— Не идет.
— Так ты ж ничего не пил, писатель. Думаешь, я не видел? Больной или брезгуешь? Зачем тогда соглашался быть третьим? — Петр Самойлович разлил остатки водки себе и Заплюйсвечкину.— Или хитрый очень, а? Хитрых мы не
уважаем, очень не уважаем. И больше к тебе не придем, нет... Да и живешь ты хреново, без всякого удобства. Бедных мы тоже не уважаем. Верно я говорю, Заплюйсвечкин?
— Не уважаем,— отозвался Заплюйсвечкин, беря свой стакан и чокаясь с Петром Самойловичем.— Нне-е...
— Это почему же? — спросил Кретов.
Ответил Петр Самойлович, потому что Заплюйсвечкин, выпив, снова уронил голову на стол и залился слезами, произнося что-то невнятное.
— Потому не уважаем,— сказал Петр Самойлович, достав из нагрудного кармана пиджака щербатую синию расческу,— потому не уважаем, что бедность,— он сильно дунул на расческу, поднеся ее к губам,— что бедность в наше время бывает из-за трех пороков.
О трех пороках, следствием которых является бедность, Кретов узнал лишь после того, как Петр Самойлович причесал свой седой и жесткий чуб, вырывая волосы и выламывая новые зубья из расчески. При этом Петр Самойлович морщился от боли, бранился и проклинал легкую промышленность, которая не может выпустить расчески из дюрали, какие были сразу после войны. Морщился же Петр Самойлович необыкновенно — так, что на его лице совсем не оставалось гладкого места и только нос не морщился, торчал, словно картошка из пахоты. Морщась, Петр Самойлович закрывал глаза, а потом открывал их и, казалось, очень удивлялся тому, что видит перед собой, таращился на Кретова, словно бы не узнавая его.
— Да я это, я,— сказал Кретов, когда Петр Самойлович принялся таращиться на него в третий или четвертый раз.
— А кто ты? — спросил Петр Самойлович.— Бездельник, дурак или алкоголик?
Кретов хотел было уже обидеться на Петра Самойлови-ча, но оказалось, что Петр Самойлович лишь продолжает свою мысль о трех пороках.
— Бедным в наше время может быть только дурак, бездельник или алкоголик,— заявил он, прекратив, наконец, бороться со своим чубом.— Вот я и спрашиваю: а ты кто? Говорят, правда, что у тебя на сберкнижке есть двадцать тысяч. Но я не верю. Значит, что? Что получается? Что ты — один из трех: или бездельник, или алкоголик, или дурак. И потому мы тебя не уважаем. Никто тебя в нашей деревне не уважает. И всем ты до лампочки!...
— Зачем же вы пришли ко мне?
— А зачем ты нас позвал?
— Я позвал вас как хороших людей, а вы оскорбляете меня в моем же доме.
— Это не твой дом. Не сегодня, так завтра Аверьянов тебя отсюда вытурит. Как только поправится. И вытурит!
— Разве Аверьянов болен? — спросил Кретов.
— Очень. Участковый его простудил, когда вез на мотоцикле в милицию. Совсем простудил. И за это участковому здорово влетит. Участкового мы тоже сильно не уважаем.
— Это понятно,— сказал Кретов, не подозревая, какое последствие будут иметь эти его два слова.
— Что тебе понятно? — спросил Петр Самойлович, встрепенувшись, будто его ударил кто-то.— Что? Тебе? Понятно? Что ты хочешь этим сказать?
— Тише, тише,— попросил Кретов, вставая.— Ничего я не хотел сказать.
— Врешь! — Петр Самойлович тоже встал.— Ты хотел сказать, что участкового мы не уважаем, потому что пьяницы.
— Может быть, и так,— разозлился Кретов.— И вообще вам пора убираться отсюда. Катитесь! Надоели!
— Так,— сказал Петр Самойлович, покачиваясь.— Значит, будем тебя бить.
— Да! — повернулся на табуретке Заплюйсвечкин.— Бить!.. — и упал с табуретки. Петр Самойлович попытался поднять его, но тоже упал.
— Ложись рядом,— потребовал Заплюйсвечкин.— Тут место есть. Не дави на меня.
Кретов поднял Петра Самойловича, но тот вместо благодарности ударил его кулаком в лицо. У Кретова из носа потекла кровь.
— Получил? — спросил Петр Самойлович очень довольный собой.— Еще получишь. У нас это запросто: заслужил — получай...
Кретов вышел в коридор, смочил холодной водой носовой платок, прижал к носу, запрокинув голову, и стоял так, пока не унял кровь. Ругал себя за то, что пригласил пьяниц, думал, что предпринять, как поступить с ними. Следовало бы, конечно, вышвырнуть их за порог вместе с их одеждой — они вполне заслуживали этого. Но за дверью гудел ледяня-щий ветер и стояла черная ночь. Кретов сомневался, что они сумеют добраться домой, что не свалятся где-нибудь под оградой и не замерзнут. Оставалось второе — развести их по домам. Где жил Петр Самойлович, Кретов знал. Где дом Заплюйсвечкина, предстояло спросить у Петра Самойловича.
Именно с этим решением Кретов вернулся в комнату. И понял, что уже и это решение — не решение, потому что Петр Самойлович уже лежал на его кровати и храпел. Спал мертвецким сном на полу у стола и Заплюйсвечкин.
Кретов попытался было растолкать Петра Самойловича, но вскоре убедился, что это напрасный труд. Хотел было стащить его на пол, чтобы освободить для себя кровать, но пожалел старого человека: пол был холоден, а печь осталась не протопленной. Пришлось перетащить на кровать и Заплюйсвечкина: не хотелось ложиться спать на пол рядом с ним. Гостям на узкой кровати было тесно, но они этого не чувствовали.
Теперь Кретову оставалось позаботиться о себе. Было еще рано, начало десятого, и он решил растопить печь. Сухие дрова разгорелись быстро — в топке была хорошая тяга, из-за ветра, пришлось даже против обыкновения утопить задвижку, чтоб не шибко выдувало тепло. Засыпав дровяной жар углем, Кретов убрал со стола бутылку, стаканы и остатки закуски, вынес все это в коридорчик, поставил на полку. И тут услышал, что на улице за дверью кричит Ва-сюсик. Кретов впустил его в коридор. Благодарный Васю-сик, почувствовав тепло, потерся о ногу Кретова, затем, став передними ногами па порожек, заглянул в комнату, настороженно прислушиваясь к храпу Петра Самойловича.
— Это не звериный рык,— успокоил его Кретов,— а человеческий храп.
Васюсика такое объяснение вполне устроило. Он вошел в комнату и запрыгнул на кровать, найдя себе место среди ног Петра Самойловича и Заплюйсвечкина.
Кретов, вспомнив рассказ Заплюйсвечкина про котов, произнес, стараясь подражать голосу Кудашихи:
— И где же та чертова колбаса для Васюсика? Васюсик вскочил и заорал совершенно дурным голосом.
Кретов рассмеялся. Принес Васюсику из коридора кусок колбасы, потом ощупал свой распухший нос и снова рассмеялся.
— Ладно,— сказал он себе,— нет никакой трагедии, все в пределах допустимого. И не теряй время, не теряй время.
Кретов поставил на плиту кофейник и сел к столу, решив записать рассказ Заплюйсвечкина про свою несчастную судьбу. Какое-то время его раздражал храп Петра Самойловича, но вскоре он перестал его замечать. И не потому что увлекся работой, а потому что задумался. Думал же он о Заплюйсвечкине-Нечаеве, о том, что он лишь в той мере личность, в какой осмыслил свою судьбу, в какой мере она
запомнилась ему и превратилась в короткий и незатейливый рассказ, что в этом рассказе бедное «Я» несчастного Зап-люйсвечкина, последняя его связь с миром людей. И если он забудет этот рассказ, он забудет самого себя, перестанет быть человеком. А пока он помнит его — он человек и будет думать, страдая, о бессмертии этого своего «Я», страстно желать этого бессмертия и ужасаться от мысли, что бессмертие невозможно.
Печь раскалилась, стало тепло, даже жарко. И хотя Кре-тов выпил кофе, его стало клонить ко сну. Но он все же дописал рассказ Заплюйсвечкина, спрятал исписанные листки бумаги в папку и лишь после этого принялся устраивать себе постель на полу, взяв для этого не только свое пальто, но и пальто своих беспардонных гостей. За этим занятием его и застала Татьяна Васильевна Голубева, председатель рабочкома.
Татьяна Васильевна вошла без стука. Кретов, стоя на коленях, услышал скрип открывающейся двери, оглянулся и увидел ее.
— Здравствуйте,— весело сказала Татьяна Васильевна, помахав рукой в черной замшевой перчатке.— Была в гостях, шла мимо, увидела свет и решила... — тут Татьяна Васильевна увидела спящих на кровати Заплюйсвечкина и Петра Самойловича и, пораженная этим зрелищем, умолкла.
— Такие уж гости,— извинился Кретов, поднимаясь с колен,— уснули...
— Ну, компания! — справившись с собой, язвительно произнесла Татьяна Васильевна.— Ну, картина!... В компании отпетых алкоголиков и сам ползает по полу...
— А вы по делу? — спросил Кретов, поняв, что терять ему больше нечего.
— По делу?! — возмутилась Татьяна Васильевна.— По какому еще делу?! Да к вам надо участкового прислать, чтоб он разобрался в ваших делах! Это же притон алкоголиков!...
От громкого ее крика пробудился на несколько секунд Петр Самойлович, потаращил бессмысленные глаза, приподняв голову, буркнул что-то и снова уронил голову на подушку, причмокивая.
— Пьяны только они,— попытался все же исправить положение Кретов,— и такая погода...
— Перестаньте! — не дала договорить ему Татьяна Васильевна.— Недаром на вас Аверьянов жалобу написал, что вы тут пьяные оргии устраиваете, соблазняете его Татьяну. Я не хотела давать этой жалобе ход, потому что не поверила Аверьянову, а теперь... А Кошелев еще заступался за
вас. Да вас надо гнать из Широкого как пьяницу и тунеядца,— от злости у Татьяны Васильевны дрожали губы.— Он, видите ли, писатель! Ха-ха, писатель!...
— Уходите! — по возможности сдержанно сказал Кретов.— Вы ведете себя неприлично, как базарная баба.
— Я — баба?! Это я-то баба?!
Татьяна Васильевна, должно быть, не ожидала такого выпада со стороны Кретова, совершенно опешила и потеряла голос. Спросила шепотом, задыхаясь от гнева и хватаясь обеими руками за дверную раму:
— Это вы мне сказали?!
Она, наверное, упала бы, если бы Кретов не подхватил ее.
— Не прикасайся! Не прикасайся! — закричала она визгливо.
Кретов понюхал свои ладони — они пахли розой, под-горченной миндалем.
— Чудесные духи,— сказал он, улыбаясь.— Здравствуйте, Татьяна Васильевна.
— Здравствуйте,— ответила она не сразу, приглаживая вздыбившийся мех на воротнике своего пальто.— Здравствуй, здравствуй... Напился — и сразу же обниматься,— гнева в ее голосе уже не было. Была, скорее, растерянность.
— Да не напился я, не напился! Хотите, дохну на вас? — предложил Кретов.
— Дохнешь? Может, и мне на тебя дохнуть?
— Конечно! — засмеялся Кретов.— Давайте подышим друг на друга и успокоимся.
— И успокоимся... Ишь, какой! Сам черт знает что про меня сказал, обозвал базарной бабой, а теперь призывает успокоиться.
— Так ведь и вы тоже, Татьяна Васильевна...
— Я за дело. За дело! Зачем впустил в дом эту пьянь? Зачем связался с ними? — принялась выговаривать Кретову Татьяна Васильевна.— Что о тебе люди подумают? Скажут: спился писатель, инженер человеческих душ. А мне каково? Я иду к нему в гости, а у него пьяные мужики хранят. Ишь, наяривают, чтоб их кондрашка хватила! Я тащилась к нему через все село, в такой ветер, в темень и мороз, лицо все отморозила, а он меня бабой обзывает...
— А сказали, что были в гостях, шли мимо, Татьяна Васильевна.
— Да хоть бы и так. Что это теперь меняет? Все равно пришла зря, потому что сидеть в комнате, где храпят пьяные мужики, нет никакой возможности.
— А что же делать?
— Ничего,— вздохнула Татьяна Васильевна.— Пойду домой. Хорошо еще, что обратно мне идти за ветром.
— Я провожу вас.
— Не надо,— резко сказала Татьяна Васильевна.— Кто-нибудь увидит, разговоры пойдут.
— Какие разговоры?
— А! — махнула рукой Татьяна Васильевна.— Обыкновенные разговоры, что я с тобой спуталась. Прощай!
— Прощайте,— пожал плечами Кретов и спросил: — А зачем вы приходили? Аверьянов действительно написал жалобу?
— Да, да! — засмеялась Татьяна Васильевна.— Из-за этого и приходила. Ты очень догадливый, писатель. Страшно догадливый. Теперь целуйся со своими пьяницами. А я больше не приду: разонравился ты мне что-то.
— А прежде нравился? — успел спросить Кретов, но ответа не получил: Татьяна Васильевна толкнула наружную дверь и, втянув голову в плечи, нырнула в ветер и темноту.
Проснулся Петр Самойлович. Сидя на кровати и зевая, сказал:
— Домой пора. Загулялись мы у тебя тут, женка чертей даст. Чаю бы, а?
— Нету чаю,— ответил Кретов.
— А вода есть?
— Вода есть. Иди в коридор и пей. В постель подавать не стану.
— Важный очень, да? Человек от жажды сгорает, а он важничает. Зря мы с тобой связались,— Петр Самойлович, кряхтя, перелез через Заплюйсвечкина.
— Товарища своего разбудите,— сказал ему Кретов.
— Гусь свинье не товарищ,— ответил Петр Самойлович.— А товарищ пусть спит. И ты его трогать не смей. Вот так. А если тронешь, я тебя тоже трону.
Пока Петр Самойлович пил в коридоре воду, Кретов по пытался растолкать Заплюйсвечкина, но безуспешно. Спросил у Петра Самойловича, где живет Заплюйсвечкин.
— Не, не, не! — погрозил Кретову Петр Самойлович.— И думать не смей! Сам проснется, сам пойдет. Иначе — харакири. Учти! — на прощанье еще раз погрозил Кретову кулаком и сказал: — Одеколон не пей: одеколон пить вредно,— вероятно учуял запах духов Татьяны Васильевны.
Кретов остался с Заплюйсвечкиным. Погасил свет и лег. Спал не спал — разбудили: пришла жена Заплюйсвечкина, высокая сухая женщина с охрипшим властным голосом. За-
плюйсвечкин вскочил по первой же ее команде. Со словами: «Нюсенька, все о'кей! Все о'кей, Нюсенька!» — быстро оделся и пошел впереди нее, не оглянувшись и не простившись с Кретовым. Ни словом не обмолвилась с Кретовым и жена Заплюйсвечкина.
— Фу! — облегченно вздохнул Кретов, закрыв за ними дверь.— Все. Теперь — одиночество. Никаких знакомств, никаких гостей.
Снял с себя спортивный костюм, лег на кровать, под простыню и одеяло. Васюсик тотчас устроился у него в ногах, поближе к печной духовке, блаженно замурлыкал.
Засыпая, он чувствовал, что ладонь, которую он подложил под щеку, все еще пахнет духами Татьяны Васильевны. И увидел самое Татьяну Васильевну...
Он не любил эти сны, сны тела, где главный герой — женщина, все равно какая женщина, стыдился своей неразборчивости во сне, она его оскорбляла, вынуждала подозревать, что таков он в своей сути, на самом деле, и что только обстоятельства мешают ему быть таким же неразборчивым и наяву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50