Потом вырвал из записной книжки листок, па котором был адрес Верочки, и тоже сжег его. Адрес при этом, правда, запомнил, хотя и не старался запомнить. Решил, что со временем все равно забудет. Л кто-то насмешливый при этом сказал: «Но ведь ты не забудешь адрес редакции газеты, в которой работает Верочка».
— Забуду! Все забуду! — произнес Кретов, глядя на огонь, в котором сгинул листок из записной книжки, и чув-ствуя, что может расплакаться. Да и было из-за чего. Не только из-за Верочки, конечно, которая никогда к нему не приедет... Жизнь тяжела: роман идет так трудно, как никогда прежде, быт неустроен, деньги на исходе, надо заниматься работой, к которой пе лежит сейчас Душа, а тут еще этот Двуротый со своими проверками, озлобленная Татьяна, которая выживает его из времянки, навсегда потеряна семья, приближается старость, удручающее одиночество и смерть, которая уже не за горами... Думая обо всем этом, Кретов одновременно думал и о том:, что не все так мрачно, как ему теперь кажется, что он просто распустил нюни, раскис и что уже завтра, возможно, все предстанет перед ним в ином свете. Он знал, что дурное настроение приходит к нему от безделья, а пуще всего — от невозможности заняться любимым делом. Значит, нужно не нюни распускать, не раскисать от жалости к самому себе, а потолковать с Татьяной, послать ко всем чертям Двуротого, когда он придет, взглянуть па развод не как на потерю семьи, а как на обретение свободы, которой ему так не хватало, определить себе но-дельный срок для написания статей и рассказов и, хоть кровь из носу, уложиться в этот срок, в трудах и заботах забыть о
Верочке и, обеспечив себе таким образом необходимый покой, засесть за роман...
— Ну и ладно,— сказал себе Кретов, вздохнув,— а теперь займемся курицей, наварим себе супу на неделю, чтобы впредь не отвлекаться по пустякам.
Курица, которую он купил накануне, была уже выпотрошена и висела, чтоб к ней не добрались Васюсик и мыши, на веревке под потолочной балкой в кладовке, где было к тому же прохладно. Кретов снял курицу с веревки, помыл ее во дворе под водопроводной колонкой, поставил в кастрюле на плиту, сел возле духовки, отогревая закоченевшие от холодной воды руки. Подумал, что следовало бы купить какого-нибудь крема для рук, потому что от кухонной и печной возни кожа на руках засохла и зашелушилась, а на указательном пальце правой руки образовалась твердая мозоль — от ножа, от картошки, от стирки. Да и на ладонях появились мозоли, совсем свежие — от пилы и рубанка, когда пилил и строгал доски для тумбочки... «Приедет Верочка и увидит, что у меня совсем старые, огрубевшие руки...»
—А, черт! — выругался Кретов и встал: мысли о Верочке не покидали его ни на минуту, а он уже не хотел думать о ней, не хотел! потому что ничего так сильно не желал, как ее любви...
В дверь кто-то робко постучал. Кретов подумал о Лукьянове, хотя вряд ли Лукьянов стал бы стучать так робко. Но никого другого Кретов не ждал и потому ответил грубо:
— Да, вваливайтесь, черт возьми!
Появление гостя ошарашило Кретова: этим гостем оказался Лазарев. Вот уж кого он сегодня не ожидал увидеть, так это его. Тем более такого: Лазарев был весь скрючен, дрожал, костяшки на его руках были сбиты, кровоточили, скулы ободраны, от распухших губ перекосило рот.
— Вот,— сказал он чуть слышно и поднес дрожащую руку ко рту.— Если что...
— Да-а! — Кретов тряхнул головой, словно хотел прогнать дурное видение.— Ну и вид у вас! Будто в грохотах вас вертели.
— Если что...— повторил Лазарев.— Если что, так я,— и он махнул рукой за плечо, давая понять, что он уйдет, если Кретов его прогонит. Глаза его висели над щеками, готовые, кажется, вот-вот выпасть.
— Погрейтесь, Лазарев,— сказал ему Кретов, указывая на скамеечку, стоявшую у печной топки.— Я согрею воды, промоем марганцовкой ваши ссадины. Кто это вас так разделал?
— Друзья,— ответил Лазарев и отвернул полу фуфайки, подкладка которой была изодрана в клочья. — Деньги отняли. — Он сел на скамеечку и сунул руки в печное поддувало, где светились провалившиеся сквозь колосник угли.— Все отняли,— он замотал головой и заплакал.— До копейки!..
Кретов согрел в большой миске воды, развел в ней щепоть марганцовки, поставил на табуретке перед Лазаревым.
— Мойтесь,— сказал он ему и спросил, много ли денег отняли у него дружки из котлована.
— Семнадцать рублей,— ответил Лазарев.— Если питаться хлебом и молоком, а это хорошая пища, хватило бы на месяц.
— У вас нет никакого пристанища?
— Никакого.
— А где же вы ночуете?
— Где придется.
— Почему не устроились на работу?
— Не знаю. Воли захотелось. Потом потерял все документы, по пьяпке. А без них я никто... Меня даже милиция не хочет брать. Посадят в машину с такими же, как я, вывезут на границу района или области, дадут пинка и велят идти на все четыре стороны. Вот я и иду,— Лазарев зачерпнул из миски воды в ладони и поднес их к лицу.— Дважды уже так было. Но я стараюсь не попадаться.
— А на что живете? — спросил Кретов.— Откуда деньги?
— Сшибаю по мелочам, коплю, расходую экономно. Мне теперь мало надо. Привык.
— А родственники, семья?
— Вычеркнули, еще когда сидел. Потому что пал слишком низко.
— Вы бы сняли фуфайку,— посоветовал Лазареву Кретов.— Здесь тепло. Да и удобней будет.
— Стыжусь,— признался Лазарев.— У меня рубашка рваная. Обносился за зиму.
— Я вам дам другую.
— Мне?— Лазарев поднял от миски лицо и посмотрел на Кретова.— За что ж такая милость? Пожалели? Раньше надо было жалеть.
— Я на вашем месте не стал бы сейчас выпендриваться,— Кретов сел на корточки, вынул из-под кровати чемодан п, порывшись в нем, достал для Лазарева рубашку, майку и трусы,— Выпендриваться будете завтра. А теперь вам надо сжечь ваше староое белье, чтобы вши не расползлись по
времянке, и надеть мое. Я дам вам еще несколько полезных советов — есть опыт, помню с военных лет...
— Ладно,— сказал Лазарев.— В конце концов за этим я к вам и пришел. За помощью,— уточнил он.— Вы меня погубили, вы меня и выручайте.
— Вы сами себя погубили, Лазарев.
— Могу принять и это. Но если б вы тогда отдали мне то проклятое письмо или сожгли бы его, или разорвали бы... Ведь я вам предлагал хорошие деньги!
— Сколько, не помните?
— Помню. Я вам пять тысяч предлагал. А мог бы дать и больше.
— Ладно,— сказал Кретов,— переодевайтесь. Ко мне тут должен один гость пожаловать. Надо, чтобы вы выглядели прилично. Поэтому я дам вам еще и брюки. Переодеваться будете в кладовке. И там же я дам вам некоторые советы относительно ваших насекомых...
— Напрасно беспокоитесь, Кретов. Насекомых у меня нет. Теперь такие хорошие и дешевые средства против них, что грешно было бы обзавестись вшами. Но я переоденусь, потому что обносился. И, конечно, в кладовке, чтоб не танцевать тут перед вами в чем мать родила. А нельзя ли еще согреть воды? Я помылся бы прежде, чем переодеться.
— Можно, конечно,— ответил Кретов.— Колонка рядом. Поставим ведра на плиту и через полчаса будет горячая вода.
— Лады,— обрадовался Лазарев.— Эх, какая банька была у меня в том охотничьем домике!.. Не видели?
— Видел, разумеется. Хорошая банька, да дуракам досталась.
— Вы считаете, что мы были дураками? Я и моя компания...
— Да.
— Почему?
— Потому что никакие удовольствия не могут быть выше чистой и строгой жизни.
— И вы живете именно так? Чисто и строго? — усмехнулся Лазарев.
— Не обо мне речь. Речь идет о вас, Лазарев. Ведь вы погубили себя. Свою жизнь, которая, как известно, одна... Впрочем, все это вам давно известно и потому нет смысла продолжать этот разговор. Оставим в покое вашу душу и займемся вашим телом.
— Согласен.
Они принесли два ведра воды и водрузили их на раскаленную плиту.
— А живете вы скудно,— сказал Лазарев, снова садясь на скамеечку у печи.— Почему так? Не Тюильри и даже не Пале-Рояль...
— Временные обстоятельства, Лазарев.
— Сезон безденежья?
— Можно и так.
— Но деньги будут?
— Все будет, Лазарев. У меня все будет. А у вас? Лазарев вздохнул и снял фуфайку. Под фуфайкой у него
оказалась рваная солдатская гимнастерка.
— Я оставлю фуфайку в коридорчике. Не сопрут? — спросил Лазарев.
— Не сопрут. Денег за подкладкой больше нет?
— Больше нет.— Он вышел в коридорчик и вернулся без фуфайки, сказал, потирая руками вылезшие сквозь прорехи в гимнастерке плечи: — А снежок все сыплет. Опять зима... Давайте вашу рубашку и брюки — переоденусь: а то вдруг нагрянут ваши гости. У меня, конечно, не тот вид, напугать могу, но податься было некуда. Так что извините... А росту мы одного, я уже прикинул. Так что мне здорово повезло, верно? — он взял рубашку и брюки и снова вышел, чтоб переодеться. Спросил из-за двери: — А мой облейзер куда? В печь?
— Можно и в печь,— ответил ему Кретов.
Лазарев переоделся вовремя. Едва он, возвратившись в комнату, сунул свою гимнастерку в печную топку, пришел Лукьянов. Пришел не один, с мордастым парнем, у которого на рукаве пальто была красная повязка дружинника. Кретов подумал, что он уже где-то видел этого парня. Потом вспомнил, что точно видел, в совхозной библиотеке, когда тот приходил к Надежде Кондратьевне за книжкой о правилах дорожного движения.
Лукьянова Кретов посадил к столу, парню предложил табуретку, сам устроился рядом с Лукьяновым. Лазарев остался сидеть на скамеечке у печи.
— Можно начинать? — спросил Лукьянов, разглаживая ладонью на столе исписанный лист бумаги — как догадался Кретов, жалобу Аверьянова.— Этот товарищ,— Лукьянов взглянул на Лазарева,— нам не помешает?
— Этот не помешает,— ответил Кретов.— А этот зачем? — спросил он о дружиннике.
— На всякий случай,— ответил Лукьянов.— Мой помощник.
— Личная охрана?
— А хоть бы и так,— Лукьянов зло сощурил глаза.— Еще не известно, как вы себя поведете.
— Увидим,— хохотнул Кретов.— Читайте вашу бумажку. Лукьянов надел очки и склонился над листком.
— Итак, жалоба,— начал он.— Читаю: «Писатель, который живет во времянке у Кудашихи,— никакой не писатель, потому что никаких его книг никто не видел. Он только прикидывается писателем, а на самом деле темный аферист и тунеядец. Фамилия его Кретов, но разве это настоящая фамилия? Надо проверить. У него есть пишущая машинка, а что он на ней печатает, никому не известно. Может быть, анонимки. И за счет чего он живет, если он нигде не работает? И алименты жене не посылает, хотя говорит, что развелся с женой. Выходит, что он беглый алиментщик. И еще бабник, потому что пристает к Татьяне Кудашевой, на которой я честно собираюсь жениться. Из-за этого у нас с Татьяной ссоры и семейный разлад, у меня падает работоспособность и ухудшается здоровье. Не быть нашей с Татьяной семейной жизни, пока этот соблазнитель стоит у нас на пути. А как тунеядца и афериста его надо выслать из Широкого. И как скрытого алкоголика, который сам себе, может быть, гонит самогонку. Ему же доверили руководить политкружком среднего звена, где он проповедует свои вредные идеи, издевается над умственными способностями честных тружеников, выставляет их как бы дураками, а сам он, конечно же, очень умный, хотя, как психически ненормальный, разговаривает сам с собой в пещере, которая в балке за курганами. Прошу оградить меня от этого опасного и вредного человека. Иван Аверьянов». Все,— сказал Лукьянов и посмотрел на Кретова.— Что вы на это скажете?
— Все ложь,— ответил Кретов.— Этого достаточно?
— Достаточно?! — Лукьянов хмыкнул и покачал головой.— Легко хотите отделаться. А сигнал тревожный. Я вам не сказал еще, что у меня в руках только копия жалобы. Оригинал же отправлен районному прокурору. Что вы теперь скажете?
— Вам — ничего. Пусть проверяет жалобу прокурор. Я надеюсь, что после этой проверки я возбужу судебное дело против Аверьянова. За клевету.
— А вам не кажется, что вы очень шустрый? Покажите хотя бы ваш писательский билет,— потребовал Лукьянов.
Кретов показал Лукьянову кукиш.
— Что еще? — спросил он, сатанея.
— А где самогонку прячете? — спросил дружинник.
— А вот здесь,— ответил Кретов и постучал ногой по полу.— Под половицей. Можете проверить.
— И проверим,— сказал парень.— Только не под половицей, а в другом месте. Мы знаем, где можно спрятать самогонку,— дружинник встал с табуретки и, нагнувшись, заглянул под кровать.— Выньте чемоданчик,— предложил он Кретову.— Посмотрим, что у вас в чемоданчике.
— А ты сам, сам,— ответил парню Кретов.— Мне тоже будет интересно посмотреть, как ты будешь рыться в чужом чемодане в нарушение всех советских законов. У меня же есть свидетель,— Кретов указал на Лазарева, который все это время тихо, не поднимая головы, сидел у печи.— Он подтвердит, что ты самочинно устроил у меня обыск.
— А что это за человек? — спросил Лукьянов о Лазареве.
— Да я знаю его,— ответил Лукьянову дружинник.— Это пьянчуга из города. Я его там несколько раз видел. Собирает пустые бутылки. Из тех, на кого уже милиция рукой махнула. Надо бы проверить у него документы, Григорий Григорьевич,— назвал Лукьянова по имени и отчеству дружинник.— Подозрительный тип.
— Покажите ваши документы,— сказал Лазареву Лукьянов.
— И не подумаю,— ответил Лазарев.
— А ну показывай! — прикрикнул на него дружинник.— Не видишь, какая у меня повязка на рукаве?
— Повязку можно любую нацепить.
— А это? — парень протянул Лазареву удостоверение дружинника.— Это, по-твоему, что? Филькина грамота? Значит, так: не хочешь показывать документы, отведем тебя в штаб дружины. Там сидит наш участковый Попов, он с тобой поговорит иначе.
Лазарев с тревогой посмотрел на Кретова.
— Все! — сказал Кретов, вставая.— Выметайтесь к чертовой матери из этого дома! И гостя моего оставьте в покое. Все ясно? Это касается вас, Лукьянов, и вас, Жохов,— Кретов вдруг вспомнил фамилию парня.— Уходите!
— Как поступим? — спросил Жохов у Лукьянова.
— Уйдем,— ответил Лукьянов.— Но так и запишем, что мы пришли с проверкой по жалобе, а нас выгнали. Это уже кое о чем говорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50