— Вот, скажем, появились среди наших ученых всякие там вейсманисты, морганисты, менделисты — словом, сторонники всяких вредных буржуазных теорий в биологии, или, точнее сказать, лжетеорий. Наши великие академики, конечно, их громят, но и меня призывают, чтоб я сторонников этих лжетеорий превратил во всеобщее посмешище. И я, снова вооружась силлогизмами, превращаю этих апологетов в порошок, от которого все чихают и смеются. Тоже понятно?
— А по наговариваете ли вы на себя? — усомнился в правдивости додоновского рассказа Кретов.
— Почему вы так думаете? — хитро улыбнулся Додонов.
— Не скажу.
— Тогда я скажу, откуда ваши сомнения в правдивости моей исповеди: вы не верите, что я летал так высоко, сбивал таких орлов. Я угадал?
— Угадали.
— Интуиция? Или на основе каких-то умозаключений?
— Интуиция,— ответил Кретов.
—- Жаль,— вздохнул Додонов.— А то бы мы рассмотрели цепь ваших умозаключений звено за звеном. Это всегда интересно. Жаль,— Додонов потер ладонью грудь, поморщился и опрокинулся на подушку.
— Укройтесь,— посоветовал ему следователь Ваня,— в палате не так тепло. И хорошо бы немного поспать, Аркадий Аркадьевич. Это и вам полезно. Вспомните, что говорил вам доктор...
— Ах, Ваня, Ваня! Вам все бы спать да спать. Чудные зы люди, ей богу. Ведь сон — это отсутствие, почти небытие. Сон — это короткий визит смерти, сказал один великий писатель. А вы-- спать, спать!.. Бодрствовать надо, Ваня, общаться с людьми. Общение — вот жизнь и вот праздник жизни!
— Эхо тоже слова великого писателя? —- подковырнул Додонова Ваня.
— Несомненно. Все великие мысли уже высказаны великими писателями. Так что если вам придет в голову великая мысль, не торопитесь объявлять себя се автором, а поройтесь в книгах великих писателей и найдите ее там.
Пришла сестра и принесла Гаврилову порошки. Сестра была старая, усталая, неприветливая.
— Прими,— сказала она Гаврилову.— Чтоб я видела.
— А если не увидишь, тогда что — мир перевернется?
— Не перевернется,— ответила на ворчание Гаврилова сестра.— Порядок такой. Прими.
Гаврилов принял порошки, и сестра ушла.
— Вот карга,— сказал о сестре Гаврилов, когда она скрылась за дверью.— Как увижу ее, так холодею. Нет чтоб набрать сестер молоденьких, красивеньких, чтоб они нас вдохновляли своей молодостью, красотой, так нет же — старух откуда-то повытаскивали, пугают ими больных.
— Все молоденькие да красивенькие работают теперь в магазинах, хамят покупателям, губят им здоровье, а старухи лечат их — порядок такой,— съязвил Додонов.— Кстати, о порядке. Я тут недавно слушал одну лекцию, хорошую, толковую лекцию о научно-технической революции, о компьютеризации жизни и производства. Нормальная лекция, нужная. Но одно утверждение лектора меня поразило. Он сказал, и это вполне серьезно, не отсебятина, что люди, которым сейчас больше сорока, не способны включиться в научно-технический прогресс, в эту самую компьютеризацию, и должны уйти с ее дороги. Вот так-то! Такой теперь порядок. Стало быть, Гаврилов, и ты уже устарел для новой жизни, с точки зрения НТР — ты тоже уже старик. Так что не поднимай хвост, не ворчи на стариков. Из нас только Ваня активно включится в компьютеризацию жизни и производства, войдет в мощный поток научно-технического прогресса. Так что давайте помашем ему ручкой — он от нас уплывает в неведомые светлые дали. Так что спи, Ванюша, а мы по-стариковски помолчим, погрустим.
— А на эту самую компьютеризацию вы не пробовали наброситься? — спросил у Додонова Гаврилов.— Как Адвокат Дьявола. Или жила тонка?
— Было время — набрасывался и на нее,— без тени смущения ответил Додонов.— Но время это миновало, уважаемый Знатный Механизатор. Кстати, механизатор — это уже из прошлого века. Теперь надо быть комньютеризатором, если можно так сказать. Но вам уже комньютеризатором но быть, Гаврилов.
— Злорадствуете,— заметил Гаврилов.
— Конечно, злорадствую. Сначала я думал, что только меня время смело с дороги, а теперь понял, что не только меня. Вот и злорадствую. Время сделало великий взмах крылом. Это один поэт так выразился. Впрочем, он сказал лучше: могучий взмах крыла великих перемен... Кто на крыле — тот летит, кто под крылом, тот кубарем катится... Но вернемся к интуиции,— обратился Додонов к Кретову.— Ваша интуиция вам подсказала, что я сбивал не орлов, а мелких пташек, увязавшихся за орлами, а моя интуиция мне подсказывает, что вы в наших краях человек новый, приезжий. Иначе вы знали бы меня. Все более или менее интеллигентные люди в нашей области меня так или иначе знают, слышали обо мне, читали мои статьи в газете. Гаврилов, конечно, меня не знает,— кинул камень в газриловский огород Додонов,-- потому что он Знатный Механизатор, газет не читает, борьбой идей не интересуется, его стихия — гудящее и лязгающее железо. Ваня, конечно, обо мне слышал, но не может пока идентифицировать меня и того человека, о котором слышал, потому что у того человека были десятки других фамилий, среди которых только одна настоящая — Додонов, а все прочие — псевдонимы, ложные, стало быть, имена: Михайлов, Иванов, Петров, Николаев, Крымов, Береговой, Ильин, Константинов, Морской, Ветров, Климов, Радужный и так далее, и тому подобное. Я подписывал этими фамилиями свои статьи. Вы, конечно, их не читали?
— Не читал,— ответил Кретов.— Из этого я в свою очередь заключаю, что вы печатали их в местной газете и что таким образом моя интуиция меня не подвела: вы, говоря вашими словами, сбивали мелких пташек. Не ошиблись, впрочем, и вы: я действительно человек приезжий.
— Стало быть, вы, Аркадий Аркадьевич, всего лишь мелкий стервятник, простите за грубое сравнение, а выдавали себя чуть ли не за самого дьявола. Честно ли это? — спросил Гаврилов, мстя Додонову за гудящее и лязгающее железо.
— А вы, Гаврилов, по натуре своей раб! — вдруг сказал Додонов.
— Это еще почему же? — голос Гаврилова теперь не предвещал ничего хорошего.— Договаривайте до конца! Почему я раб?
— А потому, Гаврилов, уважаемый Знатный Механизатор, что вы готовы склонить в рабском повиновении голову перед великой силой, восхищаться великой силой и лебезить перед ней независимо от того, злая это сила или добрая.
Если я дьявол — вы с трепетом замолкаете, а если я только мелкий стервятник, как вы изволили выразиться, вы кидаетесь на меня и бьете — вот ваш принцип, принцип раба, дорогой Знатный Механизатор.
— Зачем мне на вас кидаться,— ответил Гаврилов.— Вы сами в дерьмо скатились. Метили в преисподнюю к дьяволу, а попали в яму с дерьмом. Я читал одну вашу статью, про нашего председателя колхоза, про Семенова, если помните — паршивенькая статья. Тогда вышло постановление, чтобы расширить права колхозов, председателей. Важное постановление. Наш Семенов — простая душа — очень обрадовался тогда зтому постановлению, самостоятельно решил несколько важных дел, да только это не понравилось, видно, начальству, и это начальство натравило на Семенова вас, Аркадий Аркадьевич. И вы тогда разделали нашего Семенова под орех. Из вашей статьи получилось, что все самостоятельные решения Семенова — дурость и глупость, что самостоятельно он способен быть только полным идиотом, а умницей — только под руководством вашего любимого начальства. Я эту статью помню. И Семенов, между прочим, помнит, потому что после этой статьи у Семенова приключился инфаркт. Но Семенов — сильный мужик, выкарабкался. А вы из вашей ямы с дерьмом уже никогда не выкарабкаетесь,— закончил Гаврилов.
— И я кое-что помню,— подал голос Ваня.— Правда, это было давно, я тогда только начал работать следователем в районной прокуратуре. Мне тогда поручили одно дело о хищениях на фабрике. Директор этой фабрики в хищениях замешан не был, но вдруг появилась совершенно противозаконная статья в газете за подписью Константинова, ваша, значит, статья, Аркадий Аркадьевич, в которой директор этой фабрики был попросту оклеветан. Я знаю, что газета потом извинилась перед директором фабрики, а вас, как автора статьи, якобы наказали за необъективность, но черное дело уже было сделано: вы разрушили семью директора фабрики, подорвали его авторитет, возбудили массу сплетен вокруг него, и он ушел с фабрики, куда-то потом уехал, кажется, больше я о нем ничего не слышал.
— А я слыхал,— засмеялся Додонов.-- Ваш директор, Ваня, теперь работает в Министерстве легкой промышленности, большой начальник. Так что моя статья пошла ему ТОЛЬКО на пользу: он отделался от дуры-жены, бросил захудалую фабрику, где многие проворовались, уехал из нашего захудалого края в столицу, получил высокий пост в министерстве, женился на прекрасной женщине, получил
квартиру с видом на реку, купил машину и уже обзавелся сыном, которого тоже зовут Ваня. Что вы скажете на это, Ваня?
— Ничего,— ответил Ваня.— Я буду спать.
— А что скажете вы, дорогой наш Знатный Механизатор? — спросил Додонов Гаврилова.
— А я скажу вам так: тянули за черный хвост, а вытянули белого Кота. Такое бывает. Только Ваня зря сдался: я думаю, что тому директору просто удалось отмыться от вашей клеветы, что он не пропал вопреки вашей статье, а не благодаря ей. Или, как говорит один мой друг: не потому жена толстая, что муж худой.
— А вы что скажете, товарищ приезжий? Не просматривается ли по всей этой истории истина, которая гласит, что пет худа без добра? А то еще так говорят: не было счастья, так несчастье помогло.
— Не просматривается,— ответил Кретов.
— Бедно мыслите,— сказал Додонов,— не дружите с диалектикой. А между тем она пронизывает все. Удары судьбы закаляют, стервятники — санитары природы, волки облагораживают стада овец, разносная критика содействует популяризации произведения, умный враг лучше плохого друга. И вообще, как известно, т я ж к и й м лат, дробя стекло, кует булат.
— Поспать бы,— сказал Кретов.— Сил больше нет болтать.
— Охо-хо,— вздохнул Додонов.— Попрошусь в другую палату. С вами от скуки умрешь,— и звучно зевнул.— Ладно,— сказал он,— будем спать. Окажу вам такую милость.
Разбудила их все та же сестра: начался вечерний обход врачей. Врачей было много — человек пять или шесть. Все очень белые, очень деловые и очень высокие. Кретову все время казалось, что их лица плавают под самым потолком.
— Кретов Николай Николаевич, пятьдесят лет, поступил сегодня, диагноз... — тут Кретов ничего не понял,— назначено лечение: антибиотики... — опять пошли незнакомые слова,— для поддержания сердечной деятельности... Температура — тридцать восемь и пять.
— Что беспокоит? — это уже заговорил другой врач.— Где беспокоит? Хорошо. Здесь? Здесь? А вот так? Хорошо. Перевернитесь па живот. Хорошо. Здесь? Здесь? Хорошо. Постельный режим. Продолжайте вводить антибиотики. Для поддержания сердечной деятельности... — опять перечень каких-то лекарств.— Не волнуйтесь,— лицо одного из врачей спустилось с потолка, приблизилось к глазам Кретова,—
течение болезни нормальное, не падайте духом, не подбрасывайте сердцу печальных мыслей.— Лицо улыбнулось и опять взмыло к потолку.
Ужин Кретову сестра принесла в палату. Додонов, Гав-рилов и Ваня отправились ужинать в столовую.
— Сестра,— попросил Кретов,— нельзя раздобыть листка два бумаги, конверт и ручку? Хочу письмо написать. А то никто из родных не знает, что я здесь. Я приезжий, родные далеко, надо бы предупредить.
— Принесу завтра,— пообещала сестра.— Тут недалеко есть киоск, куплю. Деньги есть?
— Есть. В кармане халата. Возьмите, сколько надо.
— Да уж возьму,— сказала сестра.— Не на свои же покупать. Только ты глупостей родным не пиши,— посоветовала Кретову она, взяв три рубля.— Ты больной перспективный, недели через две тебя выпишут. У нас тут чаще старики умирают. Для них воспаление легких — чистый тебе приговор. А ты деньжат у родных попроси, я тебе буду хорошие продукты покупать на поправку, а то тех денег, что у тебя в кармане там, только на минеральную воду и хватит. На наших же больничных харчах не больно-то разгуляешься.
Кретов ответил, что денег просить не станет, что не у кого ему просить денег и что больничные харчи, если судить по тем, что дали на ужин, его вполне устроят.
— А, из бедных,—осуждающе проговорила сестра.— До седин дожил, а все еще бедный. Для своего здоровья денег нет, не заработал. Или жалеешь? Ладно уж, жалей, жалей... Ручку и бумагу я тебе куплю, а больше ничего не проси, в долг ничего носить не стану, тем более задарма.
«Противная старуха!» — подумал о сестре Кретов, вспомнив, что и Гаврилов ее терпеть не может.
Собрав посуду, сестра ушла. Вернулись из столовой соседи — Додонов, Гаврилов и следователь Ваня.
— Ну как? — спросил Додонов.— Развиваете свою сердечную деятельность? Вам надо ее развивать и притом стремительными темпами. При воспалении легких сердечная деятельность должна быть на первом месте.
Кретов не ответил: не хотел ввязываться в бесконечный разговор с Додоповым. К тому. же Додонов, этот высокий тощий старик с впалой волосатой грудью, с резким визгливым голосом, раздражал Кретова своей неуязвимостью, своим словесным панцирем, сквозь который невозможно было пробиться к его чувствам, к его совести — этому судье, который сидит в каждом из пас. Правда, в самом начале зна-
комства с Додоновым, когда Кретов спросил его о том, кто он, и получил ответ «Никто!», этот внутренний судья, казалось, заговорил в Додонове, но потом замолк и больше не подавал голоса, хотя и сам Додонов признавался в своих страшных грехах, и Гаврилов о них говорил, и Ваня кое-что припомнил. Его панцирь — его философия о зле, которое творит добро, о такой диалектике, которая может оправдать любую подлость. Никто, наверное, не подл по убеждению, но у каждого подлеца должна быть философия, оправдывающая его подлость,— эта черная повязка на глазах совести и панцирь на пути разящей правды.
Была и третья причина, по которой Кретов не хотел вступать в новый разговор с Додоновым: он плохо себя чувствовал — гудела голова и болело сердце, давала о себе знать высокая температура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50