Бердибек вскочил, как будто под ним сработала катапульта.
— Это ты?.. Проходи, не стой на пороге, — засуетился он. — Сейчас чайку заварим, отведаешь, что мне из аула прислали... — Бердибек торопливо пододвинул гостю стул.
Но Едиге остался стоять, только на спинку оперся. Только стиснул ее обеими руками, сдавил в пальцах, как если бы боялся, что кто-то ее у него вырвет. Красив Бердибек или нет — он раньше об этом не задумывался, плевать ему было на это, с чего бы он стал об этом думать?.. Но сейчас он как будто впервые увидел Бердибека, и не своими глазами. Пожалуй, он и вправду мог нравиться женщинам, в особенности молоденьким девушкам вроде Гульшат, неискушенным, наивным... Рослый, статный, плечи развернуты, грудь колесом —- создавалось впечатление чегб-то надежного, прочного, такой защитит и укроет от любой беды... Да еще это лицо с выражением напористой, уверенной в себе силы... Хотя сам Едиге не ощущал в нем ничего, кроме грубого, животного начала... Но, как бы там ни было, отнюдь не уродливое лицо, — напротив, густые, пышно взбитые волосы прикрывали узкий лоб, а нос с горбинкой, кавказские усики, тяжеловатая — "волевая" — нижняя челюсть подчеркивала мужественность его облика. Даже странно, почему Едиге всегда считал Бердибека трусо»ватым парнем. Крепким снаружи и с трухлязинкой внутри... Часто встречаться у них не возникало повода, если же все-таки встречались, то разговор не выходил за пределы науки. Тут Бердибек обычно пасовал перед Едиге. Но, как известно, в темноте, да еще на неровном месте, не только хромой или кривой боязливо ступает, опасаясь, чтобы не споткнуться...
"Может быть, я чего-то не заметил в нем, не оценил?" — думал Едиге, пристально и молча изучая Бердибека.
Жалобно причитающий голос продолжал сверлить уши. Едиге потянулся к транзистору на столе и повернул рычажок. Так легким шлепком унимают плаксивого шалуна...
— Зря, хорошая была песня, — сказал Бердибек.
— Очень, — усмехнулся Едиге. — Кстати, у тебя, кажется, бабушка узбечка?
— Верно, — удивился Бердибек, стоявший перед Едиге в неловкой позе, опустив руки по швам. — Верно, моя бабушка была узбечкой. Как ты догадался?..
— И сам не знаю, — сказал Едиге.
— В наших краях казахи и узбеки — два народа, породнившиеся между собой, — радостно сообщил Бердибек, наверняка довольный тем, что нашлась тема для разговора. Он улыбнулся Едиге. Но столь мужественному на вид лицу не очень-то шла эта растерянная, жалкая улыбка. Однако жалкой и растерянной она была лишь в первый момент. Неуловимым переливом она обратилась в улыбку проникновенно-мягкую, даже сладостную. Она ласкала, обволакивала. И вся кожа на его лице до последней морщинки, до последнего мускула так и светилась, изображая эту как бы заранее и многократно отрепетированную улыбку. Только розовая пухлая губа? поросшая черной щетинкой, выбивалась из общего строя и то приподнималась, обнажая высокие влажные десны, то вновь опускалась, чтобы соединиться с нижней. У Едиге помутнело в глазах, когда он представил губы Гульшат слитыми с этим слюнявым розовым ртом. Внутри у него все перевернулось, закипело. Он зажмурился. И не то глубоко вздохнул, не то застонал.
Расцепив веки, он увидел перед собой лицо встревоженного Бердибека.
— Что случилось? Ты болен?.. —Забыв о стуле, на который опирался Едиге, Бердибек пододвинул к нему другой. — Может быть, присядешь?
— Ох, уж эта моя дырявая память, — сказал Едиге, не меняя позы. — Ведь тебя наверху дожидается одна девушка, вся в слезах. Я специально завернул к тебе сообщить об этом...
Было приятно видеть, как Бердибек растерялся. Побледнел. Покраснел. Уперся глазами в пол, как бы в смутной надежде сквозь него провалиться.
— Я... Понимаешь ли... — Он что-то бормотал, хотя и заготовил, наверное, немало слов, предчувствуя неизбежный разговор, но теперь не мог их вспомнить, связать воедино. — С каждым случается... Может случиться... Но я, разрази меня бог? не знал... Я и не думал, что эта девушка...
— Не морочь себе пустяками голову, — сказал Едиге. — В наше время такое встречается сплошь и рядом.
— Это верно... И все-таки... Я...
— Да ладно тебе, — сказал Едиге, похлопав Бердибека по крутому плечу. — Се ля ви. Сегодня ты отбил
«девушку, завтра у тебя ее отобьют... Стоит ли переживать?.. Ты иди. Она ведь там плачет-заливается. Ждет тебя. Сама мне сказала: "С тобой все кончено, Едиге. Вторая серия этого остросюжетного приключенческого фильма называется "Бердибек"... Я правду говорю. Правду, всю правду, ничего, кроме правды. Ну, будьте счастливы, благословляю вас обоих. Или ты уже не веришь людям?.. Но как тогда жить? Как смотреть друг другу в глаза? Как называть и называться другом и братом?..
— Друг мой, —прочувствованно сказал Бердибек,— друг мой и брат Едиге... Ты настоящий мужчина. Спасибо!.. — Голос у него был приподнятый, торжественный. Он подошел и с повлажневшими глазами обнял Едиге.
— Не стоит благодарности, — Едиге с трудом высвободился из объятий Бердибека. — Ведь мы как-никак люди двадцатого века...
— Правда, братишка, — сказал Бердибек. — Твоя правда. И я отплачу тебе тем же, если окажусь на твоем пути. — Он схватил Едиге за руку и с силой ее потряс— Это строптивые жеребцы вступают в схватку из-за кобылы. А мы ведь люди. К чему нам ссориться? Кобылок в Алма-Ате хватит для каждого...
Вот здесь-то, на слове "кобылка", Едиге и ударил его по щеке. У Бердибека чуть голова не отвалилась — такую Едиге влепил ему пощечину.
— Эй, ты что делаешь?.. — заорал Бердибек и схватился за щеку.
— Это я так, ради шутки. Бердибек побелел.
— Да ты знаешь, я кто?.. — Он повис над Едиге. — Я... Я в десять раз тебя сильнее!.. — Он весь дрожал. — В лепешку расшибу, костей не соберешь!
— А ты попробуй, — сказал Едиге. — Попробуй. Только учти: когда тебя выгонят из аспирантуры, тебе придется уже не два-три года пасти баранов, чтобы вернуться, а все двадцать—тридцать лет.
— Нас обоих выгонят, — сказал Бердибек угрюмо. Но пыл его поостыл.
— А я этого не боюсь, — сказал Едиге. — И вот еще одно доказательство!.. — Он снова, теперь уже по другой щеке, ударил Бердибека. — Ну? Если тебе мало доказательств, подходи, добавлю...
Он, однако, не ждал, пока подойдет Бердибек, а сам на него надвигался, и Бердибек, отступая, загораживал ему дорогу стульями. Но стулья не могли служить надежным заслоном, поэтому Бердибек бросился к столу и с грохотом выдвинул его на середину комнаты:
— Не подходи! Я за твою жизнь не ручаюсь!
— Предлагаю несколько условий. Твое дело — соглашаться или...
— Что за условия? — Бердибек занял боксерскую стойку.
— Чтобы не свернуть шею, не появляйся больше на трамплине!
— Да зачем он мне сдался, твой трамплин?..
— Не шляйся по каткам, не совращай молоденьких дурочек! Не все такие покладистые, как я, нарвешься на какого-нибудь парня — изувечит...
— Да разве я...
— Помолчи, прикуси язык!
Бердибек покрутил кулаками у себя под носом, изображая угрозу.
— Вот мои условия. И не условия — ультиматум... Знаешь, что такое ультиматум?
Бердибек стоял в нерешительности, словно размышляя, затевать ли новую драку, смириться ли с нестерпимым унижением.
— Все, что здесь произошло между нами, останется тайной, — сказал Едиге. — Все равно никто не поверит... Так что не пытайся жаловаться. А вообще — держись от меня подальше, тебе лучше будет.
— Ты ненормальный, — сказал Бердибек. — У тебя в голове не все в порядке, я давно заметил. — Он опустил стиснутые кулаки, не решаясь ни разжать их, ни выйти из-за своей баррикады.
— Не зли меня снова, — сказал Едиге.
— И не думаю, — сказал Бердибек.
— То-то же, — сказал Едиге. — Ведь мы друзья. Нас теперь водой не разольешь.
— Конечно... Стоит ли, чтобы из-за... из-за... — Бердибек запнулся.
— И на этом точка, — сказал Едиге. — Ступай... И можешь называть ее, как хочешь.
31
Вернувшись к себе в комнату, он тяжело опустился на кровать, присел — обессиленный, опустошенный. , "Вот и все, — подумал он. — Все кончено". Так он подумал, так сказал себе, подводя итог, но сам в это еще не верил. Не мог, не хотел верить. Казалось, разыграна глупая, нелепая шутка. Или сон приснился — скверный, тяжелый сон. А на деле все осталось по-прежнему.. "Нет, — подумал Едиге. — Это не сон и не шутка... Но хорошо, что все уже позади. Рвать так рвать. Все правильно". Он расправил спину, плечи, вдохнул воздух полной грудью, выдохнул —и не почувствовал облегчения. "Устал, — сказал он себе. — Ты просто немного устал, старина. А когда устанешь да еще не выспишься, откуда взяться хорошему настроению? Выспаться — вот что главное. Выспаться — и все как рукой снимет. Вот я и лягу сейчас. Лягу, посплю". Он снял пиджак, медленно, как бы с трудом совершая каждое движение. Потом постоял, будто силясь о чем-то вспомнить, перед закрытой дверцей шифоньера. Открыл дверцу. Окинул взглядом костюмы на вешалке. Целый магазин одежды — и все его костюмы. Польского, германского, чешского, советского, французского производства... Коллекция! Серый, коричневый, синий, черный, в клеточку, в полоску... Не один, не два, не три — семь костюмов. С тем, что на нем, — восемь. "Дичь какая-то, — подумал Едиге. — Восемь костюмов! К чему мне это барахло?.. Бросить в огонь и спалить все к черту!.."
Он снял свободную вешалку, кинул на нее пиджак. Снял брюки, повесил на нижнюю перекладину. И перед тем как захлопнуть шифоньер, снова помедлил. "Нет справедливости на свете, — думал он. — У Едиге, тупицы и без даря, — восемь костюмов. А умный, талантливый Кенжек имеет всего один, Да и тот выцвел, потерся. Единственный костюм, единственная пара туфель, старое пальто, облезшая шапка... Все оттого, что у него отец погиб на фронте, а мой вернулся живым. Оттого, что у Кенжека нет никого из родственников, только старушка-мать, а у меня и родители, и три-четыре семьи, которые меня любят, как родного сына... Где справедливость?.. Но Кенжек — настоящий парень, молодчага, — подумал он затем. — Голова у него светлая. Если не запряжется снова в чью-нибудь упряжку, через года полтора защитится, станет кандидатом. А впоследствии доктором. Может быть, академиком... Почему бы ему не стать академиком? Кенжек — молодчага. А Хал ел тоже молодец, своей цели добьется... Они оба — настоящие парни. Такие-то люди в науке и нужны. В науке, в жизни. Талантливые, умные, упорные. Из таких толк выйдет... Ну, а ты кому нужен, психопат несчастный? Из тебя что получится? Ничего не получится, можешь не сомневаться, — сказал он себе. — Расклеился, раскис, нюни распустил... Из-за кого? Было бы из-за кого. А то ведь обыкновенная вертихвостка, пустышка. Просто срам!.."
Но из глубины груди к горлу прихлынула тяжелая, крутая волна. У него перехватило дыхание. Он глотнул воздух, как рыба на песке, глотнул раз, другой, пытаясь прогнать застрявший в горле тугой комок. Ему это удалось. Но не надолго. За первой волной пришла вторая, и тут у него не хватало сил сдержаться, совладать с собой...
Он лежал на кровати, рухнув ничком, и кусал подушку, заталкивал в рот — мокрую, горячую от слез. Он презирал, ненавидел себя в те минуты за слабость, за слезы, которые не мог остановить, за странные, хриплые, отрывистые звуки, которые рвались из него, несмотря на стиснутые зубы. Еще хорошо, догадался защелкнуть дверь. По крайней мере, никто не войдет, не увидит.
Сколько так прошло времени? Он не знал. Когда он очнулся, раскрыл глаза, в комнате было уже темно. Мрак, обступивший его, казался беспроглядным... Неужели всего несколько часов назад он виделся с Гульшат, говорил с нею?.. Как давно это было!..
Лежа в темноте щекой на сбившейся в комок подушке, еще сырой, не просохшей от слез, он со стыдом вспоминал эти слезы. "Нет, — думал он, — тут она ни при чем. Просто человек — это уж такая машинка... Непрочная, плохо отрегулированная... В любом механизме случаются неполадки. Вот и у человека бывают моменты, когда из глаз начинает сочиться соленая жижица... От горя плачут, но ведь и от счастья — тоже. Организм очищается от вредных выделений, осадков. Предлог не играет роли... Разве не так?.."
Стараясь ни о чем не думать, Едиге лежал, глядя в потолок, по которому иногда скользили отсветы проезжавших по улице машин. Он следил за перемещением желтоватых размытых пятен, это успокаивало.
Дверь в соседней комнате с шумом открылась, потом захлопнулась. Послышались чьи-то уверенные шаги. "Халел, — подумал Едиге. — Должно быть, он. Мухамед-Шарип — этот ходит осторожно, и шаги у него мягкие, не идет, а плывет, пол боится обидеть..." Дверь снова хлопнула, В скважине щелкнул ключ. Шаги повторились. "Халел, — решил он. — Куда это ему приспичило, на ночь глядя?.."
Он взглянул на часы. Циферблат голубовато светился в темноте, фосфорическое мерцание то разгоралось, то тускнело — так, чередуясь, приливают волны... Усики стрелок смотрели в разные стороны, образуя почти прямую линию, —- начало восьмого. Он приставил часы к уху, уловил мерное потикиванье. "Вечер, — подумал он. — Конечно, вечер. Утром после семи уже светает".
Не подходя к выключателю, Едиге —- сам не зная отчего —- по-прежнему в темноте, довольствуясь светом, проникающим из коридора, отыскал полотенце, мыло, зубную щетку и тюбик с пастой. Он тщательно умылся, выполоскал рот, с наслаждением растер смоченным в холодной воде полотенцем грудь и спину. Глаза были красными, веки опухли — он подставил лицо под бьющую из крана струю и так держал, пока не заломило в висках от холода. Кое-как он привел и лицо, и всего себя в надлежащий вид.
"Вот и все, — сказал он себе. —- В голове у меня ясно, как никогда, на сердце спокойно, дыхание ровное. Будем жить, старина! Начнем все сначала, не повторяя ошибок. Жизнь дала нам урок?.. Спасибо! Будем жить..."
Он возвращался к себе в комнату, весело насвистывая. И света уже не боялся. Перешагнув порог, первым движением протянул руку, нашарил выключатель справа от косяка. Лампочка ярко вспыхнула, но тут же погасла.
"Перегорела... Что за черт! — ругнулся он. — Вечно в нашей комнате лампочки перегорают. Ведь недавно... Когда же?.. Да, под Новый год..." "Лампочка сгорела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29