— Определенно — угроза. Потому и пришел я к вам, чтобы предупредить. Иначе не стал бы беспокоить. Не из-за Лазарева пришел, а из-за вас.
«Вот тебе и урок,— сказал себе Кретов.—- Несчастный Заплюйсвечкин пришел ко мне среди ночи, чтобы предупредить' об опасности, которая то ли грозит мне, то ли не грозит,— один Лазарев знает, какой смысл он вкладывал в свои слова,— а я до сих пор не нашел для него свободной минутки».
— Спасибо,— поблагодарил Заплюйсвечкина Кретов.— Большое спасибо, Григорий Афанасьевич. Угостил бы вас, да нечем...
— Известное дело,— шмыгнул носом Заплюйсвечкин,— раз человек непьющий...
— Но, может быть, чаю?
- Чаю тоже будем рады. Даже с большим удовольствием,— явно обрадовался Заплюйсвечкин, но не тому, конечно, что Кретов предложил ему чаю: несчастный Заплюйсвечкин обрадовался тому, что теперь он и посидит с Кре-товым, и поговорит с ним, возможно, о делах душевных.
— А как поживает ваш друг Петр Самойлович? — вспомнив о том, что в прошлый раз Заплюйсвечкин приходил к нему вместе с Петром Самойловичем, мужем совхозной библиотекарши Надежды Кондратьевны, спросил из коридор-чика, где возился с керогазом, Кретов.
— Не общаемся больше,— ответил Заплюйсвечкин.— Нет почвы для общения,— объяснил он,— поскольку Надежда Кондратьевна предъявила ему ультиматум. Раззнакомились и не встречаемся.
— А яму вы, значит, посещаете?
— Посетил один раз перед тем, как снова задумал... Как бы проститься решил.
Кретов поставил на керогаз чайник и вернулся в ком-пату. Он понял, о чем сказал ему только что Заплюйсвечкин, но этот его разговор не поддержал, спросил о яме, о ее завсегдатаях:
— И как там поживают наши общие знакомые — Крематорий, Сестра, Шампур?
— Запомнили? — удивился Заплюйсвечкин.
— Запомнил. И ваше ямное прозвище помню — Банкир. И даже ваш любимый тост: за высокую оборачиваемость оборачиваемых средств!
— Хорошая память,— позавидовал Кретову Заплюйсвечкин.— А у меня никудышная... Пропил,— вздохнул он горестно.— Все пропил. Всю жизнь.
— Я спросил про яму,— напомнил Заплюйсвечкину Кретов,— про наших общих знакомых.
— Яма и есть яма. Двое за это время загнулись, то есть, извините, померли. Одного закопала милиция, потому как родственников не нашлось. Другого — родственники. Когда есть родственники — лучше: нашей братии можно повеселиться на поминках... Крематория отвезли в ЛТП, не скоро теперь вернется. У Шампура пошел цирроз, вот-вот богу душу отдаст, то есть загнется, извините. Хана нашей яме,— заключил Заплюйсвечкин.— И хорошо, что хана, потому как вся она — злостное нарушение благородного закона. Я тоже хотел,— помолчав, добавил Заплюйсвечкин,— да вот не вы-
шло: Нюся, то есть жена моя, проявляет бдительность. Вот и сейчас, наверное, стоит где-нибудь за оградой, наблюдает за нами через окошко.
— Так позовите ее! — сказал Кретов.
— Не пойдет, И обнаружить себя не даст: ушмыгнет, как мышка. Это она себе наказание такое придумала, — объяснил Заплюйсвечкин.— За грехи свои. Не говорит мне, конечно, про это, но я догадываюсь. Считает, что виновата в моей судьбе, что соблазнила меня от другой жены и от другой жизни, что попустительствовала... Такое глупое женское сердце.
Закипел чайник на керогазе. Кретов заварил чай, принес чайник с кипятком и заварку в комнату. Налил в чашки кипятку, чтоб остывал, про заварку сказал, что надо подождать.
— Известное дело,— сказал Заплюйсвечкин.— Минут пять, а то и десять. Время все же есть.
— А вы все-таки попробуйте позвать свою жену,— предложил Кретов.— Авось на этот раз не ушмыгнет. Угостим и ее чаем. Все же скучно ей стоять за оградой.
Заплюйсвечкин вышел за порог, позвал тихо, чтоб не разбудить Кудашиху и соседей:
— Нюся, Нюсенька, товарищ писатель приглашает тебя на чай. Выходи, не прячься, Нюсенька. Ты слышишь меня?
Нюся не откликнулась и не пришла.
— Что и требовалось доказать,— сказал, возвратясь, Заплюйсвечкин.— Лежит теперь где-нибудь в траве, еще простудится...
Кретов долил в чашки заварки, не пожалел, чтоб дремота не одолела: все же шел четвертый час ночи. Заплюйсвечкин сделал глоток, сказал протяжное «а-а-а», похвалил за хороший чай. Потом взял кусочек сахару, обмакнул его в чай, пососал с удовольствием, сказал:
— Вот ведь есть всякие продукты, которые и вкуснее водки, и полезнее, но заменить ее не могут: силы в них нет, чтоб мозги задурить. А задурить иногда надо, потому как посмотришь на то, что ты в своей жизни натворил, и тянет тебя в петлю.
— Что ж вы такого натворили, Григорий Афанасьевич? — спросил Кретов.
— А то и натворил, что уважение к себе погубил. Думал: что такое уважение? — чепуха! Но оказалось — не чепуха. Без уважения жить невозможно. Цветы, говорят, бездушные комнатные растения, и те вянут, если к ним относятся без уважения. А для человека это смерть. И за что себя про-
клинаю — сам ведь во всем виноват, сам! Думал, что можно хорошо жить ради удовольствия: любовь, вино, шум, гам, песни... Оказалось — нельзя. Оказалось, что лучше никаких удовольствий в жизни не иметь, но уважение блюсти, чтоб люди видели в тебе своего же человека, брата, а не тварь ничтожную. Самое главное — исполнять долг, а не гоняться за удовольствиями. Исполняй — и все! Умирай — а исполняй! Чтоб даже сама смерть — только исполнение долга. Нот что надо вдалбливать всем сызмальства. А мы: удовлетворение потребностей, растущих потребностей!.. Об этом, конечно, можно говорить, но потом. А сначала — только про долг. Раз родился человеком — значит, должен. А родился бы, скажем, котом — тогда что ж, тогда гоняйся за удовольствиями, тогда к тебе Никаких претензий нет, потому что у тебя естество такое. А наше естество — исполнение долга. Только я это поздно понял... Вы запишите это в свою книгу,— попросил Заплюйсвечкин.— Можете записать?
— Могу, конечно,— ответил Кретов.— Вы напишите все, что сказали, на бумаге, чтоб верней было, а я потом перепишу.
— Имеет смысл?
— Конечно. Другие прочтут — подумают, почешут в затылке.
— А если тоже поздно? Хотя, конечно, лучше поздно, чем никогда. Народная истина, верная.
— А на что ж вы теперь живете, раз не работаете? — спросил Кретов, меняя тему разговора.
— Нюся кормит,— ответил Заплюйсвечкин.—Я бы, конечно, пошел работать, но куда, кто возьмет? Никому не охота со мной связываться. А вдруг я опять вешаться стану — это же скандал, неприятности.
— Конечно, неприятности. Людей можно понять. Но зачем вешаться?
— Наплывает,— помолчав, ответил Заплюйсвечкин.— Что-то такое наплывает, как тьма. Смерть. И все, ничего больше. Наказание. Это чувствуешь: наказание... За измену жизни. И подчиняешься, идешь... Никого и ничего не помнишь. Только одно это в голове: наказание! И водка уже не спасает,— вдруг заплакал Заплюйсвечкин,— ничего не спасает... Я еще раз позову Нюсю,— сказал он, устыдившись своих слез, и торопливо вышел.
Кретов слышал, как ой дошел до калитки и там остановился. Стоял там минут пять, один, ни с кем не разговаривал. Вернулся успокоившимся, попросил еще чашечку чая.
— Лечиться вам надо, Григорий Афанасьевич,— сказал Кретов.
— Вот и Нюся так говорит, да и я согласен. Но где лечиться? В ЛТП я не хочу: я уже и не пью. А в психушку боюсь: все станут думать, что я сумасшедший, чокнутый. Был алкоголиком, стану психом — хрен редьки не слаще. Но и жить так нет сил, боюсь, что снова наплывет, что Нюся не уследит. О себе я не думаю, туда мне и дорога, но Нюся как же? Всем пожертвовала ради меня, а я возьму и чухну от нее на тот свет? Подло ведь?
— Подло,— согласился Кретов.— Очень подло. Подлее не бывает.
— Так что же делать? Дайте совет, товарищ Кретов!
— Но я ведь не врач, Григорий Афанасьевич. Какой же совет вы от меня ждете? Надо лечиться — это все, что я могу вам сказать. Что же еще?
— А где? Я, конечно, мог бы пойти в рабочком, к Татьяне Васильевне Голубевой, чтоб она за меня похлопотала, все ж я еще член профсоюза, только ведь она женщина глупая, обидит, разболтает, да и не поможет толком, все запутает, только хуже сделает. Сергея Павловича Кошелева я просто боюсь — он такой суровый, да и беспартийный я давно, исключенный. К Махову тоже не пойду: уволил он меня за прогулы, за то что спал на сторожевом посту. Рабочком это решение утвердил. Только вы и остались, товарищ писатель.
— Да, задача,— сказал Кретов.— Только ведь у меня никакой власти, никаких полномочий.
— А то, что вы писатель? — напомнил Заплюйсвечкин.
— Так ведь это профессия, а не должность, Григорий Афанасьевич.
— Конечно, профессия,— согласился Заплюйсвечкин,— только писатели все могут. Вот и в яме на эту тему говорили. Справедливо говорили. А один, по прозвищу Кандидат, особенно: его писатель из тюрьмы вызволил. Никто не помог, а писатель взялся и вызволил, добился справедливости, потому что этот Кандидат по навету сидел. Он так и сказал:«Писатели — святые люди». А разговор-то с чего начался? — вдруг оживился Заплюйсвечкин.— С вас начался. Вернее, с того, что Лазарев вас обчистил, извините, обокрал. Стали спрашивать, кто вы. Я сказал, что писатель. Тут все и озверели, хотели Лазарева прикончить, навалились на него всей ямой. Это уже после того, как он передал для вас весть. Но тут две женщины вмешались, которые на путях работают. С ломами на нас бросились, отбили Лазарева.
Кто счастье, конечно. Только с той поры он в яме не появляется, это точно. А вы говорите, что писатель — только профессия...
— Ладно,— сказал Кретов.— Я подумаю, как вам помочь. Посоветуюсь со знающими людьми и скажу вам.
Заплюйсвечкин ушел, когда уже совсем рассвело. Кретов съел сваренное еще накануне яйцо и лег спать. Ему приснился Лазарев, сидящий в пещере и пишущий свой роман на оборотной стороне украденной рукописи...
Татьяна Васильевна Голубева пришла к нему с подарком — принесла корзину со всякой домашней снедью.
— Проявляю заботу,— объяснила она свое неожиданное появление.— Все прошлое забыто — о будущем мечта,— пропела она, извлекая из корзинки ее содержимое: очень аппетитные пирожки, кусок говяжьей филенки, обжаренный в масле, круг свиной колбасы домашней начинки, банку со сливочным маслом, банку с медом, банку с вареньем и в довершение всего — мисочку с варениками в сметане, от которых еще шел дурманящий пар, потому как мисочка была доставлена старательно обернутой в белоснежную тряпицу.
Кретов проглотил слюну, спросил, с трудом выправив голос,— так перехватило ему горло от аппетитности даров Татьяны Васильевны:
— Вы не ошиблись дверью, мадам?
— Как можно, как можно? — засмеялась Татьяна Васильевна.— Все для вас и только для вас,— снова пропела она.— Забота! Наша о вас забота! Хоть вы и не член нашего профсоюза, но живете в нашем селе и, значит, член нашей большой и дружной семьи...
— А за чей счет, Татьяна Васильевна? За чей счет проявлена эта забота? — спросил Кретов.
— Фи, какие пустяки! — махнула на него рукой Татьяна Васильевна.— И не стыдно вам про такое спрашивать?
— А все же,— настоял Кретов, начиная злиться: он понял, что Татьяна Васильевна пришла по поручению Махова.
— Ну какой же вы зануда! — хлопнула себя по бедрам Татьяна Васильевна.— Все от чистого сердца. От чистого женского сердца. Ну, хорошо, хорошо,— сдалась она, видя, что Кретов свирепеет у нее на глазах.— Объясняю конкретно: у вас же сегодня будет гость из Москвы, вот и угостите его. Будет же стыдно, если вы выставите на стол один черствый хлеб.
— Кому стыдно?
— Вам стыдно. Нам стыдно. Всем стыдно. Разве не так?
— Я не жду никакого гостя,— сказал Кретов.
— Как же так? — поразилась Татьяна Васильевна.— Товарищ директор мне сказал...
— Он ошибается.
— Товарищ директор? Ну, нет! Он никогда не ошибается. Это вы, Николай Николаевич, что-то забыли, заспали, поскольку только что проснулись, хотя уже двенадцатый час дня... Там у меня еще кое-что есть,— сказала Татьяна Васильевна, игриво скосив глаза на корзинку.— В стеклянной, так сказать, посуде. Не желаете? Некоторые видели, что вы до утра сидели с Заплюйсвечкиным...
Кретов подошел к столу и молча принялся складывать все принесенное Татьяной Васильевной обратно в корзинку.
— Не принимаете, значит, подарок? — перестав жеманничать, спросила Татьяна Васильевна.
— Да, не принимаю,— ответил Кретов.— Потому что это не подарок. Подарок, Татьяна Васильевна — вещь совершенно бескорыстная. А здесь — корысть, соображения. Не принимаю.
— Хоть вареники оставьте,— попросила Татьяна Васильевна.— Я сама их лепила. До смерти обижусь.
— Большое спасибо, Татьяна Васильевна. Но когда возвращаешь рубли, надо возвращать и копейки, из которых они складываются. Верно? — Кретов завернул мисочку с варениками в тряпицу и бережно опустил ее в корзину.
— Зануда,— высказалась категорично Татьяна Васильевна.— Как были занудой, так и остались. Совсем зачерствели на сухарях. Такая женщина к вам приезжала, когда вы были в больнице, такой симпомпончик, такая умница, роскошная, красивая, а вы?
— Что я?
— А вы ржавый гвоздь — вот кто вы! Зануда! — почти крикнула Татьяна Васильевна, схватила корзину и ушла.
Как только ушла Татьяна Васильевна, пришла Кудашиха. Села на табуретку, пригорюнилась, завздыхала.
— Что-нибудь случилось? — спросил Кретов.
— Ото ж и оно, что случилось, дорогой ты наш постоялец. Не знаю, что и сказать,— Кудашиха ссутулилась, чуть ли лицом не в колени уткнулась.— Ночами не сплю, все из рук валится, сердце болит. Такое случилось, что не дай господь...
Кретов не стал ее торопить, чувствуя, что ей надо высказаться, выговориться, душу облегчить. Присел рядом, тоже пригорюнился: жалел Кудашиху, добрую старуху, на
которую опять свалилась какая-то беда, скорее всего, из-за Аверьянова и Татьяны, которые, наверное, опять не ладят, буйствуют и дерутся.
— Стала вчера печку подбеливать, так ведро с известкой перевернула,— продолжала Кудашиха.— Так задумалась, что ведро не заметила. Известка растеклась по всей хате — ой, горюшко ж ты мое! — стала я ее тряпкой собирать, да сердце закололо, еле до кровати доползла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50