Голова прозрачна, чиста, как утреннее небо, дух парит в вышине, словно зоркоглазый орел. И не осталось ничего, что было бы от него скрыто, ничего, что не в силах он свершить. Все подвластно его уму, фантазии, и нет пределов...
Отложив книгу, Едиге взялся за перо. Он писал — не тратя времени на обдумывание, торопливо, его била, рождаясь где-то внутри, дрожь, как в лихорадке.
Он писал долго, безостановочно. Кончик пера бежал по бумаге, не поспевая за мыслями, образы возникали сами собой, неожиданные и четкие, как бы выхваченные из мрака яростной вспышкой молнии... Когда он взглянул на часы, стрелки показывали половину восьмого. Он вдруг ощутил подобие легкого сквознячка в желудке и понял, что голоден. Спустившись вниз, он взял в буфете бутылку кефира, взболтал, выпил, не присаживаясь, и вернулся на место.
Наконец все мысли, распиравшие его изнутри, улеглись на бумагу строчками синих чернил. По мере того, как они стекали с кончика стального пера, Едиге чувствовал, что его фантазия постепенно иссякает, утрачивает упругость, пружинистость. В тот миг, когда была поставлена последняя точка, в груди его зияла пустота, как в опорожненном куби из-под кумыса. Ныла мозоль на среднем пальце, натертая ручкой, суставы во всем теле казались развинченными, расслабленными. Он устал. Но был доволен тем, что сделал. Правда, едва лишь он положил ручку, возникли кое-какие сомнения, неуверенность... Все равно. Сейчас он был подобен шаману-баксы, которого покинули терзавшие его духи. Но Едиге знал, что голова, налитая усталостью, темная, тупая, на утро снова будет светлой и ясной, а недавнее восторженно-счастливое чувство вернется опять, и так будет не раз и не два, а десятки, сотни, тысячи раз — всю жизнь...
Расправляя затекшее тело, Едиге сладко потянулся, огляделся по сторонам и заметил, что в просторном зале, кроме него, никого нет. В дверях показалась утомленная дежурная: "Сдавайте книги, молодой человек, библиотека закрывается". Едиге сложил свои бумаги, прижал к груди стопу книг и направился к выходу. Звуки его шагов по паркету гулко отдавались в пустом зале. Но внезапно, без всякой причины, Едиге овладело чувство бессмысленности, незначительности его стремлений что-то совершить, чувство ненужности всех его поступков, действий, самого существования.
4
...Немало бед грозило когда-то кочевникам.
Века за веками — битва за битвой... Китайцы-табгачи стремились превратить их в покорных рабов. Силен был враг. И так многочислен, что земля под ним прогибалась и стонала. А коварство его было бездонно, как черная пропасть, расколовшая горы. Ссорил он простодушных кочевников друг с другом, сеял меж близкими племенами раздор. Если выступали против него единым войском, если надвигалось оно на врага, подобно могучему селю, который срывается с подоблачных вершин, коварные табгачи, избегая схватки, умели повернуть степняков лицом вспять, натравить на другие народы. Устрашая боязливых, обманывая доверчивых, пытались они заставить их служить себе. Однако неукротимый дух и воинская доблесть победили—и было вырвано у дракона злое жало, растоптан ядовитый муравейник...
Победители на том не остановились. Почуяв свою бранную мощь, напали они на племена укрывшихся за снежными хребтами шишиев, много раз терпевших поражение, но снова и снова поднимавшихся на борьбу за собственную свободу. И кровь затопила мирные очаги, погасила огонь и жизнь. После того, как схлынула боевая ярость, осмотрелись пришельцы и увидели, что не с кого даже дань собрать, уже собрала ее смерть.
Выступили тогда походом в те края, где круглый год небо голубеет, а земля не снимает зеленого покрывала. Мечети разрушили, разграбили дворцы; как овец, перерезали и жен, и детей, и благочестивых старцев, украшавших головы белой чалмой... Тех, кто уцелел, приняли под свою руку.
Покорили народы, обитавшие в долинах Кавказа. Хитроумных ромеев, изощренных в науках и искусствах, оттеснили к берегу синего моря, захватив богатую добычу.
Разрозненные, раздробленные саклабы-славяне рухнули, не выдержав сокрушительных ударов. Города их предали огню, жителей взяли в полон, обложили непомерной данью.
Не спасла франков голубая сталь, в которую заковали они себя и своих коней. Красуясь развевающимися над шлемом перьями, вступили они в битву, но не выстояли против кривых сабель и пронзающих латы тяжелых стрел. В поле остались только высохшие кости да груды ржавого железа.
Никто не осмеливался выступить против победителей, сдержать их сокрушительный натиск. Одних растоптали, других поставили на колени, третьих заставили дрожать от страха.
И думали: это навсегда.
Думали так, не зная, что были уже — Вавилон и Египет, Карфаген и Рим...
Думали — и кичились своей мощью.
И далеко было еще время, когда люди услышат и поймут, что народ, поработивший другой народ и угнетающий его, не может и сам быть в истинном смысле этого слова свободным и независимым...1
Далеко, за сотнями и сотнями лет, было еще то время.
Знали, правда, и тогда, что нет ничего вечного в мире, все меняется... Все, кроме власти победивших. Все, кроме угрюмого строения, воздвигнутого на крови и рабстве. Но кто мог усомниться в крепости стен, стоявших неколебимо века? Кто бы осмелился подумать, что рухнут они в один день?.. Мудрейшие могли усомниться, прозорливейшие — заметить, что мощные стены уже покрывает паутина трещинок, что фундамент уже дает осадку... Но всех, кто видел это, сосчитать можно было по пальцам одной руки. А голоса многих заглушают голос одиночек...
Ослепленные собственной мощью, полагали, что поставленные на колени уже не разогнутся, не попытаются сбросить со своей шеи ослабевший куру к и в отместку затянуть волосяную петлю на горле своих господ. А сами уже грызлись между собой, делили власть и не могли поделить, и подвергали гонениям лучших, а худшие выдвигались, карабкались вверх. Отцы заботились лишь о собственном благополучии, дети забывали о предках...
И вот наступила пора, когда со спины ударили враги. Не чужие, а ближние. Не нашедшие иного неприятеля, кроме своих же братьев.
...Встревожились кипчаки, но не настолько, чтоб утратить веру в свои силы. Не их ли предки — в седьмом колене! — разбили наголову предков тех — в седьмом колене! — кто ныне напал на них?..
Аруахи — духи предков — поддержат!
Обе стороны сошлись на берегу великой реки.
По двадцать пять туменов с каждой стороны.
У защищавшихся все воины были храбры и отважны. "Сердца, обросшие шерстью", — говорят о таких. Во главе нападавших стоял прославленный полководец.
И закипела битва — подобной не видели ни солнце, ни луна со времен сотворения мира. Уши оглохли от бранных кликов, от конского ржанья, от лязга и скрежета железа о железо. Небо заслонила пелена красного пара, поднявшегося над землей, залитой кровью.
1 Очевидно, Едиге имеет в виду известное высказывание Фридриха Энгельса (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 18, стр. 509) Широкая степь казалась воинам тесной. Но чем больше лилось крови, тем просторней становилось вокруг. Туши коней плавали в кровавых лужах, и с ними рядом — трупы бойцов, кто с отрубленной головой, кто с рассеченным лицом. Но на возникшем просторе было куда удобнее сражаться вчерашним сородичам, а сегодня — смертельным врагам. Каждому нашлось дело. Кто бился, чтобы жить, кто — чтобы победить.
В одном лишь месте не машут саблями противники, хотя сошлись лицом к лицу. Воинственные кличи летят один другому навстречу. Два батыра схватились в поединке: Темир-Бука из рода кипчак и Назар-Тагай из рода каучин. Храбрейшие витязи, каждый — гордость своего войска. Начиная с рассвета, когда зазвенели мечи и полетели стрелы, оба успели умертвить множество врагов. Сами же встретились перед полуднем. Тогда были оба на конях — сейчас ногами упираются в землю. Тогда ни одного зрителя не было рядом — сейчас только на них устремлены глаза. Оба стана ободряют своих батыров, подзадоривают, призывают на помощь ару ахов... Долго бьются батыры: Темир-Бука — сильнее, Назар-Тагай — изворотливей.
Наконец, когда солнце опустилось в свое гнездо, Назар-Тагай, словно скошенный стебель, мягко рухнул на землю с расколотой надвое головой. Темир-Бука же вскинул к небу иссеченный, продырявленный копьями щит и крикнул: "Родная земля! Тебе принадлежит моя жизнь! — И еще: — Ару ах, спасибо тебе! Призови хоть сейчас — я готов!" Но эти слова никто уже не расслышал, ибо все свои силы вложил батыр в сразивший врага последний удар. Из груди его вырвалось только "А-а..." — и хлынула ртом кровь. Перевернулся молодой месяц, ринулся вниз, словно ястреб на добычу, и тысячи трупов вокруг, покрывающих необозримое поле, взмыли, взлетели куда-то вместе со всей землей. Меняя краски, переливаясь то розовым, то лиловым, то голубым, вселенная закружилась перед гаснущим взором и стала стремительно проваливаться в бездонную мглу.
И Темир-Бука уже на том свете узнал, что в тот самый миг, когда его могучее тело, получившее семнадцать ран и истекавшее кровью, еще стояло, пошатываясь и силясь удержаться на ногах, когда отважная душа его еще никак не могла расстаться с оболочкой, в которой обитала так недолго, всего лишь какие-то двадцать три года, — в этот самый момент его братья, воодушевленные смертью доблестнейшего витязя из враждебного стана, снова накинулись, ликуя, на своих братьев-неприятелей, сотрясая воздух грозными кличами и торопя победу. И многое, многое узнал еще Темир-Бука — что случится завтра, что наступит потом, узнал и зарыдал кровавыми слезами, но праздно, не вернуться отошедшему в вечность к земным делам... А если бы и вернулся — кто услышит голос одиночки?..
5
Роман из эпохи падения некогда грозного государства кипчаков Едиге начал писать три года назад, будучи еще студентом. И написал половину, но тут вмешались различного рода обстоятельства: дипломная работа, государственные экзамены... Следом возникли аспирантские заботы, подготовка к сдаче минимума. Он решил, что роман придется на время отложить. Но Карамзин, точнее, небольшой штришок, на который, читая его, Едиге натолкнулся — упоминание о геройстве Мустафы — снова всколыхнул затаившееся где-то в дальнем уголке души чувство, и он, сам того не ожидая, приступил к прерванной работе.
Роман захватил его целиком. Едиге писал, не замечая, как говорится, ни дня ни ночи.
Промелькнул месяц, он вплотную подошел к завершающей части.
Однако что-то смущало, настораживало Едиге. Вроде бы все на месте — и в то же время чего-то недостает. Чего?.. Нет, не какой-то мелочи — самого главного, сердцевины... Или так ему лишь кажется?
Едиге чувствовал, что надо отдышаться. Может быть, он попросту вымотался, устал...
6
Когда аргамак истощит свои силы в долгой скачке, с него снимают седло и дают поваляться в густой траве. В молодости человек похож на такого аргамака...
Едиге решил дать себе недельный отпуск, но среди ночи, ни свет ни заря, проснулся и больше не смыкал глаз. Привык мало спать. Уже выспался.
Просто сказать — шесть-семь дней отдыхать, ничего не делать, — размышлял он. — Что значит — ничего? Чем же я все-таки буду заниматься? Целые дни? Вечера?..
Едиге, как и всякий смертный, с детства любил веселье и забавы, не упускал он и в студенческой юности свойственных возрасту развлечений. Но, примерно лет с двадцати, переступив, как он считал, этот важнейший рубеж, "отрекся от мирской суеты" и бесцельного растранжиривания дорогих для жизни часов. Изредка — оперный театр, симфонический концерт, оркестр народных инструментов... В остальном его существование распределялось между библиотекой, университетом и общежитием. Едиге как-то не приходило в голову, что ныне даже люди пожилые, чьи беспечные годы давно миновали, а лица успели поблекнуть, — и те, не говоря уже о легкомысленной юности, перестали замыкаться, как когда-то, в тесном кругу ежедневных рабочих обязанностей и семейных хлопот. Побольше взять от жизни, познать ее радости, удовольствия, насладиться ею... Нет, Едиге такие стремления были чужды. Смысл бытия заключался для него в призыве, который Гёте сформулировал одним словом: "Самосовершенствуйся!" И тогда?.. О, тогда все, что ты замыслил, исполнится!.. Тогда ты не обыкновенный, заурядный небокоптитель — ты полубог! Другие прозябают где-то там, внизу, ты же, вознесенный над всеми, указуешь путь... Чтобы впоследствии... Но к чему говорить об этом? Помни одно: самосовершенствованию, то есть развитию человеческого духа, нет границ...
Прочих людей, идущих иными путями, к иным целям, Едиге ставил невысоко. Не жалость они вызывали, скорее — презрение. Но и презрения с них было, пожалуй, слишком много. Он попросту старался не замечать их, не удостаивать внимания. К чему?.. Едиге разделял всех людей на две категории: полезных для общества и бесполезных. Промежуточной группы тут не было. Из этой жесткой схемы исключались только несовершеннолетние, еще не закончившие средней школы. Подобных мыслей, из-за которых друзья считали Едиге чудаком, в голове у него имелось немало.
В то утро будущий всесторонне развитый человек, указующий светлые пути людям, а пока их строгий судья, иными словами — аспирант-филолог первого года обучения Едиге Мурат-улы Жанибеков долго ворочался в постели. Как известно, чем упорней стараешься уснуть, тем дальше убегает от тебя сон.
В единственное окно продолговатой комнаты, где у стен, одна против другой, расположились две железные койки, а также покрытый клеенкой стол с тремя стульями, начали проникать еще робкие ранние лучи. В коридоре слышались частые шаги, то близясь, то удаляясь. Кенжек уже вскочил, с обычной торопливостью натянул брюки, рубашку, сбегал в умывалку, обтер на ходу полотенцем лицо и, волоча за собой свой толстенный, до отказа набитый портфель, умчался в академический вычислительный центр. Хождение в коридоре мало-помалу улеглось. Наступила тишина, от которой даже в ушах звенело. Только пронзительный скрежет трамвая на расположенном через квартал повороте напоминал о том, что город приступил к исполнению своих повседневных обязанностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29