И курган с вышкой он увидел, когда до него оставалось шагов тридцать.
Это было первое письмо от Федры. Кретова мучило любопытство: как она могла узнать его адрес. Не у Зои же спросила? И что ей теперь надо от него? Мелькнула тревожная мысль: а вдруг она собирается приехать к нему.
Все это привело его к решению прочесть письмо.
«Кретов! — писала Федра.— Хвалю тебя за то, что ты отважился прочесть мое письмо. Не бойся, я не собираюсь к тебе приезжать. Но ты поступил бы разумно, если бы приехал ко мне. Ведь ты погубишь себя там, в этой дыре, испортишь плохой пищей желудок и отупеешь. Погубишь свой талант, который, как известно, принадлежит не только тебе. Я прощу тебе твое безобразное бегство. И твое свинское молчание. Я по-прежнему люблю тебя, Кретов. Возвращайся! Твоя Федора».
Она так и написала: не Федра, а Федора. Федорой называл ее Кретов в веселые минуты.
Ответа на то, как она узнала его адрес, не было. Да это показалось теперь Кретову и не столь уж важным. Важно было узнать лишь то, что она не приедет к нему. Не приедет — и это счастье...
Он не стал рвать письмо. Он решил, что сожжет его в пещере, разжигая им костерок из стеблей болиголова. И таким образом отпразднует освобождение от нахлынувшего было на пего беспокойства. И, может быть, в огне этого костра сгорят воспоминания, разбуженные письмом.
Спустившись к пещере и помня о вчерашней встрече с Голосом, Кретов не сразу вошел в нее. Не то чтоб он боялся новой встречи с ним — ведь никакой встречи не было, потому что Голос был в нем, в Кретове, он ему придумался, пока дремала его сознательная воля,— он просто повременил, чтобы собраться с мыслями и не дать Голосу возникнуть вновь. Потом заглянул в пещеру и спросил:
— Я никому не помешаю?
Спросил на тот случай, если вдруг кто-то пришел в пещеру раньше него, что было почти невероятно: близился вечер, когда мальчишки уже сидят перед телевизорами в ожидании мультиков.
Никто на его вопрос не отозвался. Пахло отсыревшим кострищем и каменным мхом. Кретов поднял с земли кусок плитняка и швырнул его в пещеру. Камень ударился в глубине о стену, покатился по полу и затих. Зачем Кретов это сделал? Наверное, затем, чтобы разогнать всякую живность, которая могла собраться у кострища в поисках поживы—мышей, ежей... Впрочем, он не был уверен, что в это время года могут быть ежи и мыши.
— Если боишься, не входи,— сказал Голос.— Зачем же швыряться камнями?
Туман, неподвижно стоявший у входа в пещеру, вдруг бесшумно заклубился и извивающимися струями, словно нити из кудели, потек в ее темную глубину. Это длилось секунды три или четыре. Затем пещера медленно выдохнула туман, он успокоился и замер. По склону балки, сброшенный ветром, прямо к ногам Кретова скатился шар верблю-жей колючки, следом за ним с легким шорохом посыпалась каменная крошка. Запахло гнилой травой.
«Зачем я здесь?» — с тоской подумал Кретов, озираясь и чувствуя, что он совершил нечто недозволенное, спустившись сюда, в балку, к пещере, в промозглый холод тумана, в покинутое жизнью пространство, в некое прошлое, где уже никого нет.
— Ночью будет мороз,— произнес глухо Голос.— Разожги костер, погреемся.
— Я тороплюсь,— ответил Кретов, едва разжав зубы, которые вдруг свело холодом. Ему почудилось, будто с этими словами из него ушли все силы. Холодные мурашки поползли по всему телу, отнимая последнее тепло. Теряя волю, Кретов прислонился к камням и закрыл глаза. И в этот миг ему показалось, будто он увидел кого-то: некто маленький, похожий на тряпичную куклу, сделанную из зеленых лоскутков, прихрамывая, вышел из пещеры и остановился от него в двух шагах.
— Все-таки ты хромой? — спросил Кретов и открыл глаза.
Перед ним никого не было. Он ощутил нарастающую тошноту под сердцем, вспомнил, что валидол остался в пиджаке от костюма, в котором он ездил на совещание, принялся глубоко и часто дышать, надеясь таким образом предотвратить сердечный спазм. Прежде ему это удавалось. Но теперь тошнота не отпускала его. И оп подумал, что, наверное, умрет здесь. Подумал без страха, озабоченный лишь тем, что его, возможно, не скоро найдут: ведь кому придет в голову искать его в балке у пещеры... И при нем обнаружат письмо Федры. Прочтут и подумают, что именно оно убило его. Она когда-нибудь узнает об этом и обрадуется...
— Никогда! — сказал Кретов.— Никогда!
— Все же сожги его,— напомнил о себе Голос— И мы погреемся перед морозной ночью.
Кретов расстегнул на груди пальто, просунул руку под рубашку, растер ладонью грудь. Спазм ослабел, освобожден-
ные силы разлились по телу. Ему стало тепло и спокойно. Кретов взглянул на часы, вспомнив о назначенном на сегодня занятии политкружка. Часы показывали начало шестого. Таким образом, у него было еще около двух часов свободного времени: занятия его политкружка традиционно начинались в семь.
Кретов вошел в пещеру, сел у кострища на камень, возле которого, как и в прошлый его приход, лежала добрая охапка сухих стеблей болиголова. Он сломал несколько стеблей о колено, положил их у ног на кострище, потом подсунул под них скомканное письмо Федры, достал из кармана пальто спички.
— Ты бы оставил мне коробок спичек,— сказал Голос.— У меня всегда со спичками проблема.
— Хорошо,— ответил Кретов, улыбаясь. Голос теперь, совсем не пугал и даже не удивлял его. Страшен был сердечный приступ, который так счастливо миновал — сейчас Кретов понимал, какую опасность приступ таил для его жизни. А Голос, кому бы он ни принадлежал, означал лишь то, что он, Николай Кретов, жив, что опасность смерти миновала, а с нею и все страхи. Он давно заметил, что в нем заметно прибавлялось смелости после сердечных приступов. К тому же Голос — теперь Кретов был совершенно убежден в этом — был отчасти следствием его профессиональной, писательской болезни, которая нисколько не беспокоила его, как, скажем, не беспокоят живописцев цветные сны, отчасти следствием игры, которая придумалась сама собой от одиночества, наиболее сильно ощущаемого им здесь, в пещере. И поэтому Кретов, более ничего не опасаясь, спросил, когда от зажженного письма Федры разгорелись стебли болиголова:
— Ты здесь, у костра?
— Да,— ответил Голос.
— Я могу тебя увидеть?
— Ты уже видел меня. Я тебе не понравился, потому что похож на зеленую тряпичную куклу, каких теперь нигде не увидишь.
— Ты живешь в пещере? Постоянно в этой пещере?
— Не совсем так. Но и то место, где я живу, очень похоже на пещеру,— ответил Голос— На покинутую пещеру, в которую ты иногда забредаешь.
Кретов, смотревший все это время на огонь, перевел взгляд в ту сторону, откуда слышался Голос. Он сделал это осторожно, чтобы не вспугнуть собеседника. И увидел все ту же зеленую тряпичную куклу, стоящую у стены.
- Это ты? — в упор глядя на нее, спросил Кретов.
Кукла не ответила.
Кретов встал, подошел к кукле и опустился перед нею на корточки. Это была действительно тряпичная кукла, сшитая из зеленых лоскутков, очень старая, потрепанная, с гладким личиком, на котором едва угадывались некогда нарисованные глаза. Она стояла, прислоненная к стене. Одна нога у нее была полуоторвана, висела на нитке. На голове ее красовалась черная бархатная шляпка, к правой беспалой руке ее был пришит красный шелковый цветок.
— Значит, это не ты,— сказал Кретов и коснулся пальцем ее мокрого личика. Никто не отозвался. Но за спиной у Кретова вдруг полыхнуло пламя, послышался веселый треск горящих стеблей. Кретов оглянулся и увидел, что загорелось все кем-то старательно припасенное топливо.
— Не пугайся,— сказал Голос. - Это моя работа. Захотелось осветить всю пещеру. И согреть ее. Потому что впереди долгая морозная ночь.— Последние слова были произнесены с такой грустью, словно речь шла не об одной ночи, а о целой вечности. И голосом Николеньки. Кретов услышал это очень явственно. И вздрогнул от душевной боли, потому что это выходило уже за рамки невинной игры.
— Запрещенный прием,— сказал он, поднимаясь.— Удар ниже пояса. Я ухожу.
— Ладпо,— ответил Голос сквозь треск разгоревшегося костра, и теперь Кретов никого не узнал в нем: может быть, помешал костер.— Еще встретимся.
— Когда? — спросил Кретов.
— Когда захочешь.
Кретов решил, что в пещеру больше не пойдет. «Пусть, профессиональная болезнь, пусть игра для одиноких,— подумал он,— но и такой болезни, и такой игре не стоит потакать».
Отец приготовил ужин: стушил на сале квашеной капусты. Выставил на стол бутылку вина. Кретов пить вино отказался — сказал, что впереди у него ответственное занятие. Спросил, где отец раздобыл капусты.
— Хозяйка принесла,— сказал отец.— Я ей дверь починил, смазал керосином петли, чтоб не скрипели. Капуста — плата за работу.
Он тоже вино пить не стал. Сказал:
— Пусть постоит до веселого часа.
— Это до какого же часа? — спросил Кретов.
— Когда ты вернешься с занятий. Вот и будет тогда у меня веселый час. Потому что без тебя и без дела сидеть мне в этой времянке очень скучно,— ответил отец.
— Почитай что-нибудь,— предложил Кретов.— Тут у меня есть кое-какие книги, поройся.
— Не читается,— признался отец.— Я уже пробовал, пока тебя не было. Беспокойно на душе: ведь скоро примчится Евгения Тихоновна. Не знаю, как стану отбиваться.
— Как-нибудь отобьемся,— успокоил отца Кретов.—-Общими силами.
— Думаешь, отобьемся?
— Увидишь,— уверенно сказал Кретов, хотя и сам не очень-то верил, что им удастся сладить с отцовой женой и его мачехой Евгенией Тихоновной, Женечкой, как называл ее в былые годы отец, а следом за ним и сам Кретов.
На занятие политкружка явились не все. В списке отметку «н/б», которая означала «не был», пришлось поставить против трех фамилий. Староста кружка главбух Банников сообщил Кретову об отсутствующих с юмором и не без удовольствия:
— Токарь Аверьянов, наш несчастный жених, уехал в город, в больницу, и сидит там у постели своей несчастной невесты; прораб Конюхов выписывает липовые наряды и так увлекся этим делом, что забыл обо всем на свете; а директор Дома культуры товарищ Маслюкова жарит блины к приезду дорогого зятя, который везет ей из города бесшумный холодильник за двести восемьдесят рублей. Словом, причины у всех положительные,— закончил свой доклад Банников иод общее одобрение присутствующих.
Банников не нравился Кретову, не нравился прежде всего своей беспардонностью, своей манерой всем тыкать и по всякому поводу подчеркивать свое превосходство над другими, мол, что они значат без главного бухгалтера? — а ничто! К тому же он был откровенно толст, пыхтел, садясь, и постанывал, вставая, из дома в контору и из конторы домой всегда ездил на своей «Ниве» и вообще, кажется, не передвигался с помощью ног. И еще: на Кретова он поглядывал всегда с заискивающей улыбкой, которая делала его бабье лицо просто отвратительным.
— Очень дурно,— сказал Банникову Кретов,— что вы говорите о своих товарищах в таком тоне. А еще хуже то, товарищи, что этот тон вам нравится.
Воцарилось неловкое молчание. Никто не возразил ему, но никто и не поддержал. Один лишь побагровевший Бан-
ников попыпался что-то сказать, но его сосед зоотехник Никифоров дернул его за рукав, когда он открыл рот. Банников толкнул Никифорова, и тот едва не свалился со стула. На них зашикали. Кретов встал и громко сказал:
— Итак, обзор важнейших международных событий. Политики во все времена беззастенчиво пользовались оружием лжи и клеветы. Нынешние политики это подтверждают с новой силой...
На обзор ушло не более двадцати минут. Кретов сложил в аккуратную стопочку свои выписки, которые делал на вырванных из блокнота листках, спрятал их в карман пиджака. Ждал от слушателей вопросов. Первым, как, впрочем, и всегда, поднял руку зоотехник Никифоров.
— Значит, люди — это все-таки животные? — спросил он.— Значит, разум пока что на побегушках у желудка? Значит, о человеческой цивилизации нельзя сказать, что она разумная?
Никифоров был похож на одного из давних приятелей Кретова, московского журналиста Федора Кислова, маленького и юркого человечка с длинной пепельного цвета бородой. Никифоров, как и Федя Кислов, легко возбуждался, отчаянно жестикулировал и так же, как Кислов, сердясь, топал ногами, лихо и дробно, словно плясал на раскаленных углях. У него были сухие маленькие руки, обветренное лицо и постоянно воспаленные глаза. Говорил он быстро, без запинок, в волнении повышал голос до фальцета. Впрочем, он не говорил, а всегда спорил: допытывался, доказывал, опровергал, выводил на чистую воду, впадал в отчаяние и торжествовал победу. Спокойная повествователь-пая речь была чужда ему.
Всем этим Никифоров нравился Кретову. И, конечно, тем, что напоминал ему Федю Кислова, с которым Кретов начинал свою журналисткую карьеру в маленькой провинциальной газетке, которого любил и никогда не забывал навещать, бывая в Москве. Кислов, как и Кретов, в молодости мечтал стать писателем, и для этого у него были все возможности, а главное — талант, которому Кретов втайне завидовал. И, наверное, стал бы писателем, если бы не женщины, которые занимали в его жизни так много места. Из-за них он метался по стране, хватался черт знает за какие дела, однажды даже подался в золотоискатели и, конечно, безуспешно. В конце концов вернулся в Москву, домой, к матери, устроился в спортивный журнальчик, переругался там со всеми, ушел сторожем на конфетную фабрику, потом грузчиком в хлебный магазин, пытался все
это время что-то писать, но толком ничего не написал, потому что было потеряно время и цель. Впрочем, кое-что ему удалось все-таки напечатать, но эти сочинения уже не были плодом трудолюбия и таланта. Последний раз Кретов видел Федю Кислова минувшим летом.
Все дружно зашумели на Никифорова, поняв, что отвечать на его вопросы Кретову придется довольно долго.
— Сделаем так,— предложил Кретов.— Никифоров сам подготовит реферат по вопросам, которые он сейчас задал мне. И мы послушаем его на следующем занятии.
Предложение Кретова встретило бурное одобрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50