В город ушла, так они и не искали меня, рады, небось, что вдыхались, ждут, что я околею где-нибудь...
Все это было страшно слушать, а еще страшнее было смотреть на Кудашиху — так она смертельно переменилась, устала. Федя вынес ей из шалаша воды, угостил бутербродом. От винограда Кудашиха отказалась.
— То ж государственное добро,— сказала она про виноград,— то ж нельзя есть. И вам не советую, бо грех.
Федя взял гроздь, которую предлагал Кудашихе, и привязал ее к кусту.
— Живите пока у меня,— сказал Кудашихе Кретов.— Вот и Васюська ваш уже живет у меня.
— Та неужели ж у вас?! — обрадовалась Кудашиха.— Наш Васюська безхвостый?! А я ж для вас все буду делать — и постираю, и сварю,— заплакала Кудашиха.— У меня и пенсия есть — пятьдесять рублей, мне на пропитание хватит, так что вас не объем... Только вы па того бандита ничего не заявляйте,— попросила она,— пусть Татьяна сама, если решит, а то проклянет, скажет, что мы ее судьбу поломали.
— Выпороть его надо принародно,— сказал молчавший до сих пор Никифоров.— Я сам напишу на него заявление в партком, потому что такое терпеть дальше нельзя.
— Тогда он и Таньку убьет, и меня, и детей,— еще горше заплакала Кудашиха.—Не делал бы ты этого, Никифоров.
— Сделаю! Вот увидишь: сделаю! От собственного имени! — завертелся на месте, размахивая руками, Никифоров.— А то все теории тут разводим! — закричал он на Кре-това.— В слова играем! Про Фихте толкуем, про Лейбница! Только обвиняем, ведем себя, как бабы. А надо действовать!
— Правильно,— сказал Кретов.— Именно так и советовал поступать Фихте.
— Бросьте мне про Фихте! — совсем взвился Никифоров.— И про Канта бросьте! Я сам себе и Кант и Фихте! Сейчас же пойду к Кошелеву и напишу при нем заявление на Аверьянова, на это дикое животное, которое тиранит женщин!
Федя в порыве одобрения обнял и поцеловал Никифорова. Никифоров оттолкнул его, сплюнул и пошел прочь, продолжая что-то говорить и размахивать руками.
— Доложит? — спросила Кудашиха.
— Обязательно доложит,— ответил Кретов.— И я его поддержу.
Домой он вернулся с Кудашихой. Дома его дожидался приехавший еще утром отец. Кретов обнял отца, сказал:
— Все правильно. Ничего не надо объяснять. Приехал — и хорошо,— хотя подумал, что отец немного поторопился, что до их отъезда в Псков еще успеет нагрянуть Евгений Тихоновна и потребовать, чтобы отец вернулся, устроить на все Широкое скандал, чего ему, конечно, совсем не хотелось.
— А я пошел было в старый дом, в ту времянку, но мне сказали, Что ты переехал,— принялся рассказывать отец.— Я как услышал, что ты переехал, так весь и обомлел; подумал, что ты в другие края подался... А вы тоже сюда переехали? — спросил он КуДашиху.
— Ага, тоже,— ответила Кудашиха.— Вот и кот Мой переехал,— добавила она, увидев Васюсика, позвала его, подняла на колени, стала гладить, поцеловала в нос.
— Тут даже лучше,— сказал отец,— мне больше нравится, двор хороший.
Вышла Люся, жена Миши, вручила Кретову уведомление о денежном переводе на тридцать рублей.
— Без вас принесли,— сказала она,— просили передать. Уже второе за неделю. Если так и дальше пойдет, скоро разбогатеете.
— Точно, скоро разбогатею,— ответил Кретов.— Да и невеста скоро приедет, свадьба будет.
— Ого! — закатила глазки Люся.
Кудашиха сразу же принялась стряпать. Кретов не стал возражать: ведь ей надо было как-то приживаться. Под жилье он определил ей Федину комнату. Отца взял к себе, сказал, что спать он будет на кровати, сам же решил перебраться на диван. Для Феди же, если бы тот вздумал прийти ночевать домой, оставалась раскладушка.
Сунув отцовский чемодан под кровать, Кретов спросил:
— Опять тайно сбежал? От Евгении Тихоновны...
— Тайно,— признался отец.— Но записку, конечно, оставил. С требованием, чтоб не искала, поскольку вернусь домой только в гробу.
— Не очень ли это сурово?
— Сурово, конечно. Только прогрызла она мне шею и мозги выела. Сначала хотел написать, что поеду к тебе погостить, а потом вот так написал... Это конец. Расстались. Если умру, на похороны ее не зови, иначе из гроба встану и удеру.
— Скоро уедем отсюда,— сказал Кретов, желая отвлечь отца от мрачных мыслей.— Отправимся в древний прекрас-
ный город Псков. Там мне работу предложили. И квартиру. Вот только дождемся приезда моей жены.
— Новой?
— Разумеется, новой. Верой зовут. Она прилетит тридцатого.
Вечером пришел Заплюйсвечкин. Долго сидел на лавочке возле кухни, вел беседы с Кудашихой. Потом постучался к Кретову. Поздоровался кивком головы, присел на стул у двери, хотя Кретов предложил ему сесть рядом.
— Тут, значит,— сказал он с виноватой улыбкой.— Чтоб ежели чего...
— Ежели чего?
— Ежели но ко времени...
— Бросьте это,— попросил его Кретов.— Вы очень даже ко времени: ужинать сейчас будем.
На ужин была жареная колбаса с картошкой. Только что Кудашиха разложила свою нехитрую стряпню по тарелкам, как пришел Федя. Ужинали все вместе, за одним столом. Кудашиха сначала упиралась, не хотела садиться за стол, но потом согласилась, ела чинно, брала всего понемногу и поддерживала общую беседу. Сначала говорили про дисциплину труда — это потому, что Федя на время ужина оставил виноградник без охраны, потом повели речь о кадровой политике, поскольку Заплюйсвечкин сказал, что попросился на работу в совхозную бухгалтерию, потом перешли к политике международной, потолковали, как и полагается, о «звездных войнах», о лазерном и пучковом оружии — большим знатоком этого оружия показал себя Заплюйсвечкин.
Когда ушел Федя, стали рассуждать о женщинах, о женах, о том, каким мужчинам какие нужны жены. Решили, что Феде нужна легкомысленная вертушка, чтоб она постоянно была занята только своими глупостями и не обращала бы никакого внимания на глупости Феди, на его легкомысленное поведение.
— Легким мужикам нужны легкие жены,— подвела итог Кудашиха,— а степенным — степенные.
— А мне нужна как раз такая жена, какая у меня есть,— краснея, сказал Заплюйсвечкин.
— А мне никакая уже не нужна,— заявил отец Кре-това.
О Верочке Кретов говорить не захотел.
— У вас было какое-то дело ко мне? — спросил Заплюй-свечкина Кретов, когда тот собрался уходить.
— Спросить только хотел: нельзя ли мне к вам приходить иногда, чтоб посидеть. А то...
— Приходите,— сказал Кретов.— И без всяких церемоний. Буду рад с вами поболтать.
Утром Кретов побывал у Кошелева, секретаря парткома. Говорил с ним об Аверьянове и о Кудашихе, которую тот выжил из дома.
— Кудашиха тоже хороша,— неожиданно для Кретова заявил Кошелев,— сует свой нос в семейные дела Аверьянова, в его в общем-то хорошие отношения с Татьяной, разрушает эти отношения, портит семейный климат.
— Аверьянов сказал?
— Нет, не Аверьянов. Татьяна была у меня вчера. И вряд ли она стала бы наговаривать на родную мать, если бы та на самом деле не портила ей семейную жизнь. Логично?
— Вы хотели сказать, Сергей Павлович: если бы она не хотела наладить их семейную жизнь, которую Аверьянов давно превратил в кошмар...
— Я сказал только то, что хотел сказать, Николай Николаевич! Конечно, я поговорю с Аверьяновым, пристыжу его, если надо, но рассматривать его персональное дело, как вы предлагаете, нет оснований. Быт — это область темных отношений, тут легко ошибиться, особенно постороннему человеку... Не скрою от вас, что вчера был у меня еще и Никифоров с заявлением на Аверьянова, требовал поставить вопрос об исключении Аверьянова из партии. Ваша работа?
— В каком смысле?
— Вы его вдохновили на это заявление?
— Кудашиха, Сергей Павлович. Кудашиха! И меня тоже — Кудашиха.
— Прямо муза какая-то, а не Кудашиха. Ладно, я сам во всем разберусь: потолкую еще раз с Татьяной, с Аверьяновым. Аверьянова, между прочим, мы представили за отличные производственные показатели к государственной награде. И наградное дело уже ушло... Понимаете, какая ситуация? Не отзывать же теперь его дело? Что подумают о нас? И потом, Николай Николаевич,— Кошелев положил руку на руку Кретова,— я знаю, что вы скоро уезжаете и что, наверное, пришли ко мне не только из-за Аверьянова, но и для того, чтобы сняться с партучета... Короче: плюньте вы на этого Аверьянова, не связывайтесь с ним. Вам же будет спокойнее. Мы тут сами все уладим, уверяю вас. Я даже допускаю, что он в быту мерзавец, этот Аверьянов. Но где факты, где доказательства? Словом, оставьте его нам, Николай Николаевич, прошу вас. Снимайтесь с учета и поезжай
те спокойно, куда вам надо... Порядок будет. И Кудашиху мы в обиду больше не дадим. Вы верите мне?
— Хорошо. Верю,— помолчав, ответил Кретов.— Я вам верю, Сергей Павлович. Но есть еще Никифоров.
— Никифоров, конечно, тот еще орешек,— признался Кошелев,— но и он, надеюсь, нас пожалеет: ведь наградное дело ушло уже в республику! Вот какие цветы хризантемы!
Кретов засмеялся, услышав про цветы хризантемы.
— Вам смешно,— обиделся Кошелев.— Вам, конечно, смешно. Вы выше всех этих проблем, вы служите только абсолютной истине... А нам каково? Вы вообще не от мира сего, как говорит о вас комендантша. А если говорить точнее, то треть широковцев считает, что вы тронулись умом, еще треть — что вы большой хитрец, а остальные — что вы святой. Никифоров, например, говорит, что вы святой.
— А вы, Сергей Павлович? Как считаете?
— Я думаю, что вы нормальный человек, который временно оказался не в своей тарелке. Кстати, куда же вы уезжаете?
— В Псков, в газету.
— А как же со свободным писательством?
— Свободного писательства не будет. Не всем дано.
— Жалеете?
— Не жалею. А наградное дело на Аверьянова все-таки отзовите, Сергей Павлович. Посоветуйтесь с парткомом. Очень прошу вас.
— Просите? Почему? Очень ненавидите Аверьянова? Хотите ему насолить?
— Нет, Сергей Павлович,— сказал Кретов.— Аверьянова, конечно, надо поставить на место, образумить, если повезет. Просьба же моя связана с другим: я люблю вас и потому хочу, чтобы вас не мучила совесть. Признаюсь вам в любви на прощание, а иначе не посмел бы.
Кошелев с минуту молчал, смотрел, отвернувшись, в окно, потом спросил:
— Где ваше заявление с просьбой о снятии с партучета?
Кретов положил перед ним заявление. Кошелев написал в уголке резолюцию, вернул Кретову заявление и спросил:
— Проститься зайдете? Ведь мы о бессмертии так и не поговорили.
— Зайду,— пообещал Кретов.— Еще поговорим. Необходимо было еще сняться с паспортного учета, но
с этим он решил не торопиться, так как намеревался расписаться с Верочкой в здешнем сельсовете. Тут был свой резон:
в сельсовете, если хорошо попросить, их могли расписать быстро, без волокиты, не то что в городском ЗАГСе, и в Псков, таким: образом, они приедут уже мужем и женой, что избавит их. от лишних хлопот, когда будут устраиваться в гостиницу, на квартиру и так далее.
Выйдя из кабинета Кошелева, Кретов повстречался с Татьяной Васильевной Голубевой, председателем профкома.
— Совершаете прощальный обход? — спросила она, остановившись.— Ко мне, конечно, не зайдете?
Кретов был совершенно уверен, что никому еще, кроме Кошелева, он о своем предстоящем отъезде не говорил. Но вот оказалось, что и Кошелев знал уже о его отъезде до того, как Кретов успел сказать ему об этом, и Голубева уже знает, а значит, и все другие, кому надо и не надо об этом знать.
— Потрясен!—сказал искренне Кретов.— Такая жуткая осведомленность! А вам хотелось бы, чтобы я зашел к
вам?
— Конечно. Такая знаменитость навестила бы такую простую женщину — это же честь...
— Смеетесь? Издеваетесь?
— Ну что вы! После того, как вы показали свою силу, дав по мозгам высокому начальству, мы стали вас уважать. Мы даже стали вас бояться...
— Так уж и бояться?
— Да. Разве вы не заметили?
— А как я мог это заметить?
— Хитрец вы. Ох, хитрец,— погрозила пальцем Татьяна Васильевна.— Овечкой все прикидываетесь, а сами — тигр гималайский.
— Почему же гималайский? Почему не уссурийский?
— Потому что Гималаи — очень высокие горы,— ответила Татьяна Васильевна и ушла, кажется, очень довольная своим ответом и собой.
В сельсовете Кретову пришлось выдать еще одну свою тайну. Кошелеву он сообщил, что скоро уезжает из Широкого, а Нине Кондратьевне, секретарю сельсовета, что намерен до отъезда жениться.
— Знаем, знаем,— сказала Нина Кондратьевна,— уже все знаем.
Нина Кондратьевна была родной сестрой Надежды Кондратьевны, заведующей совхозной библиотекой, совсем, не была на нее похожа, потому что родилась лет на десять позже ее и потому что удалась лицом в другого родителя, кажется, в. отца, но голос у нее ничем не отличался от го-
лоса Надежды Кондратьевны. И поэтому, когда она произнесла свое «знаем, знаем», Кретов сразу же догадался, от кого она узнала о его предстоящей женитьбе: от Своей сестры Надежды Кондратьевны, мужем которой был Петр Самойло-вич, друг Заплюйсвечкина; который, в свою очередь, был вчера вечером у Кретова и, конечно же, слышал разговор о женитьбе.
— Вот и прекрасно, Нина Кондратьевна,— сказал Кретов, радуясь даже тому, что Нина Кондратьевна уже все знает, что она не удивилась, не поразилась, не изумилась, а лишь чуть-чуть похвасталась своей осведомленностью, желая, очевидно, сама удивить и поразить его.— Теперь вы догадываетесь, с какой просьбой я к вам пришел.
— Догадываюсь. К нам приходят всегда с одной и той же просьбой: нельзя ли зарегистрировать брак побыстрей.
— Всё — вы лучший в мире психолог,— польстил Нине Кондратьевне Кретов.— Нет слов, чтобы выразить вам мое восхищение. Я тоже хочу жениться побыстрей, хотя невесты еще нет, она приедет только через две недели. И мы бы уже на следующий день хотели расписаться, потому что нам обоим надо уезжать.
— Пишите заявление,— сказала Нина Кондратьевна.— Ваша невеста, когда приедет, напишет тоже заявление сегодняшним числом. Так будет все законно.
— Так просто? А я готовился вас убеждать и убеждать...
Кретов возвращался домой мимо дома Лукьянова. Вероятнее всего, он даже не вспомнил бы о Лукьянове, как не вспомнил о нем, когда шел в сельсовет, хотя тоже проходил мимо его дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50