Но весь облик выражает крестьянское упорство и энергию. Об этом же свидетельствуют крепкий подбородок и сжатые губы.
Солнце приятно согрело бок Хабиба, и он даже замурлыкал сквозь Сон, но снова надвинулась тень, тепло улетучилось, и кот, сонно жмуря глаза, поворачивается на спину, а потом встает. Он зевает, выгибает спину и сдержанно мяукает, глядя в сторону ширмы. Но так как никто еще не отвечает, он вскакивает на подоконник, чтобы выглянуть на улицу. Вдруг внимание его привлекает выползшая из-под подоконника сороконожка, которая, шевеля тоненькими щупальцами, бежит в его сторону. Хабиб пытливо изучает эту тварь, но, когда она подбирается чересчур близко, он, прижавшись к уголку, игриво протягивает мягкую лапу. Сороконожка испуганно застывает, поджав под себя все свои ножки, а кот небрежно притрагивается к ней, словно к какой-то соринке. Впрочем, настоящего охотничьего азарта все это у него не вызывает, скорее лишь снисходительную усмешку и некоторое любопытство. Но вдруг мокрица снова выпускает ножки и мгновенно исчезает.
Навострив уши, Хабиб заглядывает через край подоконника вниз, но вскоре успокаивается и, спрятав коготки, ложится на живот, с улыбкой закрывая глаза. Сон этот длится недолго, Хабиб садится и вытягивает вперед заднюю ногу, но при этом теряет равновесие и со стуком падает на пол. Впрочем, эта неудача не прерывает начатого дела: подняв ногу, кот с крайним ожесточением выискивает в белой шерсти какого-то паразита, который ему все еще докучает. После этого Хабиб долго чистится и наводит на себе глянец. Розовый язычок облизывает и правую лапку, которой животное тщательно очищает мордочку, уши и даже макушку.
От стука, произведенного упавшим Хабибом, просыпается Рыйгас. Умбъярв тоже открывает глаза, но остается неподвижным.
Хабиб подбегает к блюдечку, но, увидев, что оно все еще остается пустым, мяучит уже более требовательно.
— Хабиб хочет выйти, — говорит Умбъярв.
— Хабиб хочет молока, — отвечает Рыйгас и вскакивает с постели. Освежив лицо под краном и накинув на себя кой-какую одежду, он отпирает дверь и. выходит в коридор. Хабиб тотчас же подымает хвост и ласково трется о дверной косяк. Он. знает, что теперь получит молоко: каждое утро за дверью стоит большая бутылка с молоком, и он первым получает свою долю.
Но Рыйгас возвращается с пустыми руками.
— Свинство! — сердится он. — Опять нет молока! Уже третье утро нет! Кто-нибудь свистнул бутылку или больше не присылают! Во всяком случае, безобразие!
— Ну что ж, что нет, — отвечает Умбъярв с постели, спокойно подкладывая руку под голову.
— Каждое утро было. Уже два месяца. А теперь вдруг нет... Ясно, что кто-то здесь плутует. Должны носить каждое утро. А теперь не носят.
— Ты же знаешь, что никто не должен носить.
— Да, но до сих пор носили. А теперь поди дознайся, откуда приносили и кто посылал! Всюду, куда ни взглянешь, мошенничество! Ведь кто-то заказал для нас это молоко, не правда ли? Почему же мы вдруг в один прекрасный день больше не получаем? Скажи, почему? Должна же быть какая-то причина. Я уверен, посыльный прикарманивает деньги за молоко, больше ничего, Может,
ты думаешь, что тут. какое-то недоразумение? Что вдруг окажется — плати деньги за весь месяц! Но ведь мы никому не заказывали. Просто свинство! — И Рыйгас сердито отпихнул ногой кота, который все еще вопросительно глядел на него.
— Уйди, не лезь под ноги!
'Потом он зажег сигарету и принялся ходить взад- вперед. Умбъярв и пальцем не пошевельнул, продолжая лежать на спине. «Нет так нет» — таково было его глубокомысленное заключение об этом деле.
Но Рыйгас не мог так легко успокоиться. Хабиб тоже. Их приятная привычка каждое утро находить за дверью молоко со временем превратилась как бы в их неотъемлемое право. Теперь этот обычай был грубо нарушен. Им и в голову не приходило дознаваться, чья это добрая рука ставила бутылку за дверью. Вместо того чтобы быть благодарными за подарок, который они доселе получали, они сердились на то, что эта столь долго продолжавшаяся щедрость кончилась.
Умбъярв уже давно догадался, что молоко могла посылать только Кики. Она жила в этом же доме, ради развлечения заходила в мастерскую обучаться лепке и, когда месяца два назад Умбъярв заболел гриппом, достала ему дров для печки, — с того же времени за дверью систематически стала появляться бутылка молока. Правда, Кики упорно отрицала, что это ее заслуга. Но Умбъярв уже знал ее, она принадлежала к числу тех редких людей, которые любят творить добро тайком.
— Зачем ты напрасно раздражаешься? — спросил он. — Ведь ты и права не имел получать это молоко.
Умбъярв сразу заметил, что сделал ошибку, употребив слово «ты» вместо «мы» и даже, подчеркнув это. Рыйгас еще более возмутился:
— Ах, так я еще должен уплатить тебе за молоко? Разве это молоко было предназначено только тебе? На бутылке был написан твой адрес? Ты, может быть, еще упрекнешь меня, что я у тебя ночую?
— Этого я не говорил, — ответил Умбъярв, продолжая неподвижно глядеть в потолок.
— Еще бы! Этого еще недоставало! — ответил Рыйгас.
Он снял с головы мадонны свой котелок, провел по
нему рукавом, надел и вышел, захлопнув за собой дверь. Вернувшись с лестницы, он сказал:
— Когда придет Хурт, — ты помнишь нашего товарища по школе Хурта? Он должен был зайти ко мне, — когда он придет, скажи, чтобы зашел в наш клуб. До свиданья!
В десять часов госпожа Нийнемяэ пришла позировать. Скульптор Умбъярв, одетый в измазанный глиной халат, тотчас же принялся разворачивать незаконченную голову, не обращая особого внимания на саму модель.
«Словно саван снимает», — с невольной жутью подумала Реэт. Тяжелый запах глины также напоминал могилу. При этом и сам Умбъярв выглядел смертельно серьезным.
Две недели тому назад Реэт Нийнемяэ набралась храбрости и решила, будь что будет, дать вылепить себя. Всю фигуру. На всякий случай она захватила свой купальный костюм. Кики, к которой она перед этим зашла, приободрила ее, сказав, что скульптор видит не тело, а только форму. Но когда она подымалась по лестнице, ей .все же стало стыдно, она замешкалась за дверью и постучала' лишь после того, как приняла решение заказать скульптору только бюст. Однако, когда она увидела перед собой тихого, деловитого Умбъярва, у нее пропал всякий интерес и всякое любопытство, и она попросила вылепить только голову.
Вначале было все же довольно интересно следить, как из бесформенного куска глины постепенно начало что-то вырастать. Когда скульптор, скатав между ладонями кусочек глины, добавлял ее то сюда, то туда, Реэт думала: «Не сотворил ли и бог так человека — пробуя и так и сяк, то добавляя глины, то убирая лишнее?»
— А себя вы лепили? — спросила госпожа Нийнемяэ.
— Нет. Это невозможно. Никто ведь не знает самого себя. Никакое зеркало тут не поможет, — медлительно, останавливаясь после каждой фразы, объяснил Умбъярв, как будто и фразы его были катышками глины.
— Но бог создал человека по' своему подобию.
— Потому-то это и получилось у него так неудачно, — сказал Умбъярв, катая кусочек глины. — Положим, зеркал у него хватало но этого недостаточно: любое самосозерцание обманчиво. Бог может хорошо видеть, как выглядит созданный им мир, но каков он сам, этого он не знает. Как мы не знаем сами себя, так не знает себя и бог. Но что не грех — не знать самого себя. Это даже мешало бы шорчеству. Копание в самом себе бесплодно. И поэтому и думаю, — если бог все же столько создал, значит, он мало думал о себе.
Эти мысли вылуплялись очень медленно и высказались словно в какую-то пустоту, потому что, возясь <о своей скульптурой, Умбъярв почти забыл о том, что перед ним сидит живой человек. Он даже слегка когда модель вдруг ожила и воскликнула;
— Это я должна сказать мужу! Боже мой, как много он корпел над изучением этих вещей. Только бы не забыть, что вы мне тут наговорили.
, Но потом она хлопнула себя по губам:
— Ах, я же не могу сказать мужу, что приходила сюда. Ведь эта голова — секрет! Подарок ко дню рождения! Я чуть не выдала себя!
— Я говорил все это для того, чтобы вы постарались выглядеть ' более естественно, — через некоторое время заговорил Умбъярв; — Мне все время кажется, будто вы смотритесь в зеркало и по нему придаете себе вид. Постарайтесь думать не о себе, а о чем-нибудь другом.
Какой все же злой этот скульптор! Вращающаяся подставка, на которой сидела Реэт, была словно скамья пыток или зубоврачебное кресло, в котором нельзя двигаться. Подчас Реэт готова была заплакать оттого, что во всем этом позировании не было ровно ничего романтического, как она надеялась. Сиди тут как жертва. Сиди в напряжении, словно настороже, словно обороняясь. Да еще получай упреки в том, что ведешь себя не как следует. И то, как скульптор, одной рукой взявшись за подставку, вместе с моделью вращал ее то в одну, то в другую сторону, было так невежливо, так нелюбезно, почти грубо!
Но вот уже начали вырисовываться общие контуры, выступавшие словно из какого-то тумана.
Реэт находила, что Умбъярв все преувеличил: худобу, скулы, длину шеи. Откуда он вообще взял такой острый, тонкий нос? Горбинка на нем также слишком бросается в глаза; у нее вовсе не такие впалые щеки, да и губы не такие узкие. А общий вид — неужели она выглядит действительно таксой серьезной, а черты у нее такие острые?
Теперь стало еще труднее позировать, — по мере созревания скульптуры становился важным каждый миллиметр. У Реэт 'было такое- чувство, что чем более похожей и выразительной становится скульптура, тем более обнаженной приходится стоять перед ее творцом. Когда скульптор смотрел на губы, невозможно было сохранить вполне естественный вид, а приходилось улыбаться, как-то кокетничать. Но улыбка эта была не улыбкой вежливости или счастья, а, скорее, каким-то кривым надрезом на лице, и скульптор не мог принимать, ее во внимание.
Когда у модели исчезало ощущение самосозерцания, когда она уставала от напряжения, когда почти засыпала, тогда Умбъярву хорошо было работать. Спящее животное было идеалом натуры для Умбъярва. Не собирался ли он усыпить сидевшую перед ним натуру?
Напрягаться приходилось немало и скульптору. Не только потому, что не так легко удавалось схватить идеальную форму, но и потому, что с натурой почти все время происходила своеобразная дуэль, потому что та как бы отбрасывала каждый взгляд, и было такое ощущение, будто пристальное разглядывание является вместе с тем оскорблением натуры. Умбъярв не принадлежал к числу тех скульпторов, которые развлекают свою натуру шутками- россказнями,, заставляющими ее забыть о своем положении, и тогда, словно играючи, схватывают правильное выражение.
Реэт Нийнемяэ чувствовала себя уже измученной, когда вдруг постучались в дверь. Она оживилась и быстро шмыгнула за ширму. Умбъярв знал, что дама не хочет, чтобы кто-нибудь увидел ее здесь. Он быстро окутал голову влажным покрывалом и пошел, открывать.
Это был Йоэль Хурт, который справлялся о Рыйгасе. Умбъярв еще только думал, как бы получше спровадить пришельца, а тот уже прошел мимо него, не обратив внимания на оказанный ему сдержанный прием.
— Мне интересно поглядеть на твои работы... Я много слышал о тебе. Извини, что я так ворвался.
— Я как раз занят сейчас, — пробормотал Умбъярв.
— Я тебя не задержу долго. Сейчас уйду, — ответил Хурт, ненадолго задерживаясь то здесь, то там, перед той или иной, скульптурой, которые стояли то на полу, то на столе, то на постаментах, а то даже на шкафу.
Хурт остановился перед новой работой, с которой соскользнуло покрывало.
— Интересно! — сказал Хурти со всех сторон оглядел голову. — Кто эта женщина?
— Так, одна знакомая, — ответил Умбъярв, давая понять, что сама модель стоит там, за ширмой, и говорить о ней неудобно.
— Вот как. Я сейчас пойду. Мне нужно было встретиться с Рыйгасом. Передай ему, пожалуйста, что мне не повезло. И что я уезжаю в деревню. До осени. Тогда я снова попытаю счастья, но начну уже с другого конца.
— Не повезло? В чем же?'
— Слишком большие планы задумал. Развел фантастику перед отцами города. Они к этому не привыкли. Основательно провалился со своим проектом. Впрочем, пустяки, есть о чем говорить!
— Я ничего не слышал. "Не следил за газетами.
— В газетах об этом еще не писали. Этот позор наступит дня через два. Хочу смыться до этого. Значит, передай привет Рыйгасу.
— Ты застанешь его в клубе безработной интеллигенции.
Умбъярв дал адрес и попросил гостя зайти как-нибудь в другой раз, когда он будет свободнее. Хурт подошел уже к двери.
— Значит, осенью ты вернешься?
— Там видно будет. Может быть, поищу счастья в другом месте.
Реэт Нийнемяэ больше не могла усидеть в своем .укрытии. Не переводя дыхания, она прислушивалась к скупой беседе и признала в Хурте того, к чьему велосипеду она когда-то прикрепила ветку сирени, и кто/ уезжая, ни разу не оглянулся. Теперь он был здесь, тут же, в двух шагах, и снова уходил.
Она вышла из-за ширмы и спросила:
— Вы, наверно, не узнаете меня? Ни этой скульптуры, ни меня самой. Но я вас узнала даже' по голосу.
— Право, барышня, не помню... — краснея, пробормотал Хурт.
— Я уже не барышня! — со смехом ответила Реэт. — Все называют меня барышней. Неужели во мне действительно нет ничего дамского?
— Госпожа Нийнемяэ, господин Хурт! - сделал Умбъярв неуклюжую попытку познакомить обоих.
Это имя мало что говорило Хурту.
— Мне невольно пришлось услышать ваш разговор.- И сразу же захотелось выйти к вам. Вы сказали, что провалились... Вы преувеличиваете! Разве вы не знаете, что именно ваш проект понравился больше всех?
— Вот как? А мне вот больше всего понравилась ваша голова вон там, — пошутил Хурт.
— Вам нравится? Но она совсем не похожа...
Все отошли от двери и принялись рассматривать скульптуру. «Где я ее видел?» — думал Хурт.
— Откуда вам известна судьба проектов? — спросил Хурт. — И почему вы вообще интересуетесь ими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44