— Выбирайте слова, Татьяна Васильевна. Между прочим, многие жалуются на вашу грубость. Вы порой грубо разговариваете с рабочими, когда они приходят к вам с просьбами и жалобами.
— Ах, ах, ах! — взвилась Татьяна Васильевна.— Какие мы нежные, какие мы обидчивые! За какого-то Демокрита обиделись! Подумаешь, мудрец нашелся: женщин он за людей не считал!.. И это, по-вашему, мудрец? Знаем мы таких мудрецов! Над бабами издеваться все вы мудрецы!
Кретов чувствовал, что надо вмешаться в этот разговор, но не знал, как лучше это сделать. Решение, однако, пришло быстро: он коснулся рукой плеча Татьяны Васильевны и сказал, едва она замолчала:
— Я, пожалуй, запишусь в ваш профсоюз, Татьяна Васильевна.
— Это почему же? — спросила она с трудом подавив в себе гнев на мужчин.
— Я хочу, чтоб вы пришли ко мне однажды и дали мне возможность загладить перед вами вину Сергея Павловича и мою собственную: ведь это мы оба разозлили вас.
— Да уж постарались! Джентльмены...- она Помолчала и спросила, снова кокетливо: — И как же вы собираетесь заглаживать вину?
— Сам не знаю как,— растерялся Кретов.— Ну... угощу вас пирожным, конфетами...
Татьяна Васильевна засмеялась, сказала:
— Ладно, зайду как-нибудь к вам.— Подумала и добавила: — Вместе с Сергеем Павловичем. Вы не возражаете, Сергей Павлович?
— Не возражаю,— неохотно ответил Кошелев.
Совещание начиналось в девять, а они приехали в восемь. Кретов успел позавтракать — съел два вареных яйца и выпил бутылку кефира, купил в газетном киоске «Литературную газету» и, уже сидя в зале, читал ее до самого начала совещания. Совещание открыл первый секретарь райкома Капустин, высокий курчавый блондин с усталым и бледным лицом, с тихим голосом. Он опирался обеими руками о стол, словно ему было тяжело стоять, отворачивался от слишком яркого света настольной лампы, стоявшей перед ним, потом заслонился от нее ладонью, и Кретов увидел, как дрожат его длинные белые пальцы. Капустину явно нездоровилось. Открыв совещание, он сел, отодвинул от себя лампу, подпер подбородок кулаками и принялся смотреть в зал. Кому-то кивнул головой, улыбнулся. Потом его взгляд остановился на Кретове, который сидел в третьем ряду у прохода. Брови его вздрогнули, приподнялись: он увидел незнакомого ему человека — и именно это отразилось на его лице. Кретов, как бы извиняясь, невольно пожал плечами. Капустин наклонился к своему соседу и, указывая глазами на Кретова, о чем-то спросил. Впрочем, нетрудно было догадаться — о чем. Сосед отрицательно покачал головой. Между тем докладчик уже стоял за трибуной и говорил. Кретов перестал смотреть на Капустина, принялся сосредоточенно слушать докладчика: ведь ему предстояло выступить. Да и Капустин на него больше не смотрел.
Кошелев сидел у него за спиной и незадолго до перерыва сказал, коснувшись рукой плеча:
— В списке выступающих вы четвертый. Вы готовы?
— Спасибо,— ответил Кретов.— Я готов.
В перерыве к нему подошла Татьяна Васильевна и спросила:
— А что ж это вы отделились от нас? Сели с чужими людьми, а свои пусть пропадают от скуки?
— Разве вы скучаете? Такой интересный доклад, а вам скучно?
Доклад был не очень интересным, обыкновенным, хотя и деловым.
— А ну вас! — махнула на Кретова рукой Татьяна Васильевна.— Я не люблю серьезных мужчин. Интересный доклад, ах, ах! — передразнила она Кретова, хорошо понимая, конечно, что его упрек ей — всего лишь ответная шпилька, но он дал ей повод поговорить, и она не могла этим не воспользоваться: — Разве можно всерьез относиться к совещаниям, к собраниям? Мне одни умный товарищ сказал, что совещания и собрания — это форма общения для таких, как мы. На танцы мы не ходим, в рестораны тоже, на работе — работаем. А где же нам общаться? Именно на совещаниях. А вы мне про Доклад!... Да я сама могу вам прочесть доклад не хуже. Не верите?
— Верю,— ответил Кретов.
— О-хо-хо,— вздохнула Татьяна Васильевна.— Так вы не сядете рядом со мной?
— Зачем, Татьяна Васильевна? Мне скоро выступать — и я пристроился у прохода... Иначе — придется беспокоить людей.
— Вежливый такой? Понятно. А вежливо ли отказываться от приглашения женщины?
— Ваша взяла,— сказал Кретов, хотя ему очень не хотелось садиться рядом с Татьяной Васильевной, вести с ней пустые разговоры.
Прозвенел звонок, известивший об окончании перерыва. Татьяна Васильевна взяла Кретова под руку и повела в зал, опасаясь, должно быть, что он может от нее улизнуть.
— А как вас объявят? — спросила Татьяна Васильевна, когда они сели.— Скажут, что вы писатель?
«Ах, вот в чем дело,— подумал Кретов,— вот почему она посадила меня рядом!» — и ответил:
— Нет, не скажут. Ведь я такой же пропагандист, как и все.
— Как это не скажут?! — возмутилась Татьяна Васильевна.— Л мы сейчас увидим. Я сейчас же напишу в президиум,— она порылась в сумочке, достала блокнот и ручку и принялась что-то писать.
— Не надо,— попросил ее Кретов,— вы поставите меня в неловкое положение...
— В неловкое? — удивилась Татьяна Васильевна.— Вам неловко, что вы писатель? Да если б я была писательницей, я бы заявляла об этом на каждом шагу, чтоб все знали!..— она закончила писать и передала записку сидящему впереди, шепнув: — В президиум! — потом повернулась к Кретову и,
виновато улыбаясь, объяснила: — Как вы не понимаете, что мне будет очень приятно, когда вы после выступления сядете рядом со мной. Все бабы от зависти лопнут: тут добрая сотня мужиков, но писатель только один, возле меня, мой знакомый... Ведь звучит-то как: мой знакомый писатель!
Записка Татьяны Васильевны попала к Капустину. Он ее прочел и передал секретарю, выступавшему с докладом. Тот утвердительно кивнул головой.
— Ясно? — обрадовалась Татьяна Васильевна.
Кретов злился на Татьяну Васильевну. И на себя тоже злился. За то, что позволил Татьяне Васильевне, этой взбалмошной бабенке, сыграть с ним шутку. Он действительно не любил объявлять себя по всякому поводу писателем: писатель — редкая профессия, ко многому обязывает, люди ждут от писателя всегда умных разговоров, мудрых ответов, а они не всегда получаются и не всегда достает сил взнуздывать себя во время случайных и необязательных встреч. К тому же часто оказывается, что собеседники не читали твоих книг и тайно подозревают, что ты самозванец, пытаются экзаменовать тебя, придумывают изощренные способы разоблачения. Но никто не пытается разоблачать тебя, если ты, скажем, объявишь себя бухгалтером, агрономом или даже инженером. Кретов, особенно в поездах, любил выдавать себя за агронома, толковать про рожь, про овсы, про кукурузу, про озимые и яровые — словом, вести простые крестьянские разговоры. А про Кафку, про Маркеса, про Михаила Булгакова и «Альтиста Данилова» — не любил. И еще про то, за что и сколько писателям платят...
Татьяна Васильевна легонько толкнула Кретова плечом и спросила, почти касаясь щекой его щеки:
— Говорят, что хорошие писатели — хорошо зарабатывают, что они богатые люди. Но о вас ведь этого не скажешь? Вы что — плохой писатель?
— Очень плохой,— ответил Кретов.
— Я так и думала,— вздохнув, сказала Татьяна Васильевна.— Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Верно?
Было бы наивным предположить, что Татьяна Васильевна говорила все это всерьез. Нет, она продолжала играть и, играя, атаковать Кретова.
— А правда ли, что жена вас бросила? — спросила она все тем же полушепотом.
— Правда,— ответил Кретов.— Вы узнали об этом от Махова или от его жены?
— А, и вы туда же,— проговорила Татьяна Васильевна, отстранясь.— Вы, как и все. А я-то думала, что писателей
Сплетни не интересуют. Нет, вы не кавалер,— вздохнула она огорченно.— Не кавалер...
Трибуну покинул третий выступающий, и председательствующий объявил:
— Писатель Кретов Николай Николаевич, руководитель кружка, село Широкое.— Добавил во внезапно наступившей тишине: — Писатель Кретов находится в Широком в творческой командировке, работает над книгой, одновременно руководит политкружком.
Кретов поднялся на сцену, стал к трибуне, надел очки. Собирался вынуть из кармана листок с наброском плана выступления, но в последний момент передумал, начал речь без бумажки.
Нельзя сказать, что ему дружно аплодировали, когда он закончил выступление. Но аплодисменты были. Больше всех старалась Татьяна Васильевна. А Капустин сказал:
— Теперь мне хочется, чтоб все последующие ораторы сосредоточились именно па этой стороне проблемы: слово и дело, мысль и поступок, знание и поведение. Спасибо вам, товарищ Кретов.
Татьяна Васильевна встретила Кретова как героя: трясла за руку, счастливо улыбалась, прижалась к нему плечом, когда он сел, и даже погладила его по голове. Словом, сделала все возможное, чтобы обратить на себя внимание, вернее, на то, что она сидит рядом с писателем Кретовым, с которым находится в тесных дружеских отношениях.
К двенадцати совещание закончилось. Директорская «Волга» ждала их на площади перед Домом культуры.
— Обедать будем в ресторане,— сказала Кошелеву Татьяна Васильевна и, не дожидаясь согласия, приказала водителю ехать к ресторану.
— Никаких ресторанов,— возразил Кошелев.— У меня на три часа назначено заседание парткома. Пообедаем дома.
— Так кого слушать? — спросил водитель.
— Скучные вы люди,— сказала Татьяна Васильевна.— И не кавалеры. Товарищ писатель,— повернулась она к Кре-тову,— давайте-ка без них? А домой как-нибудь доберемся.
— Не могу,— ответил Кретов.— Ко мне приехал отец, он ждет меня. К тому же я не люблю ресторанное веселье.
— Боже мой, боже мой! — всплеснула руками Татьяна Васильевна.— Поехали, Куликов!
— Куда? — спросил Куликов.
— Домой, Куликов, домой! Куда же еще можно ехать с такими кавалерами?
Всю обратную дорогу Татьяна Васильевна молчала.
И лишь у совхозной конторы, куда довез их Куликов, сказала Кретову, выходя из машины:
— Уголь на днях завезли. Если надо, зайдите, я вам выпишу.
— Спасибо, зайду,— ответил Кретов, хотя уголь у него еще был и его, по расчетам Кретова, должно было хватить до наступления тепла.
— Чертова баба,— сказал на прощанье Кретову Кошелев, пожимая ему руку.— Не связывайтесь с ней.
Отца дома не было. Кудашиха сказала, что он еще не возвращался. Сообщила новость про свою дочь Татьяну: что у Татьяны дело пошло на поправку и что на днях ее выпишут из больницы.
Времянка остыла. Пахло холодной золой. И плесенью, которая завелась у пола на северной стене.
Кретов затопил печь. Дрова разгорались плохо: была плохая тяга. Пришлось плеснуть на них керосину. Керосин загасил огонь. Из-под кругов на плите повалил дым. Потом в печи ухнуло вдруг так, что из всех щелей полетела сажа — это вспыхнули пары керосина. Сажей запорошило Кретову глаза. Протерев глаза, Кретов взглянул на себя в зеркало, вставленное в футляр электрической бритвы. Чертыхнулся, увидев перепачканную сажей рожу. Умываться пошел на улицу, к водопроводному крану. Из дому вышла Кудашиха и сказала, что приходила почтальонша, приносила ему заказное письмо, не захотела оставить.
Дрова разгорелись. Кретов засыпал в печь угля, принялся чистить картошку. Картошку он покупал в городе, ездил за нею с рюкзаком два — три раза в месяц, брал по десять килограммов. Последний раз был в городе на прошлой неделе, тогда же и привез очередной рюкзак картошки. «Теперь придется ездить за картошкой чаще»,— подумал он. Это была первая мысль о том, как ему придется изменить свой быт в связи с приездом отца.
Картошки он начистил вдвое больше, чем обычно. Жа- рил ее на сале в большой сковороде, жарил с луком. Жа-
реная картошка с луком — не самое изысканное блюдо, но Кретову оно никогда не приедалось. К тому же детская память сохранила о нем представление как о блюде не только исключительно вкусном, но и роскошном. Это была память голодных военных лет, когда жареная на сале с луком картошка появлялась на столе лишь в счастливые дни.
Кретову пришлось есть одному: отец не приехал и к обеду. Он мало спал ночью, и теперь его стало клонить ко
сну от усталости, от сытости, от тепла. Он прилег на кровать и тут же уснул.
Разбудил его отец. Стукнула наружная дверь, и Кретов вскочил на ноги прежде, чем отец успел войти в комнату. Должно быть, у него был очень взъерошенный вид, потому что отец спросил, ставя на пол чемодан:
— Ты что? Испугался чего-то?
— Да нет,— ответил Кретов.— Уснул перед твоим приходом.
— Уснул? — отец неодобрительно взглянул на него.— Спал днем?
Вероятно, Кретов, собираясь прикорнуть, вспомнил о том, что отец строго осуждал послеобеденный сон, считая его вредным для здоровья и безнравственным, и теперь это отцовское внушение вдруг сработало, заставило Кретова с такой поспешностью вскочить на ноги.
— Устал...— хотел было оправдаться Кретов, но отец строго сказал:
— Никогда не спи днем: погубишь здоровье и волю. Кретов решил не продолжать этот разговор, спросил:
— Есть хочешь?
— А то как же! — ответил отец.— Пахнет тут у тебя очень аппетитно!
На почте ему вручили письмо от Федры. Первым желанием Кретова было порвать письмо, но читая, так ему не хотелось ворошить неприятные воспоминания, связанные с Федрой, Но письмо Федры, оставаясь даже непрочитанным, уже успело всколыхнуть их, поднять волну, которая, набирая силу, покатилась по уснувшим просторам памяти. Опять он услышал плач Федры, ее мольбы, ее упреки, крики и проклятия, увидел ее искаженное горем и злобой лицо. Не хотел слышать и видеть, по слышал и видел и даже ощутил запах ее духов с горьковатым привкусом гвоздики, прикосновение ее горячих рук и мокрой от слез щеки... Он не знал, как избавиться теперь от этих воспоминаний, не хотел тащить их домой. Решил, что будет, наверное, лучше, если он переболеет ими в степи, на курганах, если там же оставит клочки разорванного письма.
«А отец отдохнет,— сказал он себе,— приглядится к новому для него жилью».
Дождь унялся, и ветер к вечеру приутих. Но туман стал гуще. Кретов не успел еще пересечь площадь, а здание почты и Дом культуры уже пропали в тумане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50