https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/uzkie/
Теперь он, говорят, похудел и не зачесывает, как прежде, волос назад, Я просто, боюсь...
— Чего же? — спросила мадемуазель Ормус.
— Боюсь, что у нас не все, как... У нас все так убого и мелко. А он привык жить в больших городах, за границей. Там другие обычаи и вкусы.
— Ах, так он возвращается из-за границы? — оживилась вдруг госпожа Раудкатс, стройная блондинка с прической, делавшей ее похожей па мальчика. У нее была большая
библиотека, порядочная коллекция произведений искусства, и дом ее все больше становился неким салоном, где время от времени происходили музыкальные вечера в узком кругу.
— Да, господин Хурт возвращается из-за границы, из Псрлпна, где он работал в последние годы. Он архитектор,
окончил курс в Дармштадте. Об этом года три-четыре назад писали в газетах, и портрет его напечатали, неужто никто не помнит?
— Еще немного терпения, дамы и господа, - сказал Пауль, возвращаясь от телефона
Он походил на директора театра, который еще не показывает, что скрыто за занавесом, и не прочь хорошенько разжечь любопытство публики. Госпожа Тийдо не выказала особого интереса к этой инсценировке. Она встала, перелистала раскрытый английский роман, лежавший на столе, и спросила у госпожи Орайыэ, стоит ли его читать; заглянув в радиопрограмму 3 отыскала танцевальную музыку и включила приемник, потом спросила у Кийпсаара, где и когда можно устроить следующий вечерок бриджа.
Пастор Нийнемяэ уселся возле госпожи Раудкатс.
— Я все еще вспоминаю последний концерт у вас, — начал он. — Удивляюсь, какие вы сделали успехи. Великолепный тембр вашего голоса обязывает вас учиться пению.
— Вы мне льстите. Но теперь уже поздно, - ответила госпожа Раудкатс. — Если бы я раньше догадалась... Если бы я все время училась, когда была за границей, тогда, может быть, что-нибудь и вышло. Но здесь, в нашем захолустье...
— К чему такой пессимизм! — утешил ее Нийнемяэ. — Всюду найдется что-нибудь хорошее. И в нашем здешнем захолустье тоже.
— Ах, кто вкусил лучшего за границей, тот здесь пропал. Что хорошего можно найти тут? Все те же люди, те же разговоры, те же кафе. Если бы не работа, я просто умерла бы здесь со скуки.
— Да, работа! Это правильно. Я это часто говорил своей жене. Но она, к сожалению, и слышать не хочет о работе. Зачем, мол, ей работать, она хочет жить!
— Работать нужно лишь столько, чтобы можно было забыть пустоту и скуку жизни, — сказала госпожа Раудкатс.
— Зачем женщинам работать? — вмешался Тамберг, стоя возле них. — Ваша супруга, господин пастор, совершенно права, когда хочет жить без забот, словно цветок в поле. Пусть живет так, пока может! Вы должны радоваться, что с вами живет человек, возле которого и вам иногда удается почувствовать себя легкомысленным.
— Легкомыслие обычно приводит на стезю греха, — ответил Нийнемяэ.
— Вы исключение среди мужчин, — сказала госпожа Раудкатс. — Ведь всем мужчинам нравится, когда жена весела, легкомысленна и ветрена. При этом, конечно, верна своему мужу, господин Тамберг.
— Вы жестоки, — рассмеялся Тамберг, — и несправедливы по отношению к нам, бедным холостякам. Пусть и нас иногда одарят улыбкой замужние женщины.
— Да, но веселые улыбки не появляются по заказу, — ответила госпожа Раудкатс. — Конечно, некоторые удовлетворяются малым. И мирятся с нашим бытом и нашей средой. Но другие... Я, например, счастлива только тогда, когда могу рассматривать красивые вещи, ковры, вышивки, фарфор, слушать первоклассного, непременно только первоклассного певца...
— Встречаются и такие, что любят купаться в шампанском, — прервал ее Тамберг, — или кушать соловьиные языки!
— Но я не требую ничего невозможного, — рассердилась госпожа Раудкатс. — Что я могу поделать, если у меня выработался свой вкус? Неужели отказываться от себя самой? Или вы желаете, чтобы я ночи напролет играла в бридж? Либо со скучающим видом просиживала в кафе, потому что так делают другие?
— Не так уж черна наша жизнь, чтобы из-за этого стоило замыкаться в своей раковине и становиться пессимисткой, — возразил Нийнемяэ. — По своей должности мне приходится встречаться со многими людьми. И поверьте мне, мы каждый день проходим мимо благороднейших людей, которых не умеем ценить. А они стоят больше, чем все эти Лувры.
— Верю вам, господин Нийнемяэ, но ведь и красота не от лукавого.
— И все же лукавый любит красоту больше, чем добро, — был ответ.
— Так что, мадам, будьте осторожны, — двусмысленно добавил Тамберг.
В эту минуту в сопровождении Орайыэ вошел Йоэль Хурт. Ростом он был немного выше Пауля, но более худощав и бледен.
Мадемуазель Ормус сразу же разочаровалась, потому что она ожидала увидеть блондина, Хурт же оказался шатеном. Вошедший обладал острым взглядом, казалось, он видел скорее линии, чем краски. У Кики, стоявшей в дверях столовой, забилось сердце, но госпожа Тийдо осталась совершенно равнодушной, с прежним спокойствием продолжая курить свою сигарету.
— Мою жену ты ведь знаешь? — спросил Орайыэ у Хурта.
Госпожа Орайыэ слегка покраснела.
Познакомившись и поздоровавшись со всеми, Хурт остановился возле группы мужчин. Собравшееся здесь общество показалось ему чужим и далеким. Орайыэ вместе с женой ушли в столовую: один - чтобы открыть бутылки с ликерами, другая - чтобы закончить последние приготовления
к приёму гостей. Госпожа Тарас была разочарована тем, что вновь прибывший не переступил через глупый обычай сразу же присоединиться к людям своего пола. И чего это Кики торчит там в дверях, кокетничая взглядом, разыгрывая из себя невинную девочку? Поглядела бы лучше в зеркало, увидела бы, как сидит на ней юбка! А сумочка из дешевой кожи вовсе не стоит того, чтобы так демонстративно играть ее замком.
За столом новоприбывшего гостя усадили между хозяйкой дома и госпожой Раудкатс, в то время как напротив, за грудами пирожных, бутылками и цветами между барышней Ормус и Кики, расположился хозяин дома. Майму не могла перенести, когда на предназначенное ею для дяди Тамберга место хотели усадить Кийпсаара: распахнув полуоткрытую дверь, она вбежала, схватила своего любимца за рукав и отвела на его место, за что мать наградила ее укоризненным взглядом и строгим замечанием. Внимание Майму было трогательно, но сегодня старый холостяк почему-то орудовал за столом правой рукой.
«Какая расточительность!» — промелькнуло в голове Хурта. Вспомнились стойки в барах, рестораны-автоматы, Ашингер, студенческие схватки на рапирах. Вспомнились вечные сосиски с горчицей, бутерброды без масла, с тоненькими кусочками ветчины или итальянским салатом, вспомнились толстые, увесистые кофейные чашки и крошечные, с наперсток, молочники для эрзац-сливок, вспомнились скудные, торопливые обеды и ужины, съедаемые по большей части стоя, потому что никогда не хватало времени,, всегда была спешка, А здесь...
На первых порах молчаливость Хурта парализовала и остальных. Но потом у него с госпожой Раудкатс завязался разговор о концертах и театрах, о. балетных представлениях и художественных выставках. За столом поднялся общий гомон. Вскоре и Хурт разговорился. Госпожа Орайыэ попыталась вначале прислушаться к его словам, но плохо их слышала, так как гость несколько неучтиво отвернулся от нее, обращая свою речь исключительно к госпоже Раудкатс.
— Пауль, будь добр, выключи это радио! А вы, господин Хурт, угощайтесь! Или вам не нравится наша стряпня? Эльза, налей господину Хурту горячего кофе! Пожалуйста, попробуйте этого торта, я его велела испечь специально для вас. Не верите? А Пауль считает, что ради вас я сегодня особенно постаралась. Мы уже не встречались почти десять лет. Дочку мою видели? У меня еще и маленький сынок есть, Петер. Я очень изменилась?
Нитью разговора завладела теперь госпожа Орайыэ. А Хурт, которому доселе почти все время приходилось
отвечать на вопросы, вдруг сам превратился в слушателя. Мягкий голос хозяйки дома ласкал ухо, под звук его было приятно отдаваться своим думам, забыв об окружающем, лишь время от времени кивая хозяйке в знак согласия и улыбаясь, прислушиваться только к голосу, а не к словам.
«Давно ли все это было, позавчера, неужто позавчера?» — думал Хурт, следя мысленным взором за быстро сменяющимися картинами недавнего прошлого. В комнате все перевернуто, хозяйка испугана, а вещи никак не влезают в чемодан... Спокойствие, спокойствие, не терять самообладания, медленно, спокойно считать цифры, снова вынуть вещи из чемодана, уложить как следует... А часы беспощадно продолжают свое тиканье. Времени всего двадцать четыре часа! Хорошо, что хоть столько дали, можно было ожидать худшего. Предателем оказался, наверное, Лемке, этот маленький строительный рабочий с красноватыми волосами и веснушками, со взглядом исподлобья... Конечно, он, потому что, когда ему было сделано замечание: «Пошевеливайтесь, стены гитлеровскими листовками не возведешь», он, кажется, пробормотал — пробормотал ли? — «проклятый иностранец». Но строящееся для Шелла здание, ведь и оно принадлежало иностранцу? Поди узнай, кто именно вывел известью на рабочей одежде Лемке: «Предатель». Большинство рабочих ведь были коммунисты. Снова и снова на свежей штукатурке или на не застывшем цементе появлялось некое «мене текел» — серп и молот. Как-то рабочие порадовались, что этот легавый Лемке получил по заслугам и больше не появится на работе. И он не появлялся... А после эти грузовики с полицией. Полицейские быстро пробегают по пустым помещениям, где еще и окна не вставлены, куда свободно вливается солнце мартовского утра. Этот, и этот, и этот... потом я. Заранее известно, кого нужно арестовать, кого нет. Одежду прощупывают сверху донизу, потом отъезд. Англичанин, грек, я, надсмотрщик. Нас отделяют от других. Новый обыск в участке, вплоть до подкладки шляпы. Грека и англичанина отпускают, из-за меня начинается спор, полицейские переглядываются. Уходят в другую комнату, куда-то звонят. В канцелярии душно, писаря оглядывают задержанного с головы до ног, перешептываясь через стол. Пойдете с нами! Идти так идти. При попытке к бегству смерть. Отправляюсь с одним только «шупо», молча шагаем до подземки, там мне даже берут билет — ах, как любезно! Останавливаемся перед массивным строением в современном стиле. Двери отворяются, закрываются. Мне все же следовало попытаться прыгнуть во встречный вагон подземки. На остановке «Виттенбергская площадь» было так мало народу... Еще раз обыскивают карманы. Отбирают ножик брючный ремень и деньги, оставляют только часы. Камера не особенно тесная, но дверь тяжелая, с круглым глазком, куда, время от времени заглядывает чей-то глаз. Этот вдруг появлявшийся за стеклом глаз может свести с ума. Потому что шагов не слышно, а глаз появляется как придется, то через десять секунд, то через десять минут* Табуретка, койка, прикрепленный к стене стул. Свет из окна наверху. Побеленная известкой стена, исписанная непристойностями, покрытая похабными рисунками, жизнеописаниями сидевших тут, уверениями в невиновности перед богом и людьми. В чем обвиняют меня? Как долго меня думают держать тут? Понятая не имею, откуда мне знать, отвечает сторож, приносящий пищу. Картофельный суп, бррр, противно. Такой же запах, как у костюма, когда его утюжит портной Ребиндер. Ночью жара, сердцебиение, сухость во рту, жажда, тревога. Днем шагание по камере, взад-вперед, взад-вперед, мысли, громоздящиеся одна на другую, обрывки воспоминаний, обязательств, кусочек белой стены, глазок в двери. И еще одна ночь. Потом поездка в закрытом автобусе с решетками на узеньких оконцах наверху. Куда? Куда? В полумраке шестеро мужчин сотрясаются в одном ритме, так же как и двое стражников возле двери с примкнутыми к ружьям штыками. Преступные ли лица у заключенных? У одного на распухшем лице кровоподтеки. Кулак или резиновая дубинка? Потом опять лестница, запах изношенной одежды, пота и пыли, чиновники в тяжелых сапогах, шуршание бумаг. Человек с гитлеровскими усами изучает дело. Ваша фамилия? Место службы? Образование? Происхождение? Из Эстонии? Ага, почти Россия, аграрный коммунизм, преследование немцев! Приехали в Германию устраивать тут варфоломеевскую ночь, не так ли? Варфоломеевскую ночь? Вот видите, ваши слова: «Дальше можно ожидать еще более жестокой варфоломеевской ночи». Это ваши слова! Что, вы этого не говорили? Но так показывает свидетель. Кто этот свидетель? Не ваше дело, значит, вы утверждаете, что не говорили этих слов? Кто бы мог быть этим свидетелем? Лемке? Конечно, он, этот веснушчатый, кто же еще!.. О варфоломеевской ночи, действительно, как-то была речь в одной из бригад, когда заливали пол... И потом еще, вы учили подтираться национал-социалистической листовкой? Нет, я никогда не выражаюсь в таком вонючем стиле. Спасибо, но Германия больше не нуждается в ваших услугах, даем вам двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать, понятно? Понятно, но... Никаких «но»! Следующий! Белье осталось в прачечной, некогда было вернуть книги в библиотеку, уплатить долг Ребиндеру. Вокзал на Фридрихштрассе. Не опоздать только, не опоздать! Наконец этот человек в стеклянных потолках вокзала: «Скорый Берлин — Мариенбург — Кенигсберг — Эйдкунен — Рига, первый и второй класс впереди и посредине, третий позади». Наконец все же, пыхтя, подъезжает поезд, и носильщик пробивает себе путь к вагону. Чего еще не успел сделать? Хозяйка обещала отнести на почту письма. Выполнит ли она свое обещание? Или отнесет их сначала в полицию? Кто будет продолжать постройку Шелла? Или здание так и останется недостроенным, с пустыми глазницами окон? Не сохранит ли бетон следа тайного возбуждения тех, кто его клал? Может быть, через тысячелетия кто-нибудь сумеет прочесть этот «сейсмограф»? Место напротив занято пожилой дамой с крашеными волосами, читающей книжку романа в издании Улыптейна. Ага, история о Маттиа Паскале которого сочли мертвым и на могиле которого поставили крест. Крест над всей здешней жизнью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Чего же? — спросила мадемуазель Ормус.
— Боюсь, что у нас не все, как... У нас все так убого и мелко. А он привык жить в больших городах, за границей. Там другие обычаи и вкусы.
— Ах, так он возвращается из-за границы? — оживилась вдруг госпожа Раудкатс, стройная блондинка с прической, делавшей ее похожей па мальчика. У нее была большая
библиотека, порядочная коллекция произведений искусства, и дом ее все больше становился неким салоном, где время от времени происходили музыкальные вечера в узком кругу.
— Да, господин Хурт возвращается из-за границы, из Псрлпна, где он работал в последние годы. Он архитектор,
окончил курс в Дармштадте. Об этом года три-четыре назад писали в газетах, и портрет его напечатали, неужто никто не помнит?
— Еще немного терпения, дамы и господа, - сказал Пауль, возвращаясь от телефона
Он походил на директора театра, который еще не показывает, что скрыто за занавесом, и не прочь хорошенько разжечь любопытство публики. Госпожа Тийдо не выказала особого интереса к этой инсценировке. Она встала, перелистала раскрытый английский роман, лежавший на столе, и спросила у госпожи Орайыэ, стоит ли его читать; заглянув в радиопрограмму 3 отыскала танцевальную музыку и включила приемник, потом спросила у Кийпсаара, где и когда можно устроить следующий вечерок бриджа.
Пастор Нийнемяэ уселся возле госпожи Раудкатс.
— Я все еще вспоминаю последний концерт у вас, — начал он. — Удивляюсь, какие вы сделали успехи. Великолепный тембр вашего голоса обязывает вас учиться пению.
— Вы мне льстите. Но теперь уже поздно, - ответила госпожа Раудкатс. — Если бы я раньше догадалась... Если бы я все время училась, когда была за границей, тогда, может быть, что-нибудь и вышло. Но здесь, в нашем захолустье...
— К чему такой пессимизм! — утешил ее Нийнемяэ. — Всюду найдется что-нибудь хорошее. И в нашем здешнем захолустье тоже.
— Ах, кто вкусил лучшего за границей, тот здесь пропал. Что хорошего можно найти тут? Все те же люди, те же разговоры, те же кафе. Если бы не работа, я просто умерла бы здесь со скуки.
— Да, работа! Это правильно. Я это часто говорил своей жене. Но она, к сожалению, и слышать не хочет о работе. Зачем, мол, ей работать, она хочет жить!
— Работать нужно лишь столько, чтобы можно было забыть пустоту и скуку жизни, — сказала госпожа Раудкатс.
— Зачем женщинам работать? — вмешался Тамберг, стоя возле них. — Ваша супруга, господин пастор, совершенно права, когда хочет жить без забот, словно цветок в поле. Пусть живет так, пока может! Вы должны радоваться, что с вами живет человек, возле которого и вам иногда удается почувствовать себя легкомысленным.
— Легкомыслие обычно приводит на стезю греха, — ответил Нийнемяэ.
— Вы исключение среди мужчин, — сказала госпожа Раудкатс. — Ведь всем мужчинам нравится, когда жена весела, легкомысленна и ветрена. При этом, конечно, верна своему мужу, господин Тамберг.
— Вы жестоки, — рассмеялся Тамберг, — и несправедливы по отношению к нам, бедным холостякам. Пусть и нас иногда одарят улыбкой замужние женщины.
— Да, но веселые улыбки не появляются по заказу, — ответила госпожа Раудкатс. — Конечно, некоторые удовлетворяются малым. И мирятся с нашим бытом и нашей средой. Но другие... Я, например, счастлива только тогда, когда могу рассматривать красивые вещи, ковры, вышивки, фарфор, слушать первоклассного, непременно только первоклассного певца...
— Встречаются и такие, что любят купаться в шампанском, — прервал ее Тамберг, — или кушать соловьиные языки!
— Но я не требую ничего невозможного, — рассердилась госпожа Раудкатс. — Что я могу поделать, если у меня выработался свой вкус? Неужели отказываться от себя самой? Или вы желаете, чтобы я ночи напролет играла в бридж? Либо со скучающим видом просиживала в кафе, потому что так делают другие?
— Не так уж черна наша жизнь, чтобы из-за этого стоило замыкаться в своей раковине и становиться пессимисткой, — возразил Нийнемяэ. — По своей должности мне приходится встречаться со многими людьми. И поверьте мне, мы каждый день проходим мимо благороднейших людей, которых не умеем ценить. А они стоят больше, чем все эти Лувры.
— Верю вам, господин Нийнемяэ, но ведь и красота не от лукавого.
— И все же лукавый любит красоту больше, чем добро, — был ответ.
— Так что, мадам, будьте осторожны, — двусмысленно добавил Тамберг.
В эту минуту в сопровождении Орайыэ вошел Йоэль Хурт. Ростом он был немного выше Пауля, но более худощав и бледен.
Мадемуазель Ормус сразу же разочаровалась, потому что она ожидала увидеть блондина, Хурт же оказался шатеном. Вошедший обладал острым взглядом, казалось, он видел скорее линии, чем краски. У Кики, стоявшей в дверях столовой, забилось сердце, но госпожа Тийдо осталась совершенно равнодушной, с прежним спокойствием продолжая курить свою сигарету.
— Мою жену ты ведь знаешь? — спросил Орайыэ у Хурта.
Госпожа Орайыэ слегка покраснела.
Познакомившись и поздоровавшись со всеми, Хурт остановился возле группы мужчин. Собравшееся здесь общество показалось ему чужим и далеким. Орайыэ вместе с женой ушли в столовую: один - чтобы открыть бутылки с ликерами, другая - чтобы закончить последние приготовления
к приёму гостей. Госпожа Тарас была разочарована тем, что вновь прибывший не переступил через глупый обычай сразу же присоединиться к людям своего пола. И чего это Кики торчит там в дверях, кокетничая взглядом, разыгрывая из себя невинную девочку? Поглядела бы лучше в зеркало, увидела бы, как сидит на ней юбка! А сумочка из дешевой кожи вовсе не стоит того, чтобы так демонстративно играть ее замком.
За столом новоприбывшего гостя усадили между хозяйкой дома и госпожой Раудкатс, в то время как напротив, за грудами пирожных, бутылками и цветами между барышней Ормус и Кики, расположился хозяин дома. Майму не могла перенести, когда на предназначенное ею для дяди Тамберга место хотели усадить Кийпсаара: распахнув полуоткрытую дверь, она вбежала, схватила своего любимца за рукав и отвела на его место, за что мать наградила ее укоризненным взглядом и строгим замечанием. Внимание Майму было трогательно, но сегодня старый холостяк почему-то орудовал за столом правой рукой.
«Какая расточительность!» — промелькнуло в голове Хурта. Вспомнились стойки в барах, рестораны-автоматы, Ашингер, студенческие схватки на рапирах. Вспомнились вечные сосиски с горчицей, бутерброды без масла, с тоненькими кусочками ветчины или итальянским салатом, вспомнились толстые, увесистые кофейные чашки и крошечные, с наперсток, молочники для эрзац-сливок, вспомнились скудные, торопливые обеды и ужины, съедаемые по большей части стоя, потому что никогда не хватало времени,, всегда была спешка, А здесь...
На первых порах молчаливость Хурта парализовала и остальных. Но потом у него с госпожой Раудкатс завязался разговор о концертах и театрах, о. балетных представлениях и художественных выставках. За столом поднялся общий гомон. Вскоре и Хурт разговорился. Госпожа Орайыэ попыталась вначале прислушаться к его словам, но плохо их слышала, так как гость несколько неучтиво отвернулся от нее, обращая свою речь исключительно к госпоже Раудкатс.
— Пауль, будь добр, выключи это радио! А вы, господин Хурт, угощайтесь! Или вам не нравится наша стряпня? Эльза, налей господину Хурту горячего кофе! Пожалуйста, попробуйте этого торта, я его велела испечь специально для вас. Не верите? А Пауль считает, что ради вас я сегодня особенно постаралась. Мы уже не встречались почти десять лет. Дочку мою видели? У меня еще и маленький сынок есть, Петер. Я очень изменилась?
Нитью разговора завладела теперь госпожа Орайыэ. А Хурт, которому доселе почти все время приходилось
отвечать на вопросы, вдруг сам превратился в слушателя. Мягкий голос хозяйки дома ласкал ухо, под звук его было приятно отдаваться своим думам, забыв об окружающем, лишь время от времени кивая хозяйке в знак согласия и улыбаясь, прислушиваться только к голосу, а не к словам.
«Давно ли все это было, позавчера, неужто позавчера?» — думал Хурт, следя мысленным взором за быстро сменяющимися картинами недавнего прошлого. В комнате все перевернуто, хозяйка испугана, а вещи никак не влезают в чемодан... Спокойствие, спокойствие, не терять самообладания, медленно, спокойно считать цифры, снова вынуть вещи из чемодана, уложить как следует... А часы беспощадно продолжают свое тиканье. Времени всего двадцать четыре часа! Хорошо, что хоть столько дали, можно было ожидать худшего. Предателем оказался, наверное, Лемке, этот маленький строительный рабочий с красноватыми волосами и веснушками, со взглядом исподлобья... Конечно, он, потому что, когда ему было сделано замечание: «Пошевеливайтесь, стены гитлеровскими листовками не возведешь», он, кажется, пробормотал — пробормотал ли? — «проклятый иностранец». Но строящееся для Шелла здание, ведь и оно принадлежало иностранцу? Поди узнай, кто именно вывел известью на рабочей одежде Лемке: «Предатель». Большинство рабочих ведь были коммунисты. Снова и снова на свежей штукатурке или на не застывшем цементе появлялось некое «мене текел» — серп и молот. Как-то рабочие порадовались, что этот легавый Лемке получил по заслугам и больше не появится на работе. И он не появлялся... А после эти грузовики с полицией. Полицейские быстро пробегают по пустым помещениям, где еще и окна не вставлены, куда свободно вливается солнце мартовского утра. Этот, и этот, и этот... потом я. Заранее известно, кого нужно арестовать, кого нет. Одежду прощупывают сверху донизу, потом отъезд. Англичанин, грек, я, надсмотрщик. Нас отделяют от других. Новый обыск в участке, вплоть до подкладки шляпы. Грека и англичанина отпускают, из-за меня начинается спор, полицейские переглядываются. Уходят в другую комнату, куда-то звонят. В канцелярии душно, писаря оглядывают задержанного с головы до ног, перешептываясь через стол. Пойдете с нами! Идти так идти. При попытке к бегству смерть. Отправляюсь с одним только «шупо», молча шагаем до подземки, там мне даже берут билет — ах, как любезно! Останавливаемся перед массивным строением в современном стиле. Двери отворяются, закрываются. Мне все же следовало попытаться прыгнуть во встречный вагон подземки. На остановке «Виттенбергская площадь» было так мало народу... Еще раз обыскивают карманы. Отбирают ножик брючный ремень и деньги, оставляют только часы. Камера не особенно тесная, но дверь тяжелая, с круглым глазком, куда, время от времени заглядывает чей-то глаз. Этот вдруг появлявшийся за стеклом глаз может свести с ума. Потому что шагов не слышно, а глаз появляется как придется, то через десять секунд, то через десять минут* Табуретка, койка, прикрепленный к стене стул. Свет из окна наверху. Побеленная известкой стена, исписанная непристойностями, покрытая похабными рисунками, жизнеописаниями сидевших тут, уверениями в невиновности перед богом и людьми. В чем обвиняют меня? Как долго меня думают держать тут? Понятая не имею, откуда мне знать, отвечает сторож, приносящий пищу. Картофельный суп, бррр, противно. Такой же запах, как у костюма, когда его утюжит портной Ребиндер. Ночью жара, сердцебиение, сухость во рту, жажда, тревога. Днем шагание по камере, взад-вперед, взад-вперед, мысли, громоздящиеся одна на другую, обрывки воспоминаний, обязательств, кусочек белой стены, глазок в двери. И еще одна ночь. Потом поездка в закрытом автобусе с решетками на узеньких оконцах наверху. Куда? Куда? В полумраке шестеро мужчин сотрясаются в одном ритме, так же как и двое стражников возле двери с примкнутыми к ружьям штыками. Преступные ли лица у заключенных? У одного на распухшем лице кровоподтеки. Кулак или резиновая дубинка? Потом опять лестница, запах изношенной одежды, пота и пыли, чиновники в тяжелых сапогах, шуршание бумаг. Человек с гитлеровскими усами изучает дело. Ваша фамилия? Место службы? Образование? Происхождение? Из Эстонии? Ага, почти Россия, аграрный коммунизм, преследование немцев! Приехали в Германию устраивать тут варфоломеевскую ночь, не так ли? Варфоломеевскую ночь? Вот видите, ваши слова: «Дальше можно ожидать еще более жестокой варфоломеевской ночи». Это ваши слова! Что, вы этого не говорили? Но так показывает свидетель. Кто этот свидетель? Не ваше дело, значит, вы утверждаете, что не говорили этих слов? Кто бы мог быть этим свидетелем? Лемке? Конечно, он, этот веснушчатый, кто же еще!.. О варфоломеевской ночи, действительно, как-то была речь в одной из бригад, когда заливали пол... И потом еще, вы учили подтираться национал-социалистической листовкой? Нет, я никогда не выражаюсь в таком вонючем стиле. Спасибо, но Германия больше не нуждается в ваших услугах, даем вам двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать, понятно? Понятно, но... Никаких «но»! Следующий! Белье осталось в прачечной, некогда было вернуть книги в библиотеку, уплатить долг Ребиндеру. Вокзал на Фридрихштрассе. Не опоздать только, не опоздать! Наконец этот человек в стеклянных потолках вокзала: «Скорый Берлин — Мариенбург — Кенигсберг — Эйдкунен — Рига, первый и второй класс впереди и посредине, третий позади». Наконец все же, пыхтя, подъезжает поезд, и носильщик пробивает себе путь к вагону. Чего еще не успел сделать? Хозяйка обещала отнести на почту письма. Выполнит ли она свое обещание? Или отнесет их сначала в полицию? Кто будет продолжать постройку Шелла? Или здание так и останется недостроенным, с пустыми глазницами окон? Не сохранит ли бетон следа тайного возбуждения тех, кто его клал? Может быть, через тысячелетия кто-нибудь сумеет прочесть этот «сейсмограф»? Место напротив занято пожилой дамой с крашеными волосами, читающей книжку романа в издании Улыптейна. Ага, история о Маттиа Паскале которого сочли мертвым и на могиле которого поставили крест. Крест над всей здешней жизнью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44