..
— Ты, конечно, надеялась, что чем я больнее, тем сильнее я стану верить в бога, не правда ли? Но, как видишь, все наоборот. Потому что у меня есть свободная воля! Ты понимаешь, что такое свободная воля? Это, если ты должен ступить левой ногой, а ты ступаешь правой! Это, если кто-нибудь с ножом к горлу заставляет тебя сказать «да», а ты говоришь «нет»! Твои легкие грызут микробы, а у тебя хватает смелости плюнуть смерти в лицо! Ты плюешь также на всякие режимы, больничные кресла, градусники, встаешь, как я сейчас, и идешь купаться на озеро!
Луи поднялся и, как видно, действительно собирался осуществить свое намерение. Вот он уже на террасе, вот уже миновал бассейн с женской фигурой, уже спускался по лестнице к озеру. Розалинда, которая сначала приняла все за шутку, серьезно перепугалась. Отложив моток с нитками, вязанье, и очки, она в страхе побежала за Луи. Вот этого и добивался Луи. Теперь он был доволен, смеясь над старой девой, которая вдруг растерялась и теперь была в его полной власти.
Но Луи ухитрялся терроризировать весь дом. Он знал слабость своего приемного отца — его легко можно было растрогать — и сумел стать в его глазах неким гением, у которого масса знаний, необыкновенно острый ум и к тому же смелость прямо в лицо высказывать любую истину. В этом юноше, по мнению старого Нийнемяэ, было заложено нечто большое, из него мог выйти блестящий военачальник, всемирно известный летчик, ученый или государственный деятель. Тем более плачевным казалось то, что этот всесторонне одаренный юноша должен умереть, потому что врачи не оставили почти никакой надежды. Старик собирался использовать свои сбережения на то, чтобы отправить его в какой-либо заграничный санаторий, но Ильмар отсоветовал это делать, так как больной просто не перенес бы такой дальней дороги.
За кого Луи ухватился всеми силами своей души, это была Реэт. Это она являлась целью мечтаний и неопределенных влечений. Именно ее близость разбудила спавшие в теле Луи инстинкты. Никогда еще этот юноша не знал настоящей любви, ни материнской, ни женской, — здесь обе они были слиты. В глазах Реэт он читал нечто большее, чем то дешевое сочувствие, которое каждый выражал ему с такой щедростью и от которого его порой просто тошнило. В молодом, натренированном теле Реэт он угадывал то здоровье, которого самому ему не хватало, и таинственная притягательная сила этого здоровья мучила его даже во сне.
Реэт следила за пробуждением весны в Луи с боязливым любопытством, чувствуя себя польщенной свежестью и искренностью его чувств. Сознание близкой смерти Луи позволяло ей не скрывать перед ним своих душевных движений, ведь тайна их все равно в скором времени уйдет в могилу. Но все ее отношение к больному было пронизано еле заметным состраданием: бедняга, сколь многое остается для него в жизни неизведанным! Поэтому она не отказывала ему в небольших проявлениях любви, но как только она замечала, что он начинает задыхаться, а в глазах его зажигается огонек неосознанной страсти, она быстро отступала, стараясь превратить все в шутку или поскорее очутиться в обществе других людей.
Мало-помалу ласковость Реэт превратилась для Луи в гораздо большую потребность, чем еда и питье. Реэт всегда должна была находиться где-то поблизости. Если болела голова, помогало прикосновение ее. руки ко лбу; если не приходил сон, нужно было лишь подержать ее руку в своей. Вскоре больной потребовал, чтобы Реэт, не страшась его бацилл, пила воду из его стакана. Луи испытывал блаженство, когда Реэт садилась на край его кровати, касаясь его руками или коленями. Старой немке было вовсе не по душе, что право читать Луи вслух и измерять его температуру было предоставлено Реэт. Но особенно оскорбленной чувствовала себя старая дева, когда Луи просил Реэт проверять показания градусника, так как глаза Розалинды, дескать, могут не разглядеть цифр. Реэт не смела уходить из дому, не предупредив Луи. Даже если она спускалась вниз к озеру, она должна была зайти сначала в комнату Луи, выслушать, как обстоит дело с его здоровьем, и сказать, куда пойдет и как долго ее здесь не будет. Потом Реэт, понятно, приходилось давать отчет обо всем. В те часы, когда Луи не лежал, он стремился сопровождать ее всюду, стараясь показать, что он совершенно здоров. А если Реэт случалось отсутствовать дольше, чем было обещано, Луи приходил в возбуждение. Он подымался, бегал смотреть, не врут ли часы, собирался идти искать ее: вдруг она утонула, вдруг встретила какого-нибудь опасного человека? А может быть, она нарочно обманула его ? Во всяком случае, она забыла о своем обещании, забыла, значит, и о Луи,— а это непозволительно! Тогда он быстро засовывал градусник за щеку, чтобы увидеть, насколько опять поднялась температура. Но если градусник не показывал никакого повышения, он натирал его одеялом, пока не добивался своего, и тогда звал Розалинду в свидетельницы. Позднее на Реэт сыпались упреки: «Ты мучаешь меня! Ты меня убьешь! Твоя вина, если у меня пойдет горлом кровь, если я схвачу воспаление легких, если я умру...»
Когда Луи спал, весь дом должен был ходить на цыпочках. В эти моменты Розалинда совершала небольшую прогулку в лес или в поле, чтобы собрать разных цветов. Она всегда забывала, что Луи не особенно любил цветы, и в силу какой-то инерции ставила их всегда на тумбочку к больному, чтобы выказать большую заботу и внимание, чем Реэт. Но именно в присутствии Реэт Луи особенно презрительно относился к Розалинде, передразнивал ее выражения и подчас дерзко именовал «немецкой тетушкой» или «старой дурехой». В таких случаях Реэт брала Розалинду под свою защиту (тогда и Розалинда умела ценить достоинства Реэт) и бранила Луи за невоспитанность, упрекая его за себялюбие и за то, что он терроризирует весь дом. Такие упреки больно задевали Луи. Иногда он впадал в бешенство, выгонял всех из комнаты, говорил резкости даже Реэт, потом запирал дверь и тихо сидел, скорчившись в каком-нибудь углу, куда нельзя было заглянуть через замочную скважину (Луи знал, что Розалинда наблюдает за ним через замочную скважину). Все должны были испытывать страх, что он ВОТ-ВОТ натворит что-нибудь ужасное, выпьет яду, который будто бы имеется у него на всякий случай, или бритвой перережет артерию, как он грозился однажды.
Когда припадок злости проходил, он вылезал из угла и задумывался. Свои мысли он любил записывать на отдельных листках и потом как бы нечаянно ронял эти листки, чтобы их нашла и прочитала Реэт. Записки эти начинались ' обычно устрашающими словами, которые должны были приковать внимание и заставить прочесть остальное: «Я убью себя и Ее», «Люблю», «В каждой женщине скрыт убийца» и т. д.
Однажды он написал после очередного припадка бешенства :
«Пусть земля поглотит меня, пусть небо обрушится на меня, но я не могу иначе. Никто никогда не может иначе!! Или, может быть, теперь этот кусочек сознания спасет меня
и вернет свободную волю? Или и этот отблеск света, брошенный на бугорки материи, является сигналом... Но бесформенная масса сама неподвижна, непроницаема... Это не я бесновался и выгнал тебя, Реэт, а дьявол во мне, бесформенный обломок, унаследованный от прежних поколений, на который моя свободная воля не простирается... Этот унаследованный обломок продолжает действовать тяжело, инертно, необузданно, а ты дух танца, дух легкости, как ты сама говоришь. Это свобода, это подарок, это счастливый случай!
От кого я унаследовал слепой сгусток своей души, куда не проникает ни один луч света? От отца? От матери? Где мой отец? Где моя мать? Может быть, я не верю в бога потому, что он не дал мне ни отца, ни матери? Мне дан лишь слепой сгусток — откуда, от кого, из какой глубины веков, от поколения к поколению? Это то же, что микробы во мне, — у них своя жизнь, они мне не подвластны, они могут грызть и мучить меня, я осужден только носить и питать их. Не потому ли я такой несносный, что я не знаю, кто моя мать? Ах, верните мне мою мать, чтобы я знал, где начинаюсь я и где кончается то, что я унаследовал! Хочу склониться головой на грудь своей матери! Спаси меня, Реэт, будь мне матерью, будь мне женой, будь мне всем!»
В подобном откровении таилось немало показного, немало наигранного пафоса, но тем не менее он под влиянием вызванной напряжением усталости мог проливать настоящие слезы жалости к самому себе. Ему казалось, что все его покинули, никто терпеть не может и некому излить свое сердце.
Когда Реэт уехала в город, чтобы на некоторое время избавиться от угнетающей атмосферы дачи, Луи стал ожидать писем от нее. Но когда они не приходили, он понемногу привык, к новому положению вещей, у него исчез даже интерес к тому, чтобы мучить Розалинду и других, и он с большей покорностью начал придерживаться режима. Результатом было то, что за две недели, пока отсутствовала Реэт, он прибавил два килограмма. Все радовались, считая, что здоровье возвращается к нему.
Как-то под вечер позднего лета, когда Луи спал, а Розалинда, уронив на колени свое вязанье, дремала на нижней террасе в плетеном кресле, по ступеням лестницы поднялся Йоэль Хурт, невольно разбудив дремавшую, которая тотчас же сорвала с глаз очки и спрятала их под работой.
— Ах, подумайте, кого я вижу! — воскликнула старая дева нагибаясь, чтобы поднять клубок.
—. Извините, что я нарушил ваш приятный сон.
— Нет, герр Хурт, я совсем не спал, вы нисколько не помешали мне. Но присядьте же, герр Хурт! Вас не видно был с того дня, как благословляли этот дом. Как вы поживали? Но очень жаль, никого нет дома. Все наши сейчас в старом доме...
— Они живут теперь там?
— Ах нет, там есть теперь дачники! Весь дом сдали. — А где другие?
— Луи спит наверху. Он теперь гораздо-гораздо больше здоровый с тех пор, как Греты нет.
— Значит, молодой хозяйки нет дома? — быстро спросил Хурт.
— Нет, но мы ждем ее в суббота. Как только фрау Гретхен уехал, температура Луи сначала поднялся, но я успокаивал его, что фрау Гретхен не может вся жизнь сидеть возле него и тогда он стал. спокойный. Я ему не говорил, что Гретхен приедет в суббота, иначе его температура опять поднялся бы!
— Неужели Луи так привязан к молодой госпоже Нийнемяэ"? — небрежно спросил Хурт.
— О да! Если бы меня здесь не было... Часть своей любви Луи все же отдает мне, — охотно призналась Розалинда, приписывая это обстоятельство своим достоинствам, что должно было поднять ее ценность и в глазах Хурта.— Не желает ли герр архитектор зайти в дом и взглянуть, как там все уютно устроено? — спросила она.
Запах нафталина ударил в нос, когда они проходили через большую комнату. Запах этот исходил от старых мягких стульев, которые, казалось, до самых ножек были сделаны из материи и которые теперь стояли в одинаковых чехлах. Над этим немым сборищем стульев висели на стене две писанные масляными красками картины, тоже закутанные в вуаль из-за проклятых мух. С потолка на длинном шнуре свисала одинокая электрическая лампочка, обернутая в розовую папиросную бумагу.
Хурт поморщился, остановился перед камином и кивком указал на ширму, которая совершенно заслоняла небольшой низенький камин:
— К чему это?
— Но, герр Хурт, кому будет понравиться открытая дыра камина?
Комната Розалинды наверху, которая была когда-то задумана как комната кошачьих лапок, была теперь набита всякими подушечками и кружевцами, а стены увешаны картинками с торчащими за ними пучками мелколепестника. Старая дева сама показалась Хурту частицей этого умершего, запыленного мира, когда она растроганно Подняла с какого-то стула линяло зеленую шелковую подушечку и, сдунув пылинку с ее вышивки, погладив ее, сказала:
— Эта подушечка очень любил моя покойный брат! Он всегда качался на качалка, пока не заснул, и я сшил эта подушка ему под голову. И подумайте, в один день, когда он так дремал, я хожу мимо и не знаю, что он уже давно умерший!
Розалинда слегка сморкнулась, быстро вытерла глаза и спросила:
— А как тут. Вы архитектор, вы это понимай.
Выйдя на балкон, Розалинда попросила гостя ходить и говорить потише, потому что рядом в комнате спит Луи и не следует мешать его сну.
— Здесь я реши ль поставить на край балкона эти пеларгонии, они так красиво цвели, но в один день, ах, вы знаете, этот Луи такой, он велел убрать их, потому что плохо себя почувствовал, жаловался на головная боль, не переносил эти цветы. Ах, — повторила Розалинда, — он, мы все боимся его!
Когда Йоэль вечером того же дня, катаясь один на озере, поднял глаза и взглянул на свое строение, он почувствовал, будто он на этом берегу возвел некий склеп и будто там по стенам, словно мох или плесень, расползались все увиденные и воображаемые кружевца, одеяльца, подушечки, заполняя все комнаты. Что-то словно давило его, и, закрывая глаза, он физически реально ощущал, будто его, а вместе с ним и Реэт хотели задушить здесь с коварно невинным видом. Он попытался вырваться из этой паутины, но она все крепче облепляла его.
Спустя долгое время он открыл глаза и увидел, как розовато-красный полумесяц вставал из-за леса и мельницы. Он схватил весло. От недавнего кошмарного видения в душе его осталась печаль, которая веяла на него даже с берегов, даже с редких звезд на поблекшем небе, и так много одиночества, что его некуда было деть.
Он улегся в лодке, положив голову на жесткую скамью, как когда-то давно, весной. Где-то в береговой траве громко и однообразно скрипел коростель, а поодаль крестьянин, который вел домой лошадь с выгона, во все горло распевал что-то не имевшее ни мелодии, ни ритма. Голос его блуждал безо всякой опоры, выпущенный на свободу голос, не сумевший приложить себя ни к чему. Все остальное казалось упорядоченным: и озеро со своими берегами и группами деревьев на них, небесный свод со своими математически вычерченными звездами, даже кривая и ясно проложенная линия большака неподвижно белела на холме. Был смысл и в дребезжании телеги там, на заросшем травой проселке, только этот бесформенный напев ощущался как некий древний призыв к свободе, как та необузданность сил природы, с которой сорняк вылезает среди рядов посеянного ячменя, да, как сама жизнь, теплая, неуверенная, не прикрепленная ни к какой цели или порядку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44