Оно у вас такое большое, что вмещает многих!
— Не больше одной сразу!
— Как бы не так! — засмеялась Реэт. — Не говорите мне! Туда, по крайней мере, вмещается еще та, от которой вы узнали, что я уже здесь.
— Кого вы имеете в виду?
— Ну ту самую, которая и мне рассказала, что вы тихонько приезжаете сюда, в деревню! Это, значит, и было ваше сердце.
Ишь ты, опять Кики оказывается той сводницей, которая устроила их встречу здесь на горе! А не случай? Не романтическая судьба ? Проклятая женщина, которая ходит за тобой словно тень и своими непрошеными благодеяниями разрушает не одну иллюзию! Иоэлю захотелось сказать что-нибудь обидное о Кики, но он удержался. Не хватает еще, чтобы Кики сама удила тут поблизости в камышах и исподтишка следила за своими марионетками.
— Не поехать ли нам в гости к Кики? — спросила Реэт как-то интригующе.
— Нет!
— Вот вы какой, теперь вы и знать ее не хотите...
— Оставьте, пожалуйста, этот разговор! Я не хочу знать ни о чем другом, кроме того, что касается нас с вами.
Приятно было плыть так, бесконечно приятно было видеть перед собой эту хрупкую фигурку, которая направляла лодку то туда, то сюда и за спиной которой тянулись все равно какие борозды и следы весел на воде. Для Иоэля сейчас не существовало ни прошлого, ни будущего, никаких связей и обязательств, никакого мира» кроме них двоих и весны вокруг них. Когда Йоэль остановил лодку и пристально взглянул на Реэт, как будто желая переманить ее с кормы поближе к себе, та кокетливо, с мягкой улыбкой на лице уставилась в пространство, тихонько напевая какой- то мотив.
Они пристали к недавно отлитой цементной лестнице и взбежали по ней, ^чтобы осмотреть дачу, в которой как раз красили полы. Йоэлю казалось, что если он говорит об удобстве, чистоте и красоте этих комнат, то говорит он о красоте Реэт, и если он восхищается очаровательным видом, открывающимся из окон, то восхищается он глазами Реэт и их очарованием.
— Вот комната красного мака, — сказал Иоэль, стоя в дверях комнаты, оклеенной красными обоями, — а теперь мы пойдем в комнату незабудок с голубыми стенами. К вашему платью это подойдет. Но, — и Йоэль поднял палец к губам, — обо всей этой символике вы никому ни слова не говорите, слышите, никому? Обещаете? А теперь мы еще посмотрим комнату первоцвета и кошачьей лапки...
— Но почему нет комнаты липового цвета? Я больше всего люблю липовый цвет...
— Липовый цвет?.. Я не знал. Наверху одна комната еще не оклеена, я хотел сделать ее зеленой, но не мог найти зеленого цветка. Пусть это будет липовый цвет! Но никому ни звука о нашей тайне! Пусть для других это будут только столовая, зал, спальня, нас это не касается! Когда вы начнете обставлять эти комнаты, то сделайте это только под знаком этих цветов — занавески, обивка мебели, все, вплоть до цветов в вазе... Хорошо?
— Замечательно! — весело всплеснула Реэт руками. Игра понравилась ей. И к тому же каким внимательным был Иоэль, если он угадал почти все ее любимые цветы,
— Ильмару тоже нельзя сказать?
— Ни одной душе!
— А что, если между мною и им нет секретов?
— Значит, теперь будут!
— Я все же боюсь... — призналась Реэт, вопросительно глядя на Йоэля.
— Чего же?
— Ах, глупости!.. Я думаю... если все это останется только между нами, не грех ли это? Берете ли вы на себя ответственность?
— Полностью. Я привык отвечать за все, что строю,
— Боюсь, что вы строите вокруг меня воздушные замки... Но если я не сумею поселиться в них? Или если мне будет там тесно?
Реэт сняла с подоконника божью коровку и посадила к себе на руку. Оправившись от первого испуга, та вытянула ножки и забегала с тыльной стороны руки к ладони и обратно. Потом она вдруг остановилась, расправила крылышки, взлетела и наткнулась на пиджак Йоэля.
— Уйдем отсюда! — воскликнула Реэт, схватив Йоэля за руку. — Вы увлекаетесь этой дачей гораздо больше, чем я. Я даже ревновать начинаю!
Все кругом нежно зеленело и в этот вечерний час источало сильный аромат. На опушке леса из-под прошлогодней травы высовывались листья ландыша, кое-где скромно белел подснежник, а в сырых местах желтели купальницы. Реэт, как маленькая девочка, бегала за первоцветами. На меже одуванчики закрывали свои яркие головки.
Но дальше начинался большой хвойный лес. Наверху краснели и зеленели молодые шишки, похожие на маленькие рожки. Реэт протянула руки вверх, чтобы достать их. Йоэль вдруг заметил на ее руке черточку, где кончался загар и начиналось белое, незагорелое тело. Было словно две Реэт: одна, загоревшая на солнце, близкая к природе и к Йоэлю, здоровая и целомудренная, другая — выросшая в темноте, странно чужая и робкая, напоминающая затесавшийся в ее букет петров крест с розовыми цветами и мясистым стеблем.
Реэт не доставала до шишек, Йоэль тоже. Даже палкой нельзя было сбить их. Иоэль поднял Реэт. Господи, какой она была легкой, какой гибкой, когда тянулась кверху! В ней вообще не было веса!
— Как дет веса? — воинственно воскликнула Реэт, с шишками в руках соскальзывая вниз вдоль тела Йоэля. — Я вешу целых сорок восемь килограммов!
Йоэль еще и еще раз поднимал Реэт. Эта женщина так воспламенила его, что вес ее стал совершенно неощутимым. Так теряют вес камни и бревна в стройке, если они соединены в слитной гармонии и пропорции.
Было хорошо попросту ходить и бегать по лесу, гоняться друг за другом вокруг древесного ствола, вести себя, как двое расшалившихся зверьков, как двое разыгравшихся котят. Тут не было места комнатным приличиям, людскому критическому взгляду. Пышнохвостая белка не для того прыгала с ветки на ветку, чтобы посплетничать, длинноклювый дятел не выстукивал анонимных писем о виденном. Лишь природный инстинкт был вожаком среди этой невинной свободы. Йоэлю и в нем самом и в окружающем
открылся мир, который ему никогда не приходилось воспринимать с такой полнотой, Он вдруг почувствовал, что составляет частицу бесконечной природы, дружелюбно распростершейся вокруг него, что внутри у него назревает что-то такое, что кажется ему сейчас более ценным, чем все измеренные рассудком линии, чем потребность в удовлетворении земной страсти!
Это было началом предательства прежних убеждений, но предательство это было сладким.
— Ну, теперь решительно пора возвращаться домой! — воскликнула Реэт, заметив сгустившийся под деревьями сумрак.
Вернуть этот кусочек природы тесным комнатам, обществу ограниченных людей — с этим Йоэлю никак не хотелось мириться. Ведь Реэт никто не ждал. Только чужие люди! «Он» ведь в городе. Йоэлю не хотелось произносить сейчас имя Ильмара, и Реэт тоже избегала этого, как будто Ильмар мог услышать их, если назовешь его имя.
— С другими приходится считаться гораздо больше, чем с ним, — сказала Реэт. — Сам он добр, сам он разрешил бы мне бродить, сколько душе угодно. Он не запрещает мне ничего, что хорошо для меня.
— Я знаю, я верю, что он добр, — ответил Йоэль, — он даже не рассердился бы, если бы мы на всю ночь остались в лесу.
— Нет, он правда мил со мной, такой рассудительный, такой умный...
— Да, он правда мил, такой рассудительный, такой умный, — повторил Иоэль.
— Нет, вы даже представить себе не можете, какие у него бывают красивые глаза! В них такая доброта, как в глазах у верной собаки.
— Как в глазах у верной собаки...
— И рот у него красивый.
— Да, и рот у него красивый, — повторил Иоэль. Разве можно было с ней спорить, весь мир следовало воспринимать через нее, даже врагов.
— Но ваши губы,- начал Йоэль и почувствовал, как слова, идущие откуда-то из глубины души, смущенно застревают в горле. — Ваши губы, как...
Но сравнения не последовало, потому что любое сравнение что-то отняло бы. Иоэль только с Еосторгом, без прикрашивания перечислял отдельные части тела, с жадностью глядя на то, что называл:
— Ваши губы... ваши руки... ваши ноги...
— Губы? Руки? Ноги? — лукаво и вопросительно повторяла она, прикасаясь рукой ко всему, что называл Йоэль.
- И грудь...
Реэт вдруг почувствовала, как по лицу ее разлилась краска. Руки остановились на полпути. Она вскочила с камня, на котором они сидели, и хотела убежать. Иоэль схватил ее поднял на руки и завертел, пряча лицо на ее груди.
Когда они вернулись обратно к озеру, было уже довольно темно. Рабочие ушли с дачи, она стояла белая и очень тихая, и Йоэль только сейчас испытал желание рассказать, что он хотел вложить в этот дом, о чем при этом мечтал, в какой горячке работал по ночам. Но тут же он почувствовал, что все это совсем-совсем не нужно.
Лодка Йоэля была уже отвязана и поплыла к противоположному берегу. Реэт помахала сверху рукой и поспешила уйти. Еще мелькнула поднятая на бегу рука, и потом осталось только это зеркально-гладкое озеро среди зеленых берегов, этот вечер, в который словно бы тысячекратно зазвучали шаги уходящей. Откуда-то донеслось.
«Нет, завтра я в город не поеду!» — решил Йоэль.
«Это измена!— упрекал голос в глубине. — Это измена», — глухо отдавался каждый шаг по меже.
Но в ушах Йоэля непрестанно звучало только одно слово: «Реэт».
12
Дни проходили весело, и ничто не омрачало счастья Йоэля и Реэт. Они бродили по лесу, катались по озеру, их видели на полевых межах — всегда шаловливых, словно танцующих. Часы для них не существовали, и частенько они весь день не вспоминали о еде. Жажду их утолял любой попавшийся на пути родничок. Они полностью отдались на волю судьбы, и она была к ним милостива. Если бы кто-нибудь подслушал их разговор, он показался бы крайне бессодержательным, но самим им каждый пустяк представлялся неизмеримо важным, и многие наивные и ребячливые высказывания казались высшей премудростью. Иногда они гонялись друг за другом, иногда убегали друг от друга, чтобы потом испытать тем большую радость новой встречи. То им приходило на ум собрать все цветы разных оттенков синего цвета, и тогда в руках Реэт оказывался букет из колокольчиков, незабудок, вероники, истодов. В другой день наступала очередь «лиловой гармонии».
Как-то вечером на озере, когда Реэт сидела на носу лодки, Йоэль сильно разогнал лодку и потом опустил голову на колени Реэт. Дыхание у обоих замерло, глаза закрылись,
оставался только слух. Слышался собачий лай, грохот, шуршание лодки в воде, плеск волны, возвращающейся от берега, в голове отдавался отзвук биения сердца. Потом Йоэль вдруг ощутил над лицом теплое дыхание, открыл глаза и увидел наклонившееся над собой лицо. Он поднял руки, чтобы притянуть его поближе, но лодка как раз выскочила из-под большой, подмытой водой березы, и Реэт снова стремительно выпрямилась, словно выпущенная из рук ветка.
— У вас глаза открыты! — вскричал Йоэль, как будто этим были нарушены какие-то правила игры.
Они переменились, местами, и Йоэль сам почувствовал, как голова, доверчиво опущенная на колени другому, вызывает желание скорее открыть глаза, чем держать их закрытыми.
Реэт больше всего любила ходить в зеленом с желтыми цветами платье, напоминавшем молодое поле ячменя, испещренное горчицей, в котором она сливалась с окружающим, но во время долгих лодочных прогулок она предпочитала бледно-синее платье, как будто инстинкт постоянно нашептывал ей призыв к осторожности. Йоэлю, наоборот, хотелось всему миру громко поведать о своем счастье, косые взгляды его не беспокоили, ему хотелось, чтобы Реэт всем бросалась в глаза, чтобы она прямо-таки сверкала. Но Реэт носила видное издалека белое платье с белыми теннисными туфлями лишь тогда, когда ее муж приезжал из города или когда его ожидали. И если Йоэль из окна своей чердачной комнаты или со своего берега замечал белую женскую фигурку, он уже знал, что теперь лучше оставаться одному, чем вести фальшивую игру втроем.
Были и другие условные знаки, родившиеся сами собой, без взаимного уговора: если «воздух не был чист», лодка Реэт оказывалась привязанной налево от дачной лестницы, а других случаях она стояла справа. Со своей стороны Йоэль, приезжая из города, распахивал окно, давая ветру играть белой занавеской, чтобы ее видно было с другого берега.
Реэт всегда шла навстречу желаниям Йоэля, как и он ее желаниям, но в этом не было никакого принуждения, а только свободная воля. Что думал один, то говорил другой. Все прикосновения, мимолетные поглаживания, пожатия руки, все то, что замужняя женщина привыкла дома считать лишь вкрадчивым вступлением к чему-то другому, превращались в события, в сладкую полусознательность, напоминавшую неведение девичества. Как будто расцветший цветок снова превратился в бутон, и Реэт чувствовала себя моложе, чем когда-либо раньше. Иное игриво многообещающее движение Реэт заставляло Йоэля задыхаться от страсти, но счастье казалось еще более глубоким оттого, что они по молчаливой договоренности сумели воздерживаться от прикосновения к древу познания добра и зла. Обычно они чувствовали себя совершенно свободными и счастливыми лишь после того, как удалялись за пределы хутора Соэкуру, когда лес и нивы принадлежали неизвестно кому, а озеро не принадлежало ни одному из берегов. Точно так же и тело Реэт (и даже душа) было разделено на одни места и участки, к которым Йоэль свободно мог прикасаться губами, и другие, где начиналась собственность Нийнемяэ и «грех». Преодолевая легкое сопротивление, Йоэль мог коснуться губами волос, шеи, щеки и даже груди, но не рта и ладоней, потому что это было табу, которого мог касаться только сам «первосвященник», как Иоэль про себя окрестил Нийнемяэ. И в те короткие белые ночи, когда встречались вечерняя и утренняя заря, Йоэлю удалось коснуться уголков губ Реэт лишь украдкой, как бы нечаянно.
В дни, когда Йоэль не встречался с Реэт здесь, в деревне, он испытывал большое отчаяние. «У нее есть, по крайней мере, утешитель, — думал он, — а я?» Даже работа стала какой-то чужой. Такой день был для него словно вычеркнутым из жизни. В комнате ему не сиделось, а на воле некуда было идти. Бродить или кататься на лодке одному — какая бессмыслица!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44