказался в самой его сердцевине.
Но это счастье было недолгим, оно опять сменилось неведением и тревогой. Трое на помосте касались пальцами не струн, а спусковых крючков автоматов. Броневик с задраенным люком нацелил пулемет на ворота. Арыки с водой, глухие башни с бойницами отрезали путь к отступлению. И он, Коногонов, не ученый, не лингвист, не историк, собирающий материал к диссертации, а офицер при исполнении службы, готовый любой ценой выполнить задание своего командира.
Он сидел на подушках, ожидая хозяина, двойным зрением озирая сад, нарисованного над дверью павлина. Вдруг опять подумал о своем Ярославле, о прощальном посещении отчего дома, когда явился в лейтенантских погонах, рассказал о своем назначении.
Мать накрывала на стол. То и дело вздыхала, подносила к глазам платок. Норовила незаметно погладить сына, то плечо, то локоть, то короткие, по-военному остриженные волосы. Отец бодрился, но, разливая вино, поднимая бокал, не выдержал. Голос его дрогнул. Чокаясь с сыном, сказал: «Возвращайся, Сережа, невредимый! Иначе ой как нам худо!..» Заморгал, заблестел глазами. Вечером в своей лейтенантской форме отправился гулять по любимым родным местам. Мимо «Ильи Пророка» на Волгу. На набережной – вечерняя, нарядная толпа. На Волге – теплоход, белый, с музыкой, с огненным, глубоко утонувшим отражением. И такая любовь к этим гуляющим, не ведающим о нем людям, к весенним деревьям, к Волге, такое желание блага, предчувствие грозных, ему предстоящих дней. Он обхватил корявый липовый ствол, обнимал весь широкий вечерний разлив, белый уплывающий корабль, темный шатер колокольни.
– Салам алейкум! – в проеме дверей, заслоняя сад, появился широкоплечий мужчина, властно-приветливый, без головного убора, высокий, с черными, длинными, почти до плеч, кудрями, в шелковой с отливом рубахе, с открытым вырезом, в котором виднелась смуглая крепкая волосатая грудь, дергалась и искрилась цепочка.
– Алейкум ас салям! – встал ему навстречу Коногонов, понимая, что перед ним хозяин дома и кишлака Амир Саид, пожимая долгопалую длинную руку, перехваченную браслетом, с двумя перстнями.
– Рад видеть вас в моем доме, дорогой Коноган! – приглашал его садиться Амир Саид, занимая место на ковре напротив, ловко, удобно подбирая себе под бок расшитую шерстяную подушку. – Вы проделали долгий путь, откликнувшись на мое приглашение. Надеюсь, дорога была неопасной? Вы не испытали тревог?
– Я доехал благополучно. Ваш брат, ваши люди были так добры, что встретили меня на пути. Я любовался вашим кишлаком, его садами, хлебами. Видно, в этом году вы соберете хороший урожай.
– Слава аллаху, урожай обещает быть хорошим. На горах было много снега, а в долине много воды. Все будут сыты, никто не будет нуждаться.
– Радуюсь за жителей кишлака, радуюсь за жителей Гератской долины!
В горницу вошел Амир Садек, держа поднос с цветастым чайником, пиалами, вазочками, полными сластей, изюма и миндаля. Следом один из охранников внес керамическое блюдо с ржаво-красными, словно обугленными гранатами, дымчато-синим, свисавшим виноградом и огромными алыми яблоками. Ковер покрылся яствами. Амир Сайд разливал дымящийся черный чай, угощал Коногонова. Тот с наслаждением пил душистый напиток. Клал под язык сладкий, в сахарной пудре орешек.
– Как чувствует себя командор? – спросил хозяин, поднося пиалу к черным усам. Эти волнистые усы, цветок на пиале, широкий бронзовый лоб, радушный над входом павлин уже не волновали Коногонова своей восточной живописностью. Его ум, его дух были заострены в работу, и эта работа уже началась. – Я знаю, у командора много хлопот, много поездок, – продолжал Амир Саид. – Мы слышали здесь, в кишлаке, что большой караван с оружием, шедший из Ирана в Герат, так и не попал к Турану Исмаилу. Командор опередил Турана Исмаила.
– Командир здоров. Вы сами скоро убедитесь в этом. Сегодня утром я говорил с командиром.
– Когда и где командор будет со мной говорить? – Амир Саид поставил пиалу, и его яркие, огненные глаза приблизились к Коногонову. – Мне очень нужно говорить с командором.
– Вы сможете повидаться с ним на следующей неделе, во вторник, в десять утра. Он вас будет ждать у Верблюжьего источника, на двадцатом километре дороги.
– Знаю Верблюжий источник! В десять утра во вторник я буду говорить с командором.
Амир Саид закрыл выпуклые коричневые веки. Несколько секунд молчал, словно смотрел в себя. Что то читал в себе. Какие-то вязью начертанные в душе письмена. Потом улыбнулся Коногонову белыми, ровными зубами. Маленьким ножичком взрезал гранат. С хрустом его разломил. Протянул обе мерцающие зернисто-алые половины гостю, неся на пальцах капельки сока, посвечивая голубыми и зелеными камнями в перстнях.
– Отведайте этот плод, дорогой Коноган. Когда мы еще не были во вражде с Тураном Исмаилом и я не поклялся отомстить ему за обиду, он был моим гостем. Сидел на этом же месте, где сидите теперь вы. Я угощал его плодами из моих садов, лучших в Гератской долине. Пусть сладость и сок граната наполнят вас силой и свежестью. Чтоб вы не ведали устали и жажды под нашим горячим солнцем.
Коногонов принял драгоценно мерцающий плод. Погрузил зубы в вяжущую, брызгающую прохладу. Обсасывая розовые косточки, отрывал жесткую, как гнутая латунь, кожуру.
– Какой прекрасный плод! – Коногонов отложил гранат, отирая губы платком. – Не будете ли вы столь добры, дорогой Амир Саид, посвятить меня в то, о чем собираетесь говорить с командиром? Я передам ему ваши просьбы, и у него будет больше времени их обдумать. Быть может, к началу встречи у него уже найдутся ответы на часть вопросов, которые вы хотите ему задать.
Коногонов извлек из кармана блокнот, ручку, изображая готовность записывать. Амир Саид снова закрыл глаза, словно читая какую-то одному ему доступную книгу.
– Мне нужно оружие! – Глаза его заметались, засверкали. – Пусть командор даст мне оружие! У меня есть деньги, я могу купить у командора оружие! Пусть он отдаст мне оружие из каравана Турана Исмаила. Он может верить, что это оружие никогда не будет стрелять в шурави, никогда не будет стрелять в солдат нашего единственного, почитаемого правительства. Оно будет повернуто в ту же сторону, что и оружие законного правительства!
Коногонов записывал, чувствуя, как летают вокруг его пальцев жгучие, как черные шмели, глаза Амира Саида. Думал: можно ли верить этому пылкому, желающему оружия воину, присягнувшему на верность правительству, еще недавно ходившему в Иран, присягавшему там на Коране? Что есть искренность и что вероломство в словах человека, подносящего ему алый, исходящий соком плод?
– Если командор даст мне оружие, ему не нужно будет посылать солдат охранять дорогу и перевал. Ему не нужно бояться, что люди из Ирана тайно войдут в Герат. Мои люди станут охранять перевал, и никто не посмеет пройти мимо кишлака с дурными намерениями против шурави и правительства. Ни одна пуля из винтовок Турана Исмаила и Кари Ягдаста не полетит в вашу сторону, потому что здесь на их пути встану я! Пусть командор даст мне оружие!
Коногонов писал, одновременно пытаясь понять, что движет этим феодальным правителем, в чьи мысли, поступки вплетены стихи из Корана, родовые и семейные заповеди, вековые распри с соседями, древний страх перед силой, врожденное чувство господства. Сидящий перед ним человек был властителем целостного, издревле сотворенного мира, естественный для этого мира, как глинобитная крепостная стена, раскаленно-смуглый гранат, двурогий серебряный серпик над лазурным навершием мечети. И он, Коногонов, востоковед, изучавший ислам, офицер, исполняющий службу, дорожил этой встречей.
Сидящий перед ним человек был дипломат и военный. Был удельный феодальный князек. Быть может, с помощью чужого могущества хотел нарастить свой удел, увеличить свое малое княжество. Так когда-то в удельной Руси враждовали из-за городов, деревенек, воевали из-за покосов и речек. Под Гератом продолжалось феодальное время. В небе над кишлаком летел космический корабль, а здесь, на ковровых узорах, сидел феодальный князек. И он, Коногонов, существовал в двух историях разом.
– Скажите, дорогой Амир Саид, – Коногонов спрятал блокнот, давая понять, что вопрос исходит не от командира, не имеет отношения к предстоящей встрече, а интересует его, Коногонова. – Пусть не покажется вам мой вопрос нескромным. – Он плеснул себе в пиалу из тяжелого теплого чайника. – Скажите, что побудило вас порвать с Тураном Исмаилом и встать на сторону законной власти?
– Я не против законной власти! – Амир Саид тряхнул кудрями, поводя рукой с перстнями вокруг себя, будто призывал в свидетели весь невидимый люд, населяющий кишлак. – Я не против земельной реформы. Если скажут, я раздам все мои земли, все мои сады, все мои арыки народу. Пусть берут, мне не жалко! Много ли мне надо? Дом, два-три дерева, кусочек земли! Я порвал с Тураном Исмаилом, потому что увидел – он враг ислама, враг Афганистана. Он берет деньги и платит за них кровью Герата! Он говорит об исламе, а строит себе в Герате трон эмира! Я буду с ним воевать! Пусть командор мне верит! Пусть даст оружие!
Сад драгоценно светился плодами и розами. Три охранника недвижно, как сидящие статуи, сжимали сталь автоматов. Сидели на страже этого сада, этих ковров и пиал, распустившего хвост павлина, готовые вскочить по первому оклику, по мановению бровей господина. Уклад в кишлаке казался незыблемым. Старики у глинобитной стены, крестьянин, погонявший ослов, были бедны и покорны. Но грозные перемены уже коснулись бойниц и башен, тронули розы в саду. Сидящий перед ним феодал не стал слугой революции. В его глазах среди черных огней светились угольки вероломства. Он уже выбирал. Стремился уцелеть и спастись. И это тончайшее, из страха и вероломства, смятение уловил Коногонов на властном лице феодала.
– Я передам вашу просьбу командиру, дорогой Амир Саид, – Коногонов отставил пиалу, давая понять, что визит окончен и пора собираться в дорогу.
– Счастлив, что вы посетили мой дом, дорогой Коноган, – ответил хозяин. – Когда бы вы ни проезжали мимо, днем или ночью, вас будут здесь ждать и встретят, как брата. Чтоб память об этом дне не исчезла в вашем сердце, я хочу вам сделать подарок! – Он откинул полу, обнажив усыпанный блестками пояс. Отстегнул нож в кожаном, украшенном медью чехле. Протянул Коногонову.
– Как благодарить мне вас, Амир Саид, за этот прекрасный подарок! – Коногонов принял тяжелый, с костяной рукояткой нож, чувствуя литое, упрятанное в кожу лезвие. – У меня нет сейчас ответного подарка для вас, и я чувствую себя должником!
Кроме пыльной панамы, автомата, скромного блокнота и ручки, он носил с собой лишь один предмет, не связанный с военной экипировкой. Шелковый платочек жены с вышитой красной вишенкой, хранившей чуть слышные ароматы ее духов, неисчезающие запахи дома. Но это был талисман, драгоценный лишь для него одного.
– Передайте командору, что я буду у Верблюжьего источника во вторник в десять часов. Пусть аллах хранит вас в дороге!
Они вышли из дома, попрощались у нарядных ворот. Броневик с кавалькадой наездников выехал из кишлака по другой дороге, минуя полный арык. И долго сквозь пыль виднелись застывшие всадники, поднявшие в знак прощания винтовки.
Хорошо было сидеть на вершине рокочущей плавной машины. Хорошо было знать, что задание командира, непростое, требующее такта и знания, связанное с риском, похожее в чем-то на посольскую миссию, – это задание выполнено. Хорошо было вдыхать вольный воздух, наполненный запахом горьких высохших трав. Хорошо было чувствовать у бедра дорогой «посольский» подарок, зачехленный афганский нож, а в кармане, застегнутом пуговицей, другой драгоценный подарок – платочек с шелковой вишенкой. Лейтенант Коногонов в своей молодости, впечатлительности, в предчувствии необъятной, ожидавшей его впереди жизни любил эту степь и горы, эту перламутровую страну, то грозившую выстрелом, то манившую синевой минарета, то высылавшую на дорогу врага, то пускавшую под своды палатки друга – молодого политработника Мухаммада, с кем жарко говорили неделю назад о Москве, о Кабуле, о прекрасном Газни, где поджидали Мухаммада жена и два сына, куда он приглашал Коногонова. Эта любовь к стране, в которой, как знать, быть может, придется ему сложить свою голову, напоминала Коногонову давнишнюю, из стихов, из прабабкиных сказов, любовь его предков к Кавказу, рождала образы безвестных людей, летящях в косматых бурках среди водопадов и круч.
– Послушай, сержант, а ты никогда не задумывался, как хороша эта степь? – обратился он со своими переживаниями к Кандыбаю. – Пусть тяжело, пусть опасно, пусть далеко от дома, но ведь можно эту страну полюбить!
Сержант, управляя машиной, снисходительно, уголком рта, осуждал восторженность своего командира:
– Я мою степь люблю, казахстанскую. А сюда приказали – приехал. Прикажут – уеду. И не вспомню. Разве что сон приснится. А так – зачем?
Коногонов огорчился, взывая к его мусульманским пращурам. Махнул на него рукой. Снова вылез из люка.
Сидя на урчащем бронированном куполе, он вспомнил прощание с женой. Их комнатку на Плющихе, где стол, да кровать, да книги, да зеленый изразец Самарканда. Шумный, сплошной, летящий по крышам дождь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56