– Даже наверняка. Но не любишь.
Вот теперь он смотрел мне в глаза – и как смотрел!
– Ты себя высоко держишь, – сказал он. – И есть отчего. Но ты себя не любишь, мастер. Я же вижу.
Я хотел улыбнуться, возразить – дескать, что за ерунда, я себя вовсе даже люблю, очень люблю…
Хотел – и не возразил.
Нечем мне было возражать. Слова замерли у меня на устах, увяли и скукожились пустыми оболочками. Потому что мальчишка прав.
Я и в самом деле себя не люблю.
– А ты? – сдавленно поинтересовался я.
– А я себя не уважаю, – незамедлительно откликнулся Интай. – Не за что. Я кто? Никто. Мальчишка подзаборный. Мне любой плюх навешает, а я даже сдачи дать не умею. Не за что уважать. А вот любить я себя, пожалуй что, и люблю. Понимаешь, – он смущенно потупился, – полтора года на улице, совсем один, и всяк норовит в зубы заехать… ну должен же кто-то был меня любить? Хотя бы и я сам, раз больше некому…
Я молча кивнул.
Должен. Еще как должен, Интай. Должен, потому что иначе не выживешь. Это я очень даже понимаю. Сам такой… или, вернее, был таким. Когда на помойке жил. Да, тогда я себя любил. Как сейчас помню. Каждую жилочку свою, каждую пядь своей грязной помороженной шкуры, каждый обгрызенный ноготь, пятки свои босые и вечно урчащие от голода кишки – любил! Любил, и заставлял себя уворачиваться от ударов, красть, попрошайничать, зарываться для пущего тепла в отбросы… и заставлял выжить. Выжить, и снова выжить, и снова, и опять, хотя куда как проще лечь и сдохнуть. Ежели себя не любить, нипочем выжить не сумеешь. Силком себя на такое не подвигнешь. Нет, чтобы сохранить свою жизнь, как зачарованный клад, от всех напастей, надо очень себя любить. Мы, уличные мальчишки, так себя любим – куда там самодовольной красотке, упоенной сознанием своей прелести! Ей до нас еще кашлять и кашлять. Слишком она хорошо живет, чтобы себя любить умеючи! То ли дело мы, отребье – учитесь у нас, как себя любить надо, недоумки!
Но я уже не уличный мальчишка. Кинт с помойки давным-давно канул в небытие, отзываясь разве что затверженной с младых ногтей бранью. А я… я больше так не умею. Сам не упомню, когда разучился. Но разучился. Потому что нужды не было. Потому что не выживал я, а просто жил. Старшим учеником, а после – мастером, а после – так и вовсе Патриархом. Жил, как умел. И уважать себя мало-помалу научился. Пришлось. Мастеру, а тем паче Патриарху не уважать себя ну никак нельзя. Довольно Патриарху утворить что-нибудь этакое, за что платятся утратой самоуважения, и тогда… нет, лучше даже и не думать, что тогда начнется. Нет. Я отвечаю за школу, а значит, я должен быть ее достоин. Я обязан жить так, чтобы меня можно было уважать. Мне, мне самому чтобы можно было. Даже если тайком, тихомолочком, чтобы не прознал никто… никто и не узнает, но я-то, я буду знать… я сам первый перестану себя уважать, случись мне поступить недостойно… я сам – и этого довольно, чтобы школа разлетелась вдребезги, как разбитый кувшин. Я отвечаю за школу, а значит, и за себя. Я обязан. Обязан уважать себя, да не просто так, а по заслугам… вот я себя и уважаю. По заслугам. Аж поджилочки с натуги трясутся, как уважаю…
Но не люблю.
Некогда мне себя любить. Недосуг. Да и разучился.
Не умею больше я себя любить, как Кинт с помойки.
Выходит, он умел что-то такое, чего не умею я? Выходит, рано я его отправил в небыль? Выходит, есть мне чему у него поучиться? У него… или хотя бы у Интая? Он ведь и вправду такой, как я.
Или это я такой, как он?
А не все ли равно?
Главное не это. Главное – выучиться. Заново выучиться любить себя. Потому что опять я принужден не жить, а выживать. А чтобы выжить, нужно себя любить. Хоть самую малость. Иначе просто ничего не получится. Любить себя такого, какой есть – обреченного, меченого… со всеми потрохами. Со всеми травяными разводами на штанах, заусенцами на пальцах и дурацкими мыслями в голове.
Вот и учись, мастер, благо есть у кого.
Ничего не скажешь, повезло мне с наставничком. Прав был Кеану, ох как прав – случайностей в такой дороге, как моя, не бывает, и случайных спутников тоже.
Ну, Интай, ну, спутник мой случайный! Ухитрился. Догадался. Разглядел. Как и сумел – при такой-то наивности? И знакомы ведь без году неделю. Странно, что он первым приметил, а не Тхиа. Проницательный Майон Тхиа, способный мигом запустить свой язвительный взгляд в самую суть вещей.
Впрочем, нет. Не странно.
Потому что Тхиа тоже себя не любит.
Это я не понял, я не заметил… эх, ну как же это я так оплошал? А ведь говорил он мне… да что там говорил – криком кричал! А я его по себе мерил, оттого и не услышал. Понял, что и его доля не медом мазана – и успокоился. Понял, что он тоже как и я, должен был выживать… да нет, не как я. В том то и дело, что совсем не как я. По-другому.
Он ведь у нас сызмлада владетельный господин. А если господин на которого из слуг ненароком косо взглянет или, того хуже, нечаянно толкнет – угадайте, что тому слуге будет? Особенно если у господина есть такой до невозможности владетельный папаша? Если замок – это такая каменная громадина, а в ней полным-полно этажей, и на каждом этаже полным-полно комнат, а в комнатах – выдранных слуг… так, кажется, Майон Тхиа объяснял подзаборнику Кинтару, что такое замок? Вот и таскается по каменной громадине из комнаты в комнату ходячая беда лет этак десяти от роду. Руки за спину беда заложила, взгляд в пол уставила и только зыркает искоса по сторонам осторожненько. А все же как ни берегись – не убережешься. Поглядишь на кого не так или заденешь – а ему расплачиваться… нет, Тхиа себя любить определенно не за что.
Не диво, что он так сорвался, угодив в школу! Такая неистребованная жажда прикоснуться, заговорить – а то и подшутить, понасмешничать, дать тычка… разумеется, не кому попало, а близкому человеку, родной душе. Посторонние, равнодушные и прочие неуделки нам и вовсе ни к чему. Как было раньше подерзить, когда кругом – зависимые, низшие. Зато теперь есть равные… и все это страстное желание дать тычка и получить подзатыльник обрушилось на меня. На великолепного, ослепительного, недосягаемого и вообще всякоразлично достойного старшего ученика Кинтара… о-ох.
И ведь говорил мне Тхиа. Говорил – а я не понял. И он при всей своей проницательности тоже не понял.
Зато наивный Интай… или у наивности свои способы мудро проницать есть?
В одном он, во всяком случае, ошибся.
– Это ты зря, – ухмыльнулся я, разом возвращаясь из своих размышлений к действительности. – Зря ты себя не уважаешь. Есть за что. Это я тебе точно говорю.
Интай так просиял – зажмуриться впору.
– Ух ты! – выдохнул он. – Правда?!
Я кивнул.
– А за что? – не отставал он.
И почему мне именно в эту минуту вспомнился Спящий Патриарх? Не знаю. Но я был уверен, что отвечаю правильно.
Я и теперь уверен.
– Не скажу, – отрезал я. – Сам поймешь. Да.
* * *
До чего убеждения мои поменялись за последнее время – просто даже удивительно. В особенности насчет приемчиков. И кто мне, дураку, сказал, что все приемчики – сущая ерунда? Плюнуть тому в глаза, да и только. Нет, приемчики – это замечательно. Особенно если напрочь о них позабыть. Если именовать этим простодушным словом нечто совсем-совсем другое… вот как я, например. Интай ведь свято уверен, что я его учу именно приемчикам. А на самом деле… ходить, стоять, дышать, думать – и не только в вечерние сумеречные часы, когда мы устраивались на привал, а ежечасно, ежеминутно! Незаметно, исподволь, каждый шаг, каждый вдох… потому что мне нужно спешить. Потому что времени мне на все эти радости отпущено – всего да ничего.
А может, и того меньше.
Всем умением, всей силой своей, всем осознанием того, что вот этот ученик у меня последний, я возносил его, как волна – и в этой волне бесследно растворялись жалкие крупинки приемчиков. Выше, еще выше, туда, где чайки, туда, где облака… держись на волне, ведь ты умеешь… только не барахтайся, нельзя барахтаться на волне… держись, ты можешь… ровнее, ровнее дыши… ветер в лицо, ветер и солнце, опрокинутое в звезды – ну что, нравится? Еще бы.
Да, трижды прав был Дайр, назвав меня человеком властным. Ну и пусть. Зато я был счастлив. Странное, незаслуженное, нечаянное счастье – последний ученик. И пусть он, если хочет, именует все, что узнал, приемчиками. Пусть. Потом ведь все равно разберется, что к чему.
Притом же у парня такой ошеломляющий размах наивности! Другой на его месте давно бы заподозрил, что неспроста я готов показывать ему приемчики в любое время дня и ночи по первой же просьбе. Ученик безотказный – это бывает, хотя и нечасто, а вот безотказный учитель?..
Ну, неспроста. Может быть.
Зато если Интая на привале погонять, как следует, спит он потом крепче крепкого. Хоть в самое ухо ему ори, не разбудишь. А значит, я могу быть уверен, что он не проснется среди ночи, осененный новой сногсшибательной идеей. И ничего опасного не натворит. Вроде бы он все уже натворил, что мог, но… а вдруг не все? Подросток способен натворить куда больше, чем могут вообразить взрослые – и забывать мне об этом не следует. Один раз уже забыл. И поплатился. Нет, лучше впредь не забывать.
Я и не забывал. И гонял Интая на каждом привале. Ух, как же я его гонял! У бедняжки едва хватало сил пробормотать “спокойной ночи” перед тем, как провалиться в беспробудный сон. Лишь тогда я позволял себе задремать, радуясь собственной предусмотрительности.
Я ведь не знал тогда, что эта предусмотрительность едва не будет стоить мне жизни.
И радовался – вот ведь оно как хорошо получается. Окреп мальчишка, поздоровел – а в то же время на опасные выходки лишних сил не остается. А покуда он сопит во все носовые завертки и улыбается своим мальчишеским снам, я могу посидеть спокойно, поразмышлять. Очень уж много такого понабежало, над чем нужно поразмыслить. Неторопливо этак, вдумчиво. Не отвлекаясь на вредные вопросы вредного пацана.
Вот именно, вредного. Интай за время пути не только окреп и плечи расправил. Он и весь как-то расправился. Въедливый сделался, дотошный. На первый взгляд оно вроде и неприметно: слово скажет, ответ не успеет выслушать – и уже о другом. Но теперь сказанное впроброс слово не тонуло в море прочих, не менее интересных. Оно всплывало с самого глубокого дна, волоча за собой целые охапки новых вопросов. Раньше я эти вопросы хоть предугадывать мог, теперь же…
– Послушай, – не вполне внятно произнес Интай, вволю напрыгавшись по лужайке под моим беспощадным присмотром.
Это ничего, что не вполне внятно. Не так он и устал, как ему кажется. На самом деле у него даже дыхание почти не сбилось. Еще один-два вдоха, и он заговорит бойко и ясно.
– Да? – подбодрил я его.
– Я все спросить хотел… почему меч не на меня, а на тебя набросился?
– Все еще себя виноватишь? – вопросом на вопрос ответил я.
Интай немного подумал.
– Наверное, уже нет, – честно ответил он и натянул рубаху. – Просто непонятно.
– А что тут непонятного? – пожал плечами я. – Это ведь не ты, а я меченый. Ты вот давеча опасался, не Оршан ли тебя науськал. А я знал, что не Он. Знал, а объяснить не мог. Теперь вот только понял. Да если бы ты волей Оршана меч из ножен вытащил, от тебя бы волоска неразрубленного не осталось. Этот меч на демонов заговорен был. Чуял он их. И окажись ты перчаткой, в которую демон руку просунул… ясно тебе?
– Ясно, – поежился Интай.
– А я у железяки заговоренной не просто на дороге к демону оказался. Меченый я. На алтаре лежал, еле в пасть не попал. Это неважно, что я жертва недоеденная. Для меча – неважно. Пахнет от меня алтарем этим, и все тут. Другое дело, что на мне бы он не остановился. Раз уж догадало тебя рядышком очутиться, он бы тебя со мной заодно покромсал. Отдохновения ради. Я ведь жилистый, верткий. А ты ему на один замах, да и тот вполсилы.
– Дурак ты, мастер! – брякнул Интай и тут же до того устыдился собственной неожиданной дерзости, что аж краской залился. Даже уши зарделись у бедолаги.
Это хорошо, что он меня дураком честить привыкает. Худо только, что краснеть от своих слов начал. Зря. Тогда, в первый раз меня дураком отлаяв, он в лице не переменился: времени обдумать сказанное у него не было.
А теперь оно и вовсе ни к чему.
– Никогда не красней, если говоришь чистую правду, – безжалостно ухмыльнулся я. – Кто врет, тот пусть и краснеет.
Нет, стыдиться Интаю решительно нечего. Это мне есть чего устыдиться. Ведь и верно – ну почему я сразу все как есть не рассказал? Скромничать вздумал. Конфузиться. Глазки потупливать смиренно. Я, мол, не воин, не боец никакой, что вы, я просто мимо гуляю… дурак и есть. Точь-в-точь красотка из пущего кокетства пожимается, плечиком поводит – я, дескать, и никакая не красавица… а сама в рожу вцепится, стоит кому согласно кивнуть. Эх, Дайр Кинтар – и перед кем в игры играть вздумал? Перед мальчишкой, который и без того определил тебя в герои? Или перед собой? Так ведь ты про себя сам все знаешь. Ну что, докривлялся? Доскромничался? Остался без оружия – скажи еще спасибо, что живой покуда. Что оба вы живые. Нет, прав Интай, определенно прав: дурак ты, мастер!
Покуда я этак умничал над собственной дуростью, руки мои отламывали от лепешки кусок за куском. Интай, тот и вовсе как-то очень быстро отужинал и устроился на ночлег. Я еще последнего куска дожевать не успел, а Интай уже спал, приладив крепко сжатый кулак себе под щеку. Он спал так спокойно, так глубоко, что у меня от одного его вида внезапно начали слипаться глаза. Я зевнул, растянулся на спине, взглянул в тихое ночное небо и немедленно заснул. Не знаю, долго ли я спал, но вот проснулся…
Ох, не приведи меня Боги еще хоть разок так проснуться!
Больно же…
Вы когда-нибудь увесистый пендель под зад получали? Правда? А если то же самое горящим поленом со всего размаху?
Еще не вовсе проснувшись, я шлепнулся наземь. Прохладная земля и ночная роса как-уж-нибудь с горящими штанами управятся. К тому времени, когда штаны погасли, я проснулся, понял, откуда пахло паленым и почему мне так больно, и решил, что действовал правильно. Вот только кто и зачем меня подпалил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58