.. Э, нет, ученую степень так не получишь! Заруби это себе на носу, братец!
— Зарублю, Бакен-ага.
— Ну, то-то. Мы еще поговорим как-нибудь поподробней... Азь-ага, я не прощаюсь: мы приедем в аэропорт вас проводить.
Он слегка, но вместе с тем почтительно поклонился профессору — солидный, знающий себе цену молодой доцент — и, не взглянув больше на юного аспиранта, твердо и четко ступая, вышел из кабинета.
Азь-ага несколько минут продолжал сидеть, утомленно ссутулившись, опираясь щекой о левую руку, а сухими, костистыми пальцами правой постукивая по столу.
1 В неправильно прочитанном Бакеном тексте ("Визири...'' и т. д.) вместо "Уэз1рлер" (визири) нужно читать "Узшер" (обломаться). Едиге верно уловил по разговору, что там должно быть: "Обломаю я же рога свои". Речь идет о стихотворении прославленного средневекового казахского поэта Шалкииза
— Чего стоишь? — спросил он вдруг, словно очнувшись. — Проститься пришел? Садись. Что нового? Что сделал за последнее время?
—; Сдал один минимум. По философии.
— Так... Ну, что же, молодец!
— Получил "отлично".
— Еще раз молодец. Как же это у тебя получилось?
— Многие аспиранты до меня проваливали экзамен... Вот боялся... Готовился...
— Кто готовится, чтобы не провалиться, получает "удовлетворительно". И тратит время попусту. Сколько ты готовился?
— Два месяца.
— Считай, два месяца пропало. Зубрежка не становится знанием. Хочешь изучить философию всерьез — не довольствуйся учебной программой, рой в глубину. Но это потом, конечно, когда появится время... Сейчас у тебя другая цель. — Азь-ага снова помолчал, откинувшись на спинку кресла и думая о чем-то своем. — Эх, молодость-молодость... — Взгляд его черных, но не блестящих, а как бы подернутых старческой дымкой глаз устремился в какую-то далекую точку. — Энергию не знаешь куда девать, силы бурлят, ищут выхода... Но потом их становится меньше, меньше... Так что пока — учись не распыляться, идти к намеченному — шаг за шагом... Ты улыбаешься? Может быть, как говорил Абай, "отворачивая лицо, над глупым стариком смеешься"?..
— Что вы, Азь-ага!
— Я же вижу — смеешься...
Профессор слабо взмахнул рукой, как бы предупреждая ненужные оправдания.
— Смейся. Мы в свое время тоже смеялись. Много смеялись и мало думали, много болтали и мало делали. Так и состарились, ничего толком не успев. Смейтесь, на здоровье... Только смотрите, не окажитесь сами в нашем положении, лет этак через сорок... Впрочем, под старость я, кажется, становлюсь слишком ворчливым... Пожалуй, опять начнешь смеяться. Ступай.
Он отправился в прихожую проводить Едиге.
— Наверное, тебе известно, что сказал однажды Флобер молодому Мопассану, — проговорил он перед самой дверью, отодвигая защелку замка. — "Не берусь судить, есть ли у вас талант. Ведь, как утверждал Бюффон, талант — это энергия и терпение, поэтому все зависит от вас самих..." Так, примерно, он сказал. Но заметь, сказал Мопассану, о котором еще никто ничего не знал, разве лишь слышали, что есть такой весьма легкомысленный весельчак и повеса... Я не Флобер, но пару неглупых советов, как и многие старики, при случае могу дать... Так вот: для человека науки или искусства путь только один — работа. Остальное — мираж. Запомни это...
2
Мглистые сумерки упали на город. Еще недавно небо было безоблачно, воздух — прозрачен, и вдруг все заволокло низким, густым туманом. Желтые, красные, коричневые листья, пестрым ворохом стелившиеся под ногами, отсырели, пропитались влагой и уже не шуршали при каждом шаге, и звуки шагов не были слышны ни на асфальте тротуаров, обсаженных с обеих сторон дубами и тополями, ни на узких, плотно утоптанных тропинках, которые, прорезая поблекшие лужайки, петляли между кустами и пропадали в чаще деревьев Все звуки поглощал толстый, пружинящий под подошвой ковер. На нижних ветвях иссеченных морщинами кряжистых дубов еще уцелели сиротливые листочки, в которых угас зеленый огонек жизни, им оставалось только упасть и под чьим-то каблуком рассыпаться в прах. Вершины черных, как бы потных стволов и вовсе не видны в тумане, они словно вонзились прямо в облака. "Похожи на колонны, — думает Едиге, — подпирают небо, не дают ему рухнуть вниз, на землю..."
С каждой минутой туман все беспроглядней, тяжелее. Белесое марево, уплотняясь, разливается вдоль улиц, словно молоко. И вокруг так чудесно, таинственно... Не поймешь, светит ли солнце в небе, или уже вечер... А может быть, — утро... Только машины шуршат со всех сторон, выскакивая из тумана. И люди — вынырнет чья-то фигурка и тут же растворится, исчезнет. Иногда, чуть не задевая Едиге плечом, проплюет мимо парочка, держась за руки или в обнимку, и тоже — была и нет ее, пропала, утонула в густом тумане.
Едиге сообразил вдруг, что кружит по площади Цветов, потерявшей свой нарядный летний вид и чернеющей по краям вскопанными клумбами. Вряд ли старик сегодня улетит, — подумал он. — А интересно бы посмотреть, станут ли всю ночь дежурить возле него верные нукеры во главе с Бакеном?.. Смешно... Нашего старика не поймешь. Ведь знает же — никчемность, ничтожество, а терпит, не гонит прочь. Почему? Или считает, что науке такие вот прихлебалы не приносят вреда, пускай себе крутятся под ногами?.. Но если все настоящие ученые так думать станут — и то "пускай", и это "пускай"?.. Или до сих пор не раскусил он Бакена? Все верит, что этот "молодой" (в сорок лет!) "перспективный ученый" еще возьмет свое и от него будет какая-то польза?.. Старый чудак!.. Все надеется, до сих пор!.. И жизнь прожил, а опыта не нажил... И знаний пропасть, а написано мало... Не так уж мало, впрочем. Но доведись Едите дотянуть до шестидесяти, он бы написал раза в три больше! "Зря тратишь время..." А кто еще, только-только став аспирантом, сдает кандидатские минимумы?.. Хотя, между нами, дней пятнадцать—двадцать я проболтался без толку. Пусть даже не совершенно без толку, все равно — разве до этого не транжирились впустую и дни, и целые недели?.. Старик прав. Он сам это испытал, и не о неделях — о годах, потраченных зря, жалеет. И правда — жалко... Ведь один из столпов нашей филологии. Доктор, профессор, академик... Только вот передать людям все богатейшие свои знания не сумел... Не один он, понятно... Наверное, творческий человек должен оцениваться не в том смысле, сколько он дал, а в том, сколько мог дать — и не дал. Потенциальные возможности... Да, потенциальные возможности таланта, вот что важно. И если человек по мелочам разбазаривает свое дарование, он — преступник и на этом свете достоин лютой казни, на том — адского огня!.. Казалось бы, все просто, понятно... Впрочем... Я думаю так, другой — иначе, сколько голов, столько и умов, сколько людей, столько и дорог... Я свою дорогу знаю, с меня пока и этого достаточно... А туман-то, туман... Видно, старику сегодня не улететь, куда там... Да, старик. Замечательный старик. Чего только им не пришлось вынести! Тут и гражданская война, и разруха, и Отечественная... И многое, многое... Славный старик. Последний из могикан. Таких бы уважать и чтить, как в старину последних сподвижников Мухаммеда... Обнять бы его на прощанье. Ну да ладно. Еще решит, что прикидываюсь, подхалимничаю, как Бакен. Дался мне сегодня этот Бакен!.. Может, все-таки съездить в аэропорт? Плюнуть на все — и съездить?.. Нет. Старик рассердится, что слоняюсь без дела. Я не должен тратить времени зря. В итоге я добуду диплом кандидата наук, то есть книжечку в переплете из картона, оклеенного дерматином. И сравняюсь с Бакеном. Для этого надо: просиживать дни в библиотеке, ночи — у себя в общежитии, пыхтеть, сдавая минимумы, горбиться в архивах, слепнуть, разбирая древние рукописи, делать открытия там, где их нет и в помине, и писать о них — что взбредет на ум Но это ничего, другие смогли — и ты сможешь. Трудно с умными, знающими людьми, которые во многом тебя превосходят, вести беседу на равных, но и это можно в конце концов. А вот как жить по принципу "ударили по правой щеке — подставляй левую", вот вопрос? Раньше в голову не приходило, что самое невыносимое — это сидеть лицом к лицу с тупицей, с бессовестным делягой и плутом, чувствовать обеими ноздрями, как этот тип воняет — и молчать! И ни слова Ни ему -никому!..» Как же так?.. Ведь время какое — с каждым годом вперед и вперед, и коммунизм уже где-то невдалеке, и руку протягиваем к звездным мирам... И тут вдруг — эта вот гниль, эта вонь... И при всем том -какая самоуверенность! Недосягаемость!..
Между прочим, забавно получается... Сыновья земли, где поднята целина, где выращивают миллиарды пудов хлеба, земли, шагнувшей сразу от азиатской дикости и полудикости к европейской культуре... Сыновья народа, прежде неграмотного на девяносто восемь процентов, не имевшего своей письменности, не то что мало — вовсе не знакомого с современным искусством, а теперь?.. Всеобщее и при том обязательное среднее образование, развитая наука, искусство Сколько угля, сколько меди, свинца добывается еже годно у нас в республике!.. Все это нам известно, все это мы видим, цифры все знаем на память — и тем не менее... Вот что забавно получается: это вот "и тем не менее"... Вдруг — такой вот Бакен... Откуда, почему, как?.. И ему хорошо, удобно, не стыдно... Есть притча про цирюльника, который кричал о том, что в душе накипит — в колодец, вырытый на пустынном месте Не хочу искать такой колодец. От борьбы увиливают слабые. А я верю... Верю, что будущее наше прекрасней, чем все мы можем вообразить! Я не пророк не прорицатель, но оно придет — может быть, через пятьдесят, может быть, через сто лет. Буду я тогда жить?.. Не важно. Другое важно: настанет время, когда, как говорится, "жаворонок совьет гнездо на спине овцы".. Подняться бы тогда из могилы и поглядеть вокруг — одним хоть глазком!..
Едиге брел по городу, над которым уже свечерело, и вязкий туман окутал дома и деревья сырой, липкой мглой Тускло светят вытянувшиеся ровной шеренгой )
фонари, огоньки едва пробиваются сквозь туман и кажутся такими далекими, отделенными друг от друга огромным расстоянием... Они как бы извещают своим слабым, едва заметным мерцанием, что не погасли, что где-то там, за туманом, продолжает гореть, внушая надежду, огонек...
Никуда не сворачивая, Едиге направился прямиком в общежитие.
Четырехэтажное, светлое от множества окон здание будто разбухло, распарилось. Дверь в подъезде, как всегда, не знает покоя — хлопает беспрестанно, жалобно дребезжит стекло... Несколько легко одетых, разгоряченных парней и девушек топчутся у входа. Едиге, не приглядываясь, определил: новенькие, первокурсники. По одежде, разговору, по тому, как держатся, сразу видно, что еще не успели освоиться, привыкнуть к жизни в большом городе. Аульная свежесть и чистота так и сквозят в грубоватых, наивных лицах ребят, в их нескладных, долговязых фигурах. Из общежития приглушенно доносится по-детски звонкий, с лукавой хрипотцой, голос Робертино Лоретти. "Папагал, папа-гал, папагал-л о..." В вестибюле нижнего этажа— танцы.
— Как много симпатичных девчушек, — вздохнул Едиге, поднимаясь к себе по лестнице. — Обалдеть можно... В наши молодые годы таких и в помине не было. Только вот, пожалуй, о танцульках думают больше, чем следует. Ишь, какой тарарам подняли... Кстати, сегодня же суббота. А у нас каждую субботу... Все равно. Они, если вникнуть поглубже, не столько живут, сколько гоняются за удовольствиями, а это не одно и то же... Впрочем, пускай погуляют, потешатся, — великодушно разрешил он. — Мало ли что им предстоит впереди... Юность не возвращается. — Едиге, проживший на белом свете уже двадцать два года, естественно, считал себя все испытавшим, умудренным старцем, особенно в сравнении с этими желторотыми птенчиками. — Но красивых девушек все-таки стало гораздо больше, — продолжал размышлять Едиге, теперь уже не поднимаясь по лестнице, а спускаясь вниз, потому что незаметно для себя проскочил на четвертый этаж и понял это лишь по оборвавшимся ступенькам. — Или мы и в самом деле отжили свое? Ведь человеку только на склоне лет свойственно грустить о прошедшем... Третий этаж... Триста первая... Штаб-квартира будущего светила науки, а ныне безызвестного холостого аспиранта-филолога Едиге Мурат-улы Жанибекова и величайшего математика нашей эпохи Кенжека Абдрашитовича Аханбаев а... Свет включен, значит, величайший математик дома. — Глубокочтимый профессор! Отоприте! Достопочтенный академик стоит у дверей!.. — Тишина... —Так, значит, Кенжек отплясывает с юными первокурсницами, гремя своими старыми пересохшими костями... Все ясно. Куда же, между прочим, запропастился этот чертов ключ?.. Ну, что ты скажешь...
Наконец ключ нашелся — в кармане плаща, том самом, который Едиге уже не один раз обшарил, ничего не обнаружив. И Кенжек, оказывается, дома. Правда, он не обратил внимания на заскрипевшую дверь, на Едиге. Низко склоняясь над заваленным бумагами столом, отчего длинный чуб падал ему на глаза, он что-то усердно и сосредоточенно писал. Впрочем, больше не писал, а думал. При этом губы его беззвучно шевелились, отчего Кенжек походил на шамана-баксы, который силится, и пока без особого успеха, магическими заклинаниями вызвать своих духов.
Едиге затворил дверь и прямо в одежде прошел к столу. Листы бумаги были заполнены какими-то совершенно непостижимыми для него знаками. Они показались Едиге не математическими символами, а неразгаданными, нерасшифрованными письменами какого-то таинственного, давно исчезнувшего народа. Что до Кенжека, то он напоминал Шампольона или Томсе-на, бьющихся над поставившей человечество в тупик загадкой и уже близких к решению... Неожиданно Шампольон расправил плечи, разогнулся и, уставясь невидящим взглядом на Едиге, замер, вскинув кончик пера к потолку. Едиге чувствовал, что сейчас Кенжек созерцает некие сложные формулы, проплывающие перед ним по воздуху... Сейчас он бы ничего не заметил, даже появись перед ним не товарищ по комнате, а разинувший красную пасть свирепый африканский лев. Едиге, поняв это, отошел, ступая на цыпочках, и, стараясь не шуметь, снял верхнюю одежду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29