пусть останется веселье;
пусть останется вера;
пусть останется любовь — наша любовь друг к другу и любовь к самому дорогому для каждого из нас;
пусть прибавится у нас друзей;
пусть прибавится у нас врагов.
А в самом конце я желаю,
чтобы вы, мои самые близкие друзья, продолжали совершенствовать свои знания, чтобы, отправляясь в неизведанные для науки края, добились новых открытий и многое сделали на благо своего народа и всей страны. Надеюсь, и вы пожелаете мне того же...
— Ур-ра! — закричал Хал ел.
— Шампанское! Шампанское! — засуетился Кенжек. Девушки вздохнули с явным облегчением, будто
сами произнесли эту длинную речь, и захлопали.
Дуплетом выстрелили в потолок две бутылки шампанского.
Новый год...
Поднимая полные до краев стаканы, в которых весело играло и пенилось золотистое светлое вино, молодые люди чокались, звенели стеклом о стекло и чувствовали себя при этом так, словно и тело, и мысли — все у них обновилось, и они уже не те, что были минуту назад, когда ударили куранты, — перед каждым распахнулась иная жизнь, иная даль...
Потом снова были танцы... И нежное танго... Аргентинское танго... — Уж слишком ты балуешь свою девчонку, — сказал Халел.
— Просто я ее люблю, — сказал Едите.
— Он от нее без ума, — сказал Кенжек.
Было около двух. Они вышли в коридор покурить. Точнее, дымил своей громадной трубкой один Халел] его друзей эта пагуба миновала.
— Ты не понял, что я имел в виду, — продолжал Халел, пыхнув облаком густого сизого дыма.
— Почему же... Ты хотел сказать: "Учи ребенка с рожденья, жену..."1 Я тоже так считал. Когда у меня были другие девушки. Опоздала, к примеру, на свидание минут на пять — и привет, счастливо оставаться, а я пошел... Нет, кроме шуток, я никогда их не ждал дольше пяти минут...
— Теперь понятно, почему ты до сих пор в холостяках, — сказал Кенжек.
Халел и Едиге расхохотались. Кенжек сообразил, что, целя в Едиге, попал в себя, и смущенно замолк.
— Все оттого, что не было любви, — сказал Халел. Верно, — кивнул Едиге, — я теперь тоже так
думаю.
— А сейчас все наоборот, — сказал Халел.
— Тоже верно, — согласился Едиге. — Я бы любому ее капризу, любой прихоти подчинился. И с радостью.
— Понимаю, — сказал Халел. — Но ты все-таки сдерживайся.
— Я привык поступать, как мне хочется, — сказал Едиге. — Воспитывался у бабушки с дедушкой, и вот результат... По-другому у меня не выходит.
— И зря, — сказал Халел.
— Каждый, кто любит, раб своей любимой, — не то сам сочинил, не то процитировал Кенжек.
— А вы думаете, я Заду не люблю? — сказал Халел. — Мы уже больше двух лет знакомы. И чувство мое осталось таким же, как в первый день... Фу, дьявол, слишком уж литературно выразился, правда, товарищ филолог?.. Но это и в самом деле так. Наверное, весной мы поженимся.
— А диссертация?.. — спросил Кенжек.
— Постараюсь до тех пор закончить, — сказал Халел. — Скоро в Москве должны появиться две мои статьи. Почти одновременно.
1 Имеется в виду казахская поговорка: "Учи ребенка с рожденья, жену— со свадьбы".
— Тогда тебе действительно можно жениться, —-сказал Кенжек. — И я тоже, на тебя глядя, женюсь. Только бы вот с диссертацией наладилось...
— А тебе жениться нельзя, — сказал Халел, обращаясь к Едите.
— Почему?
— Твоя девушка еще несовершеннолетняя, судить будут, — сказал Кенжек.
Все трое рассмеялись.
— Это верно, мы о женитьбе пока не думали, — признался Едите. — Как-то забыли. У нас и разговора об этом не было...
— Наверное, говорили о чем-нибудь более существенном, — улыбнулся Халел. Он задрал подбородок вверх и выпустил изо рта одно за другим несколько колец дыма. Поднимаясь все выше, голубоватые кольца постепенно расплывались, таяли, теряя форму, пока не растворялись в воздухе под самым потолком. — Вы оба еще дети, — сказал он, помолчав. — Конечно, ты закончил университет, скоро тебе — кажется, в январе — исполнится двадцать три, еще пара лет пройдет —-и ты лекции студентам станешь читать. Но она-то? Младенец, только-только открывший на мир глаза... Впрочем, не знаю, в ком из вас двоих больше детства.
— Я давно уже чувствую себя зрелым человеком,-— возразил Едите. — Даже пожилым, если хочешь. Иногда мне кажется, что я прожил тысячу лет...
— Снова преувеличение... И опять-таки — самое настоящее детство. Может быть, романтика в таком возрасте и хороша, только мы, физики, рано взрослеем...
— Что же ты мне посоветуешь как взрослый?
— Если бы я умел советовать, то не был бы тем, что есть. — Халел обнял Едиге одной рукой и похлопал по спине. — Я люблю тебя, как родного брата. Поверь, это правда, и не обижайся.
— Он не обиделся, — сказал Кенжек. — С чего бы ему обижаться?
— А что касается девушек... Тут уж, по русской поговорке, "всяк по-своему с ума сходит...'.'Поступай, как сердце подскажет. Это самое лучшее.
— Голова что-то побаливает. Хватил, видно, лишнего, — грустно сообщил Кенжек.
— Девушки чай готовят, сейчас подлечишься, — утешил друга Едиге.
— Дай-ка мне ключ от своей комнаты, пойду прилягу, — сказал Кенжек Халелу.
— Там наши пальто, мое и Зады.
— Боишься, закроюсь на ключ и засну? Тогда запри меня снаружи.
— Неудобно перед девушками, ведь осталось посидеть совсем немного, — сказал Халел. — К тому же... Комната мне и самому нужна. Ну, идемте, нас уже заждались.
Девушки сидели рядом и оживленно щебетали о чем-то, словно две пташки, выросшие в одном гнезде. Все лишнее со стола было убрано, посуда перемыта, чай заварен и настоен до багровой густоты. Правда, не было ни молока, ни сливок, но и тут нашелся выход. Оказалось, что если в стакан опустить пару ирисок, чай получится на вкус не хуже, чем со сливками. Чего-чего только не знают эти девушки!..
Выпив пару стаканов, Халел начал собираться. Им с Задой, сказал он, предстоит до рассвета попасть еще в одно место... Зада, казалось, слышала об этом впервые.
После того как они ушли, за столом сразу стало пусто и невесело. Сначала в молчании чаевничали, потом Кенжек вскочил, будто внезапно вспомнив о чем-то. На столе опять появились стопки, в каждую из трех он налил армянского коньяка, цветом почти не отличающегося от индийского чая. Затем Кенжек, стоя, произнес длинную речь. Он объявил, что безмерно рад за Едиге и желает счастья Гульшат. И признался, что, когда смотрит на них обоих, на глаза у него навертываются слезы... (И тут в самом деле глаза его повлажнели.) Так выпьем, сказал он, за ваше безоблачное счастье! После чего с видом человека, исстрадавшегося от мучительной жажды, он опрокинул содержимое стопки в рот и, не слушая возражений, заставил выпить Едиге и Гульшат. Добившись своего, он снова принялся разливать коньяк. Едиге, чувствуя, что дело осложняется, успел наполнить стопку Гульшат заваркой из чайника. Кенжек этого не заметил. Он продолжил свою речь. Он сообщил, что уже стар, ему стукнуло двадцать пять лет, но за свою долгую жизнь он так и не изведал никаких радостей. Мечты не сбылись, в усталой груди нет ничего, кроме разбитых надежд и горьких разочарований. И ему ничто уже не поможет. Нет, сказал Кенжек, не станет он ни профессором, ни академиком, даже самым обыкновенным, ничтожным кандидатом — и то он не станет. Потому что не хочет. Да, сказал он, не хочет и не желает! Он от всего отрекается! Он признает с этой самой минуты в жизни единственное — Любовь!.. Он сказал, что или отыщет красивую девушку, которая его полюбит, или умрет. И он не будет ждать рассвета, чтобы осуществить идею, которая его осенила.
Весь город, сказал он, сейчас на улицах, вся молодежь. На площади Цветов горит огромная елка, и вокруг нее танцуют девушки, столько девушек!.. А в парке — скульптуры изо льда и снега: голова облаченного в шлем богатыря, свирепо разинувший пасть медведь... И нет счета девушкам, которые скатываются по ледяной горке, выскальзывая из богатырского рта или медвежьего чрева!.. Он, Кенжек, отправится и туда, и сюда, и еще неизвестно куда, только бы найти ее — самую красивую, самую добрую, самую умную, познакомиться с нею. Он посвятит ей остаток своей жизни. Кто желает удачи Кенжеку, кто хочет, чтобы бедный, обделенный счастьем Кенжек обнял, наконец, свою любимую, должен выпить эту стопочку, размером с наперсток... Спасибо!
Затем, сказав: ''Простите меня, друзья", — он открыл заскрипевшую дверцу облупленного, пережившего не одно студенческое поколение шифоньера, стоящего сбоку от входа, и вытащил свое старенькое, потертое пальто. Но накинул его, не надевая на плечи, и как был, с непокрытой головой, устремился из комнаты. Едиге оставалось только последовать за ним. В коридоре Кенжек сорвал с себя пальто, набросил его на Едиге, обхватил друга за шею руками и горестно заплакал. Немного поплакав, а тем самым облегчив душу, он снова засобирался, заторопился идти выполнять задуманное. Настала для Едиге очередь обнимать, уговаривать... Ничего не помогало. Он просил, он упрашивал, он даже поцеловал Кенжека один раз в соленую от слез щеку... Наконец, он пообещал, что сам примется за дело и возьмет себе в помощь Гуль-шат. Они непременно найдут, как на базаре среди множества арбузов находят, пощелкивая по звонким бокам, самый спелый и сладкий — так они вдвоем непременно отыщут самую-самую лучшую девушку среди обитательниц общежития и познакомят с ней Кенжека. Только на этом они пришли к согласию и Кенжек отложил свой великий поход. Однако он, по-видимому, несколько ослаб за время разговора, потому что, проделав два-три нетвердых шага, покачнулся, его занесло в сторону и он очутился перед комнатой напротив. Не раздумывая долго, Кенжек толкнул дверь плечом, и она отворилась. Едиге, войдя в комнату следом за Кенжеком, увидел на столе граненый стакан, пустую бутылку, огрызок соленого огурца, ломоть серого хлеба и, наконец, хозяина комнаты — Ануара, храпящего на своей кровати, головой почему-то не на подушке, а на груде книг. Вторая кровать была свободна, Бердибек снова уехал к себе в аул. Кенжек, словно только теперь обнаружив то, что столь тщетно разыскивал, подошел к Бердибековой кровати и безмолвно рухнул в нее, свесив ноги над полом. Из попыток устроить его поудобнее ничего не получилось. Еди-ге махнул на них рукой, стащил с Кенжека ботинки, стянул пиджак, брюки, расслабил галстук. Ему даже удалось, переваливая Кенжека с бока на бок, вызволить из-под него одеяло и укрыть страдальца...
Когда Едите вернулся, в комнате был мрак. Смутный силуэт Гульшат рисовался на желтоватом фоне окна, слабо подсвеченного снаружи.
— Лампочка перегорела. — Ее лицо расплывалось в темноте бледным пятном.
— Вот и прекрасно, — весело сказал Едиге. — Поняла, видно, что на сегодня исполнила все свои обязанности.
— Вы только вышли, как там, наверху, что-то щелкнуло и свет погас. — Она будто оправдывалась, до того виновато звучал ее голос. И было в его интонации еще что-то неясное, то ли робость, то ли страх.
— Ты испугалась, глупенькая?
— Нет, — сказала она. — А где Кенжек?..
— Спит. — Едиге подошел к ней. — Встань-ка боком... Вот так... — Он отступил шага на два к двери, любуясь. — Бесподобно... Подними чуть-чуть подбородок... Не так высоко... Эх, досада какая, взяла и все испортила!
— Скучно так стоять, — сказала она жалобно, совсем как маленькая девочка.
— Хочешь, расскажу тебе сказку?.. — Едиге вернулся к окну.
— Я устала. — Голос у нее был по-прежнему жалобный. — Я к себе пойду...
— Погоди немного... — Осторожно, словно касаясь хрупкой вещи, он погладил ее подбородок. — Моя!..— Рука его, гладя, скользнула по щеке Гульшат, зарылась в волосах. Он притянул девушку к себе и стал целовать — подбородок, шею, лицо, повторяя: — Все это мое, мое!.. — Он шептал эти слова ей на ухо, как будто боялся, что кто-нибудь их услышит. И целовал — снова и снова, жадно, хмелея от восторга, теряя голову... Гульшат не противилась его ласкам, но принимала их как-то слишком покорно, без ответа... Подчинялась, как подчиняются обязанности, долгу.
Спусти немного времени она повторила:
— Я пойду...
— Пускай рассветет, — сказал он.
— Я устала.
— Давай посидим. Они присели на койку.
Едите чувствовал, между ними струится холодящий сквознячок. Они сидели рядом ^- чужие, незнакомые люди. Такого еще не случалось. Ему стало тоскливо,, тревожно, сердце сжалось от какого-то горького предчувствия. Он обнял, обхватил ее обеими руками, прижал к себе — крепко, будто страшась, что сейчас она пропадет, растворится в воздухе, подобно зыбкому миражу. Она и на этот раз не противилась ему. Все тело у нее было мягкое, податливое, словно лишенное костей, Ти дрожало, как в ознобе.
Но вдруг она сделала попытку высвободиться из его объятий, отодвинуться, сесть подальше.
— Платье... — бормотала она. — Платье помнется...
•— Тогда его лучше снять, — сказал он. Сказал — и сам испугался слов, которые непроизвольно у него вырвались. Гульшат на миг замерла, оцепенела, не веря своим ушам. И тут же рванулась, вскочила на ноги. Едйге поднялся вслед за нею.
— Я не смеюсь, — сказал он и обнял ее за плечи. Ему хотелось произнести что-нибудь вроде: "Прости за глупую шутку", но все вышло иначе. Рука его коснулась у нее на спине чего-то твердого - то ли какой-то застежки, то ли пуговки. Он догадался: это замок-молния, ее металлический язычок. Едиге потянул язычок вниз, и тот с коротким суховатым треском скользнул до самого пояса.
— О-о... — выдохнула она. Подобный звук издает человек, внезапно погружаясь в ледяную воду.
Не обращая внимания на слабое, робкое сопротивление, он сдергивал платье с ее плеч, уже наполовину обнаженных. Еще мгновение — и платье с шуршаньем и шелестом осело на пол.
— Переступи...
Она, словно в полусне, перешагнула через платье.
— Теперь приляг, укройся... Я сейчас...
"Слишком много выпили, — подумал он. — Слишком... — Он поднял с пола платье, отряхнул, расправил и аккуратно повесил на железную спинку кровати. — Когда перепьешь, так вот, наверное, все оно и случается".
— Я сейчас, — повторил он. "Вот как, оказывается, молоденькие девушки лишаются невинности",— сказал он себе. Только эта мысль стучала у него в мозгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29