.. Существуют такие принципы и законы, ты сам знаешь. Ведь у тебя, например, нет собственного дома, который ты мог бы мне сейчас уступить, нет собственного издательства, в котором ты мог бы издать мою книгу, нет собственного фонда, из которого ты мог бы назначить мне стипендию, нет газеты, в которой ты мог бы предложить мне пост редактора, нет журнала... Ничего этого у тебя нет. И очень хорошо, что нет, потому что ничего твоего мне не нужно, а своего я добьюсь и сам, потому что еще, как говорится, не вечер и я чего-нибудь да стою.
— Очень гордый, значит? Закоренелый, значит, ясамо-вец?
— Да, если хочешь. Но и о тебе тоже думаю. И тут нет никакой рисовки, можешь мне поверить. Я человек тертый и хорошо знаю, что бывает, когда большие начальники, испытывая слабость к друзьям, стараются им помочь. Самое фельетонное дело, уверяю тебя. И гнев народный тут оправдан, потому что помощь осуществляется всегда за счет этого самого народа. А такого закона, чтобы район приглашал к себе на жительство писателя, пока нет. Писатель — профессия не районного масштаба. И даже не городского. Область и та чешет себе в затылке, когда к ней просится писатель... Словом, выбрось это из головы.
— Хорошо, выброшу,— согласился Самохин.— Но чем-то я все-таки могу тебе помочь, черт возьми? Могу, например, позвонить этому бурбону Алешке Махову, чтоб он побеспокоился о твоем жилье.
— Можешь, конечно, но Алешка станет думать: хитер этот Самохин, хочет быть добреньким за мой счет. Станет или не станет?
— Станет. Могу в обком позвонить, там у меня есть друзья, они обратят на тебя внимание.
— В обком я могу зайти и сам.
— Опять сам... Ладно, я могу тебе дать взаймы рублей триста-четыреста. До выхода твоей новой книги,— предложил Самохин.
— А если новой книги не будет? И потом я не прошу у тебя взаймы. Зачем же предлагать мне то, чего я не прошу?
— Ну и хрен с тобой! — рассердился Самохин.— Не хо-
чешь — и не надо! Прямо еж какой-то, а не человек: с какой стороны не ткнешься — всюду колючки. Но я вот что сделаю,— обрадовался он какой-то неожиданной мысли.— Я вот что предприму. И тогда ты не отвертишься. Я созову всех наших ребят, которые здесь, наших одноклассников, и мы тебя дружно пропесочим и заставим подумать о себе. А ребята наши стали людьми серьезными. Кроме тебя, конечно. Алешку Махова ты уже видел — директор совхоза. Меня видел. Увидишь и других. Женьку Капустина, например. Он директор одного очень солидного завода. Венька Харитонов — известный в области хирург. Валя Золотухина работает в облисполкоме, ворочает делами целого отдела. А Иван Пащенко — крупный обкомовский работник. Вот их-то я всех и соберу. Найду время. И уж тогда ты пикнуть не посмеешь.
— Ладно,— сказал Кретов, не очень веря в то, что Са-мохипу удастся осуществить его затею.— А теперь я хочу задать тебе один вопрос. Ты разрешишь?
— Задавай. Садись со мной рядом и задавай свой вопрос.— Самохин поймал Кретова за руку и усадил рядом с собой на диван.—Я очень люблю отвечать на умные вопросы.
— А па глупые?
— Ладно, ладно. Ух, какой ты ерепенистый! За каждое слово хватаешься. Слушаю тебя. Какой вопрос?
— Вопрос такой: не кажется ли тебе, что нашему поколению пора уходить со сцены?
— С чего ты взял, что пора?
— В общем шуме, который доносится даже до маховской деревни, я все отчетливее слышу молодые голоса: не путайтесь под ногами, уходите с дороги, ваши мозги устарели, способности ваши угасли. Ну и так далее. Или это мне кажется?
— Не кажется,— ответил Самохин.— Так все и есть. Потому что кончается одна эпоха и начинается новая. В недрах нашей цивилизации рождается иная цивилизация. Мы для нее — как древние греки для нас. Ужасная скорость, ужасная... Перестройка!
— Вот уж не ожидал услышать от тебя такое,— искренне удивился ответу Самохина Кретов.
— А что ожидал? Бодренького ответа: что ты, что ты — мы все еще хоть куда! Да?
— Не обязательно бодренького, но хотя бы не столь печального. Вот и ты на посту, никто тебя с него не гонит. И Женька Капустин, как ты сказал, директор солидного завода. Харитонов — известный на всю область хирург, Золо-
тухина и Пащенко ворочают важными государственными и партийными делами. Откуда же печаль?
— Да все оттуда же. Примеры, как известно, ничего не доказывают.
— И ничего не опровергают?
— Совершенно верно. Примеры только иллюстрируют закон. А закон уже очевиден, он действует, он здесь: начинается новая эпоха. Эпоха новой технологии, новой энергетики, новых отношений между человеком и природой, между человеком и производством, между людьми. Эпоха новых людей. А мы с тобой, Кокра, старые люди. Это не значит, конечно, что мы плохие люди, но мы старые. Вот и женщины наши старые...
— Ты о Ванде?
— И о Ванде, конечно. Ведь ты так любил ее. И вот увидел ее. Она свободна, она одна... А ты забыл стихи, которые писал ей. И новых стихов уже не напишешь. Почему? Потому что старая любовь нас уже не вдохновляет, а новая, как ты правильно заметил, шумит: не путайтесь под ногами, убирайтесь с дороги!
— И как же ты с такими мыслями трудишься? — спросил Кретов.
— С такими — не тружусь, с такими — отдыхаю, как видишь,— улыбнулся Самохин и принялся выбивать пепел из трубки.— Кстати, еще несколько слов о бодрых и грустных мыслях. Пришла как-то тут мне в голову одна бодрая мысль. Что это наши старики, подумал я как-то, сидят без дела?Придумаю-ка я для них новое интересное дело. И учредил нечто вроде суда старейшин по вопросам нравственности. Ну и не только нравственности, я замышлял нечто более широкое. Мне это дело виделось так: собираются старцы, старейшины, мудрецы и толкуют с молодыми людьми об этике их жизни, об эстетике жизни, философии жизни. Словом, судят о жизни, о духе, о душе, если хочешь. Судят и учат.
— И что же? — спросил Кретов, потому что Самохин вдруг замолчал.— Это очень интересно. Некий Коллективный Учитель. Ну продолжай же, продолжай,— попросил он.
— Продолжать не хочется, потому что и до сих пор я очень огорчен неудачей. Сначала я думал, что люди не те, старики эти самые, мудрецы-старейшины. Собрал новых. Ничего не изменилось. Потом стал ломать голову над самой процедурой суда, искать какие-то методы, пригласил психолога, но дело и после этого не продвинулось. Тогда мне один из этих стариков сказал: «Разгони ты нас и не морочь го-
лову ни нам, ни себе, ни молодым людям. Ничего из твоей затеи не выйдет, потому что скорость ужасная, ужасная скорость».— «Какая скорость?» — спросил я. Он ответил: «Скорость жизни». И я все понял. Раньше от поколения к поколению мало что менялось в жизни. Опыт прадеда годился для опыта деда, опыт деда — для опыта отца, опыт отца — для опыта сына. И потому прадед мог судить о делах правнука как о собственных делах. И правнук, раскрыв рот, слушал прадеда, учился у него. Теперь же все иначе. Между дедом и внуком — целая эпоха, качественный скачок. Прошлое — только прошлое. Спасибо ему, конечно, этому прошлому, но к настоящему оно мало приложимо. И молодые хотят, требуют, чтобы об их поступках судили только по последствиям, к которым они могут привести в будущем, а не по тому, насколько они совпадают или не совпадают с прошлыми представлениями о добре и зле, о чести и бесчестии, о порядочности и непорядочности, о пользе и бесполезности. Для них, откровенно говоря, и настоящее уже мало что значит. Им подавай будущее, точно рассчитанное и обоснованное. И судить их надо от имени будущего. И, стало быть, не нашим мудрецам-старейшинам, как мне представлялось вначале.
— А кому же? Футурологам, что ли? — спросил Кретов.
— Может быть, и футурологам. Может быть, компьютерам, которые в считанные секунды могут просчитать последствия твоего поступка на десять, двадцать, тридцать лет вперед — на всю оставшуюся жизнь. Я не знаю, есть ли уже такие компьютеры, но они будут. И что перед ними все пророки? Все мудрейшины-старейшины? Наука, а не мнение; расчет, а не опыт; закон, а не пример,— вот что важно и надежно. Вот чему они доверяют, наши молодые, чьи голоса тебе слышатся. Поэтому мои старики нервничали, злились, раздражались, проклинали, стучали кулаками по столу, рвали на груди старые тельняшки, а молодые — Самохин передохнул,— молодые издевались над ними, не понимали, не хотели понимать. Словом, так,— Самохин положил руку Кре-тову на плечи,— нам надо осознать ограниченность наших возможностей, нашего влияния на ход жизни, поставить выше наших амбиций научный расчет и своевременно уступить дорогу обгоняющим нас. Так, видимо, будет развиваться наше общество, где нет классового антагонизма, но есть борьба нового и старого. Судьба уходящих с пути не трагична, она лишь окрашена в трагические тона, потому что этот уход осознанный.
— Всеми ли он осознан?
— Пока не всеми. И тут еще для нас осталась работа. Мы должны убедить друг друга, что пора уходить, что в этом наш долг и честь. Это тем более важно, что мы первое поколение, которое уйдет осознанно. В этом, думаю, есть даже некий героизм, некий подарок судьбы. Ты не находишь?
— Значит, героическая трагедия?
— Я уже сказал: только по окраске. А по существу: свободный уход осознавших необходимость этого ухода. Во всяком случае, нам предоставлена такая возможность.
— А если мы ею не воспользуемся, что тогда?
— Тогда то, о чем я уже говорил: будем нервничать, злиться, раздражаться, проклинать, стучать по столу кулаками и рвать на груди поношенные тельняшки. Тогда трагедия. Но отнюдь не героическая. И наш высоко гуманный долг перед нашим поколением — не допустить такой трагедии.
— В таком случае, еще один вопрос. Впрочем, не поздно ли уже, не пора ли тебе отдыхать?
— Если еще не пора идти на работу, то, значит, еще не поздно. Какой вопрос? — Самохин принялся набивать табаком трубку.
— Вопрос о молодых. У них — что? Нет по отношению к нам никаких обязанностей? Никакого долга? Что-то я не слышал ничего такого в твоих рассуждениях.
— Мы развили в них способность нового мышления: судить о настоящем с точки зрения будущего. Прошлое им кажется наивным и несовершенным. Наивны и несовершенны мы. Но они, надеюсь, нас любят и не станут укорять. Если мы будем разумны, не станем путаться у них в ногах и так далее. Поэтому повторяю: мы должны быть разумными.
— И это все?
— У нас еще остается великая радость смотреть на наших детей и радоваться их успехам. А успехи эти будут, будут, дружище! Они избавят землю от разорения, от оружия, от ненависти. Они построят прекрасную жизнь, потому что им дана такая сила — сила нового мышления. И эту силу в них развили мы. Как?
— Бурные, долго не смолкающие аплодисменты,— ответил Кретов.
— А теперь я хочу спросить у тебя,— сказал Самохин.— У тебя есть на примете женщина?
— Есть,— не очень охотно признался Кретов.
— Я так и думал. Иначе ты не стал бы отказываться от моей помощи, хотя ты и закоренелый ясамовец. Ты хочешь
блеснуть перед женщиной своей энергией и удачливостью. Не поздновато ли? А хороша ли женщина?
— Нормальная женщина,— ответил Кретов: ему очень не хотелось обсуждать с Самохиным достоинства Верочки. А главное — не хотелось признаваться в том, что он торопится в Широкое из-за Верочки, что он будет теперь торчать там до тех пор, пока не получит от нее ответ. Не хотелось признаваться, что именно это привязало его к Широкому такой веревкой, таким узлом, который никто не развяжет — только сама Верочка.
— Взял бы Ванду,— сказал Самохин.— Она любит тебя. И уехал бы с нею в Одессу. У нее там хорошая квартира. И никого.
— Ты это серьезно?
— Да понимаю я твое возмущение, понимаю. Но ведь жалко ее. И тебя жалко. И вашей старой любви, которая, как известно, не ржавеет.
— Старая любовь не ржавеет... А старая мудрость ржавеет? — спросил Кретов.
— Ты хочешь вернуться к прежнему разговору? Конечно, можно вернуться, но давай закончим о Ванде,— предложил Самохин.
— Нет. О Ванде не будем. Ведь я уже сказал тебе: у меня есть другая женщина. Я жду ее.
— Жаль. Но тебе виднее. Хорошо, оставим эту тему. И вернемся к прежней?
По тону, с каким Самохин спросил об этом, Кретов понял, что ему не хочется возвращаться к прежней теме. И все же Кретов сказал:
— Да, вернемся. Есть необходимость. Дело в том, что в твоих рассуждениях, на мой взгляд, есть один изъян. Ты сознательно или несознательно произвел по ходу рассуждений подмену понятий. У тебя, например, старое стало устаревшим, пережитое — изжитым, прошлое — синонимом плохого, будущее — синонимом хорошего.
— Разве?
— Но и это еще бы ничего, можно принять с оговорками. Да вот что худо: духовные ценности, накопленные прошлым, ты также выбросил в мусорный ящик. И будущее осталось без Пушкина, без Гоголя, без Толстого, без Достоевского... Знаешь, я как-то не уверен, что молодым не стоит соотносить свои поступки, скажем, с м н е н и е м или опытом Толстого или Достоевского.
— Но мои старики...
— А вот это другое дело,— не дал договорить Самохину
Кретов.—- Это совсем другое дело. Мудрыми людей делает не старость, а знание. Кстати, тоже очень старая, но, как мне кажется, далеко не устаревшая истина, хотя ей уже две с половиной тысячи лет. Мудрость — не результат старости, а результат работы души. У тебя па полке я видел одну книгу, в которой изложена точка зрения Аристотеля на проблему старости и юности. Если ты позволишь, я прочту из нее две-три странички.
— Читай,— великодушно разрешил Самохин, устроился на диване поудобнее и задымил трубкой.— Мне давно никто не читал вслух.
Кретов взял с полки книгу об Аристотеле, быстро нашел в ней нужное место и принялся читать:
— «Все проходит. Кроме старости. Она наступает. Главная печаль старости — это близость смерти. Но для тех, кто менее всего думает о смерти, много иных печалей. Хорошо тому, кто сделал и сказал главное до наступления старости, потому что старость рассуждает нерешительно. Она злонравна. Она подозрительна по причине своей недоверчивости: старики много знают. Старики малодушны, потому что жизнь смирила их. Они скупы, потому что знают, как трудно приобрести имущество и как легко его потерять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50