Во всяком случае, госпожа Раудкатс страстно любила музыку, у нее был красивый голос, и она брала уроки пения, но чего ей не хватало — это веры в свои способности. В доме Раудкатсов часто музицировали. И раз уж решено было созвать большое общество, то не забыли и о музыке. Судья Тийдо должен был явиться со своей виолончелью, доктор Арукаск со скрипкой, а госпожа Раудкатс должна была аккомпанировать обоим и спеть сама. И что лучше прекрасной музыки могло утихомирить раздоры и укротить вражду? Облагорожению чувств должна была содействовать и просторная, стильно обставленная квартира Раудкатсов. Но главное — с кухней этого дома не могла соперничать даже госпожа Тарас.
На вечер было приглашено около полусотни человек, важнейших политических деятелей из всех лагерей, журналистов и общественных деятелей, судей и врачей, был приглашен даже один художник, умевший реставрировать картины. Госпожа Раудкатс лихорадочно сновала между кухней и столовой, чтобы вовремя управиться со столом и в последний момент привести в порядок свой туалет. Она услышала, как муж в зале перебирает клавиши: ах, какое вызывающее спокойствие! Неужели мужу делать больше нечего? Дверь быстро открылась. Господи, где пюпитры? И стулья? Кто их будет таскать в зал, неужели гости? И бутылки не откупорены. А сигары и сигареты?
В оправдание господина Раудкатса следует сказать, что игра на рояле или, вернее, просто перебирание клавишей были его единственным грехом в смысле нарушения порядка. Он не терпел, чтобы книга или бумага на письменном столе были передвинуты хотя бы на миллиметр, но, сидя за роялем, не обращал ни малейшего внимания ни на такт, ни на чистоту звука, а наигрывал знакомые пьесы с такими «рубато», которые приводили его супругов бешенство. Впрочем, больше всего он любил просто блуждать среди звуков, трогать тот или иной клавиш, до конца вслушиваясь в его звучание, потом отбарабанить какой-нибудь пассажир извлекать из рояля всякие аккорды, и все это без цели, без системы. Для госпожи Раудкатс оставалось загадкой, как* мог её корректный во всех отношениях муженек целыми часами забываться так. Но, по правде сказать, в загадке этой была некоторая доля привлекательности.
И на этот раз муж не давал нарушить свое спокойствие, но понемногу лихорадочное возбуждение жены начало действовать и на него, — он сам стал нервничать. Этого-то госпожа Раудкатс и добивалась, потому что сама тотчас же обрела спокойствие. И вот теперь, когда муж, весь красный, пыхтя и кряхтя, вытаскивал из горлышка бутылки длинную пробку, она небрежно, хотя и дружелюбно обратилась к нему:
— Но, милый муженек, зачем ты так нервничаешь? — При этом она окинула удовлетворенным взглядом накрытый стол. Можно было поднимать занавес.
Первыми, даже раньше назначенного времени, прибыли Тарасы. Для этого была своя причина. Часов около пяти Тарас позвонил в женский клуб Национального фронта, куда, по ее словам, отправилась жена шить черно-белые флаги, которые после победы должны были сменить прежние сине-черно-белые. Из клуба ответили, что там нет ни одной женщины и никакого шитья флагов. «Теперь она у меня в руках, — подумал Тарас, — какой наглый обман! Вот она, эта вторая молодость со всеми этими притираниями, массажами и операциями! Теперь она у меня в руках!» И когда супруга сквозь мокрый снег добралась домой, Тарас весь кипел от бешенства. Уже в передней он слегка разрядил свой гнев, выпустив заряд брани, к которой добавил еще достаточно увесистую пощечину. Эта молния с ясного неба, в свою очередь, воспламенила гнев жены, чей мокрый зонтик сломался пополам, когда она давала объяснения. Поднявшийся вихрь продолжал бушевать и в других комнатах: в столовой вместе со скатертью на пол полетел кофейный сервиз, за ним последовали декоративные тарелочки со стен и вазы с цветами. В последнюю минуту все же удалось спасти два венецианских подсвечника, с которыми Тарас в панике убежал в кухню. Там ему на помощь поспешила Дуня. Во всей своей внушительной полноте она встала на пороге столовой, уперев руки в бока, и загремела:
— Если вы сию же минуту не перестанете безобразничать, я приведу полицию. По вас уже давно сумасшедший дом плачет!
После этого мадам основательно выплакалась в диванную подушку, причитая о безнравственных отношениях ее мужа с Дуней. Тарас даже расчувствовался, но вскоре оба они внутренне застыли в ожесточенном упрямстве, которое обычно начинало оттаивать лишь на второй или третий день. Но сегодня день был необычным, им предстояло пойти в гости, и это показалось им чем-то вроде спасательного круга.
Первые признаки оттепели обнаружились уже на лестнице дома Раудкатсов. Тарас взглянул на часы и не утаил своих опасений:
— Кажется, мы пришли первыми!
Эта фраза, сказанная если не вполне дружелюбно, то, во всяком случае, в примирительном тоне, прозвучала для жены очередным упреком. Она не произнесла ни слова, но, поднявшись по лестницам и прижимая руку к задохнувшейся груди, она испуганно выронила:
— Ах, я забыла дома ожерелье!
Муж изъявил готовность пойти за ним, но мадам удержала его и позвонила. При этом Тарас подумал: «Сегодня я ее приглашу на вальс, посмотрим, откажет или нет. Впрочем, не думаю...»
Чета Орайыэ прибыла с опозданием. Госпожу Орайыэ очень мучило предчувствие, что муж вечером снова встретится с мадемуазель Ормус. От этого опасения у нее разболелась голова, но Пауль, ах этот Пауль, и не думал оставаться дома, наоборот, как-то даже заторопился. Он предложил своей маленькой женушке таблетки от головной боли и собирался пойти один. Ничего не поделаешь, Хелена проглотила таблетки и отправилась с ним. Едва они вошли в вестибюль, как кто-то сзади снова открыл парадную дверь. «Ну вот, это она, Ормус!» — словно ясновидящая, всей своей спиной почувствовала госпожа Орайыэ, но минутку спустя кто-то фамильярно обхватил ее бедра, чтобы помочь подняться по ступенькам. Это был адвокат Тамберг со своей глупой привычкой хватать руками все, что приглянется. Но хорошо хоть, что это Тамберг; пускай попробует Пауль приударить за кем-нибудь, я ему покажу... И госпожа Орайыэ вступила в оживленную беседу со старым холостяком адвокатом.
Разговор доносился и сверху. Там, у двери, стоял доктор Арукаск, этот писаный красавец с черными усиками, аккуратно обрамлявшими верхнюю губу, и стряхивал снег с бобрового ворот своей шубы, положив футляр от скрипки на верхнюю ступеньку. Он оживленно болтал с двумя дамами, Ъ то время как двое неразлучных студентов, Кукемельк и Карнеоль, весело смеялись над его остротами. Никто не догадался позвонить, хотя взгляды всех были обращены к двери, как будто она должна была открыться
сама собой. Только госпожа Тийдо, догнавшая их, сообразила нажать па звонок.
Со скрипичным футляром в одной руке, с высоко приподнятым котелком в другой, доктор Арукаск пропустил всех вперед, отвешивая дамам изящные поклоны. Какая из них не желала быть его пациенткой? Он знал их всех насквозь, ему были знакомы известковые отложения в их легких, давления крови, сердечные припадки, рубцы, оставшиеся после операции слепой кишки. И когда мимо него прошла госпожа Тийдо, ему померещилась белая кашица в ее кишках под рентгеновскими лучами и тень ее узкого таза. «Я видел ее насквозь, до самого копчика, — подумал он, — и все же эта женщина чертовски темна для меня».
Когда пришел Йоэль Хурт, взгляд его невольно скользнул по развешанной в передней верхней одежде. У него была большая надежда вновь через долгое время встретить тут маленькую, стройную фигурку госпожи Нпйнемяэ, услышать ее звонкий смех, почувствовать ее близость, касаться ее, искать ее многообещающего и вместе с тем робко-сдержанного взгляда.
Но знакомой шубки не было. Хурт поискал и в других комнатах, поздоровался с пастором Нйнемяэ, не решаясь, однако, спросить его о жене.
Спускавшаяся с потолка бронзовая с чернью люстра с подвесками придавала залу парадный вид. Ковер во весь пол заглушал шаги. Начиная со стульев и кончая стеклянной горкой с фарфоровыми фигурками, меблировка зала была выдержана в стиле ампир, если не считать принесенных сюда из других комнат стульев, среди которых были даже плетеные.
Хурт удивился, встретив здесь Рыйгаса, который обычно не бывал в обществе. Этот боец Национального фронта чувствовал себя здесь не в своей тарелке, он нервно и недоверчиво сновал с места на место, много курил, но был молчалив. Обычно задиристый и хвастливый, он вел себя тут серьезно и сдержанно.
Доктор Арукаск уже принялся настраивать скрипку, говор начал утихать, свет в люстре и стенных бра погас, лишь торшер освещал группу музыкантов. Госпожа Раудкатс брала на рояле все время «ля» то с аккордом, то без него. Господин Тийдо долго возился с колками виолончели, поворачивая их подчас всей пятерней. Доктор Арукаск уже справился со своим инструментом и теперь Суешкой глядел то на виолончель, то на публику. Но вот он уже прижал подбородком скрипку, поднес смычок к струнам, и музыка началась.
Все старались слушать внимательно, но, увы, любителей камерной музыки нашлось мало среди присутствующих, и вскоре мысли каждого разбрелись. Все досадовали про себя на громкий разговор, доносившийся из другой комнаты, студент Кукемельк даже вспотел от испытываемого им чувства неловкости, а его сосед Карнеоль бросал полные упрека взгляды на дверь, каждую минуту готовый вскочить и закрыть ее. Но этого не потребовалось, потому что трио уже заработало с полным воодушевлением. Многие с любопытством принялись следить за отрывистыми движениями смычка виолончелиста, извлекавшего из басовых струн что-то вроде хрюканья. Это казалось забавным, привлекала интерес и игра доктора Арукаска: дело в том, что правой ногой он отбивал такт, а иногда в этом дирижировании участвовало все туловище, раскачивавшееся вместе со скрипкой. Все это значительно уменьшало сожаление о потерянном времени.
Орайыэ ничего не имел против, чтобы и сумеречное освещение и музыка продолжались вечно, потому что он стоял, прислонившись к косяку двери, а перед ним стояла мадемуазель Ормус в черном шелковом платье, и от ее пышных волос распространялся возбуждающий аромат. «Пусть бы они пилили подольше», — подумал Орайыэ, охваченный безумным желанием обнять стоявшую перед ним женщину.
А студент Кукемельк испугался за соседа, который чуть не захрапел в своем кресле. Уже в начале концерта этот старик закрыл глаза и оперся головой на ладонь. И теперь рука уже далеко скользнула в волосы, а нос уткнулся в рукав. К счастью, в музыке наступило патетическое место, и Кукемельк мог вздохнуть спокойнее. Когда запела сама хозяйка, которой аккомпанировал на рояле муж, все стряхнули с себя сонливость, не только из вежливости, но и потому, что это был последний номер программы и из столовой уже доносился звон рюмок: там гостей ожидало нечто более существенное.
Кукемельк был в восторге от госпожи Раудкатс и ее пения, он продолжал аплодировать, когда все огни уже были зажжены.
— Тембром вашего голоса можно покорить весь мир! — воскликнул он, целуя руку певицы.
— С меня достаточно, если я покорю хоть вас! — небрежно ответили ему.
Мадемуазель Ормус, а за ней Пауль Орайыэ подошли к доктору Арукаску, укладывавшему в футляр свою скрипку.
— Мне всегда казалось загадкой, — заговорила мадемуазель Ормус, - почему вы занялись игрой на скрипке?
— Это вас удивляет? - рисуясь, спросил Арукаск, глядя на вопрошавшую.
— Я не нахожу в этом ничего удивительного, — пожав плечами, ответила мадемуазель Ормус госпожа Тийдо. — Врачи нередко бывают большими музыкантами.
— Ведь вам это совсем не нужно, — продолжала мадемуазель Ормус, игнорируя замечания госпожи Тийдо. — У вас хорошая практика, вы здоровы, нравитесь женщинам чему вам еще скрипка?
Госпожа Тийдо презрительно вздернула плечи.
— Видите ли, барышня, — рассмеялся Арукаск, — скрипка мне отчасти заменяет жену. Почему бы ей не нравиться и почему мне не играть на ней? Она таинственна, ее не увидишь насквозь, и она поет то, что удается извлечь из нее. А потом эта стройная шея, плечи, талия, бедра... Только ног не хватает. Словом, ампутированная жена. Но нравится.
— Ах, эти врачи! Они всегда циничны! —сказала госпожа Орайыэ, которая не упускала из виду своего мужа, вместе с Тамбергом она все время держалась поблизости от него.
— Наш брат медик ко всему привык, — заметила мадемуазель Ормус. — Что для нас ампутированная рука или нога? Я помню одну повешенную женщину, у которой были отрезаны, а потом сожжены руки и ноги, а туловище, висевшее в сарае, в летнюю засуху превратилось в совершенную мумию...
Госпожа Тийдо зажгла сигарету, чтобы рассеять воображаемый запах ампутированных ног. Более робкие отошли.
— И знаете, что было особенно интересно? Запах трупа! Он не был обычным, а напоминал запах какого-то цветка...
«Отчаянная девица», — подумал Орайыэ, внутренне содрогнувшись, но продолжая улыбаться.
Адвокат Тамберг, засунувший руки в карманы, спросил:
— Вам, барышня, приходилось нюхать и живых и мертвых, скажите, правда ли, что люди с хорошим нюхом чуют запах умирающего уже за двадцать четыре часа до его действительной смерти?
— В этом нет ни малейшего сомнения! — ответила мадемуазель Ормус.
Но рядом уже атаковали накрытый стол. Мадемуазель Ормус также направилась туда вместе с адвокатом Тамбергом, оживленно беседуя о смерти, которую оба по-своему переросли, и о жизнерадостности, сторонниками которой были оба, каждый по-своему.
Госпожа Тарас спокойно стояла возле стола среди других толпившихся тут гостей и своим критическим оком
оглядывала яства. Ну и что тут особенного? Фазан? Простая индейка, наверно! Она набрала себе на тарелку всего понемногу и уселась за маленьким столом, чтобы удобнее было разглядывать платья и туфли дам. Сиг был суховат, масло в майонезе не первого сорта, а в слоистом паштете противно преобладал вкус лимона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44