– А куда мы идем? – резко спросила Келли Мэк.
Последнее время мы все ее просто достали.
Ее достал Стефан.
– Ага… – отозвался я, пытаясь подбодрить сам себя.
Мне не хотелось мазать мылом стекла в чужих машинах, или кидать камни в дорожные знаки, или пугать детвору, собирающую сладости на Хэллоуин, но мы за этим и вышли. И с этим уже ничего было не поделать.
Стефан прикрыл глаза, запрокинул голову, глубоко и шумно вдохнул и задержал дыхание. На вид он казался почти спокойным. Не припомню, видел ли я его когда-нибудь таким. Это меня потрясло. Потом он протянул перед собой нервно подрагивающую руку и указал на меня.
– Знаете ли вы, для чего бьет тот колокол? – спросил он поставленным голосом, здорово изобразив акцент.
Я всплеснул руками.
– Тот колокол, – заунывно прогудел я, стараясь как можно точнее изобразить тот же голос, и сестры Мэк смотрели на нас во все глаза, в оцепенении, отчего моя злорадная улыбка расползалась еще шире, – пробуждает мертвых.
– Что вы там бормочете? – спросила Келли у Стефана, а Дженни не сводила с меня зеленых, как море, пытливых глаз.
– Ты знаешь мистера Паарса? – спросил я ее.
Но, конечно же, она не знала. Семейство Маков переехало сюда меньше полутора лет назад, а я не видел мистера Паарса гораздо дольше. Не считая, конечно, ночи с колоколом. Я взглянул на Стефана. Он ухмылялся так же широко, как ухмылялся, чувствовалось, и я сам. Он кивнул мне. Мы очень давно дружим, понял я. Почти половину моей жизни.
Конечно, вслух я этого не говорил.
– Давным-давно, – продолжил я, ощущая себя хранителем маяка, рыбаком, каким-нибудь сказителем, живущим у моря, – жил этот человек. Древний седой старик. Он ел пахучую треску, я даже не знаю, какая она на вкус, шатался по окрестностям, и его все боялись.
– У него была такая трость, – добавил Стефан, и я подождал, чтобы он продолжил рассказ, но он не стал.
– Вся черная, – продолжал я, – как будто чешуйчатая. В каких-то зазубринах или вроде того. И у него на этой трости была серебряная собачья голова, с клыками, как у добермана…
– Вообще-то… – сказала Келли, тогда как Дженни, казалось, была увлечена рассказом.
– Он любил колотить ею людей. Детей. Бездомных бродяг. Любого, кто попадался ему на пути. Он бродил по Пятнадцатой улице и всех пугал. Два года назад, в первый Хэллоуин, когда нас отпустили одних, почти в то же время, что и сейчас, мы со Стефаном заметили, как он вышел из оружейного магазина. Его там уже нет, там сейчас пустырь, это рядом с тем местом, где раньше был кинотеатр. В общем, мы его там увидели и проследили за ним до его дома.
Стефан махнул нам рукой, чтобы мы шли к шлюзам. И снова я ждал, но когда он взглянул на меня, его ухмылка исчезла. У него было обычное выражение лица, и он ничего не сказал.
– Он живет вон там, – указал я на юг в сторону Пролива, – дальше, за теми домами. Там, где уже кончается улица. Почти у самой воды.
Мы отправились в сторону шлюзов, в парк. Сосновая аллея была пуста, не считая нескольких бездомных бродяг, завернувшихся в рваные куртки и газеты, как только ночь накрыла город, и мрак заколыхался вокруг нас под порывами ветра, будто стены палатки. На затянутых темной мглой деревьях сидели на ветках черные молчаливые дрозды, похожие на горгулий.
– Рядом с домом мистера Паарса нет других домов, – сказал я. – Улица переходит в грязную тропинку, и там всегда сыро, потому что рядом вода, большие, заросшие сорняками пустыри и пара сараев. Я не знаю, что в них. В общем, прямо там, где кончается тротуар, мы со Стефаном немного поотстали и чуть поболтались около последнего дома, пока мистер Паарс не добрался до своего двора. Помнишь тот двор, Стефан?
Вместо того чтобы ответить, Стефан повел нас между низких каменных построек к каналу, где мы смотрели, как вода поглощает последние лучи дневного света, будто какой-то чудовищный кит, заглатывающий планктон. Единственными судами были две покрытые чехлами парусные лодки с убранными веслами, которые качались на волнах, бивших им в борта. Единственный человек, которого я увидел, стоял на корме ближайшей к нам лодки; его голову покрывал капюшон промасленной непромокаемой зеленой куртки, а лицо было повернуто в сторону моря.
– Думаешь, я смогу попасть в него отсюда? – спросил Стефан, а я вздрогнул и взглянул на его кулаки, ожидая увидеть зажатые в них камни, но он просто спрашивал. – Ладно, давай расскажи им про то, что было дальше, – велел он мне.
Я бросил взгляд в сторону сестер и оторопел, увидев, что они испуганно держатся за руки, прижавшись к ограде канала, хотя смотрят на нас, а не на воду.
– Да закончи же наконец свою историю, – попросила Келли, но Дженни только посмотрела на меня, приподняв брови.
За ее спиной пикировали чайки, сносимые порывами ветра и похожие на обрывки искромсанных в клочья облаков.
– Мы немного подождали. Было холодно. Помнишь, как было холодно? Мы были в зимних пальто и в варежках. Дул такой же сильный ветер, как сейчас, но уже примораживало. По крайней мере, грязь была не такая липкая, когда мы наконец туда спустились. Мы прошли мимо сараев и деревьев, и там не было ни одного – ни единого – человека вокруг. Слишком холодно для того, чтобы выпрашивать сладости, даже если кто-то и хотел их дать. И вообще на той улице некуда было заходить… Там, внизу, все было какое-то непонятное, таинственное. Голое поле – и вдруг справа, когда подходишь к дому Паарса, откуда ни возьмись появляется этот лесок. Целая куча густых елок. Нам почти ничего видно не было.
– Кроме того, что там был свет, – глухо пробормотал Стефан.
– Ага. Яркий свет. Во дворе у мистера Паарса все было очень ярко освещено – похоже, чтобы отпугнуть бродяг. Мы подумали, что он, должно быть, параноик. И вот, мы срезали дорогу, когда подобрались ближе, и пошли между деревьев. Там было сыро. И грязно. Мама мне такое устроила, когда я вернулся домой. Я был весь утыкан сосновыми иголками. Она сказала, что я выгляжу так, будто меня вымазали дегтем и вываляли в перьях. Мы спрятались в этом маленьком леске и… увидели колокол.
В это же время Стефан повернулся вокруг себя, широко расставив руки в стороны.
– Самый огромный колокол, какой вы только в своей жизни видели, – сказал он.
– Вы про что? – спросила Келли.
– Он был в таком… павильоне, – неуверенно проговорил я, не совсем представляя, как его описать.
– Я думаю, это называется «бельведер». Весь такой белый и круглый, как карусель, а внутри только огромный белый колокол, как в церкви, он свисал на цепи с потолка. И все освещение со двора было направлено на него.
– Странно, – отозвалась Дженни, прижавшись к спине своей сестры.
– Ага. И еще этот дом. Совсем темный и старый. Из какого-то черного дерева или из чего-то там еще, такой трухлявый весь. В два этажа. Как если поставить штуки четыре или пять тех сараев, мимо которых мы проходили, один на другой и склепать их вместе. Но лужайка была красивая. Зеленая, совсем ровная, как бейсбольная площадка.
– Вроде того, – прошептал Стефан.
Он свернул от канала и неторопливо пошел назад к улице, по сторонам которой росли деревья.
По моей спине побежали мурашки, когда я наконец догадался, зачем мы возвращаемся к дому Паарса. Я уже забыл, как мы тогда были напуганы. Как Стефан был напуган. Может быть, он два года только об этом и думал.
– Это было так странно, – сказал я сестрам, в то время как все мы смотрели на бродяг, завернувшихся в свои газеты, и на птиц, вцепившихся коготками в ветви и пристально следивших сверху, когда мы проходили мимо. – Все это наружное освещение, разваливающийся дом и – ни огонька внутри, ни машины на дороге рядом с домом, и тот громадный колокол. И мы просто смотрели, довольно долго. А потом наконец поняли, что было там, в траве.
Сейчас мы уже вышли из парка, и ветер стал холоднее.
– Я хочу жареной картошки с креветками, – заскулила Келли, показав рукой в сторону Маркет-стрит, где еще стоит маленький ларек, в котором торгуют жареной рыбой, рядом с «Дэйри Куин», хотя в «Дэйри Куин» уже никто не заходит.
– Я хочу пойти посмотреть на этот дом Паарса, – сказала Дженни. – Перестань ныть.
Ее голос звучал радостно, резко, как когда она играла в «Диг-Даг» или отвечала на уроке. Она была сообразительной – не такой, как Стефан, но по меньшей мере вроде меня. И я думаю, она каким-то образом заметила, что в глубине души Стефан трусит, и эта слабость ее притягивала. Вот о чем я думал, когда она запросто взяла меня за руку, и тут я вообще перестал о чем-либо думать.
– Расскажи мне про траву, – попросила она.
– Это было похоже на круг, – сказал я, чувствуя, как мои пальцы холодеют и моя ладонь деревенеет в ее руке. Даже когда она сжала пальцы, я молчал. Я не знал, что предпринять, и мне не хотелось, чтобы Стефан обернулся. Если Келли это и заметила, то ничего не сказала. – Выстриженный среди травы. Знак. Круг, и внутри него – такой перевернутый треугольник, и…
– Почем ты знаешь, что перевернутый? – спросила Дженни.
– Что?
– Откуда тебе было знать, что ты на него смотришь с нужной стороны?
– Заткнись, – не оборачиваясь, быстро и жестко сказал Стефан, ведя нас в направлении улицы в сторону Пролива, к дому Паарса.
Потом он обернулся и увидел наши руки. Но ничего не сказал. Когда он снова смотрел вперед, Дженни еще раз сжала мою руку, и я чуть заметно сжал ее руку в ответ.
Половину квартала мы прошли в молчании, но от этого я только еще больше разволновался. Я чувствовал, как большой палец Дженни скользит по моему большому пальцу, и от этого я весь дрожал от волнения.
– Перевернутый, – сказал я. – Правой стороной вверх. Никакой разницы. Это был символ, таинственный знак. Он выглядел как глаз.
– У старого чудака, должно быть, чертова уйма газонокосилыциков, – робко пошутила Келли, взглянула на спину Стефана и осеклась – по-моему, как раз вовремя. Мистер Андерш был прав: она тоже неплохо соображала.
– Это вроде сделано для того, чтобы помешать ходить по траве, – продолжил я. – Я не знаю почему. Он просто выглядел как-то не так. Как будто он действительно мог тебя видеть. Я не могу это объяснить.
– А мне это не помешало ходить по траве, – сказал Стефан.
Я почувствовал, как Дженни смотрит на меня. Ее губы были в шести дюймах от моих волос, моего уха. Это было уже слишком. Моя рука дернулась, и я разжал ее. Залившись краской, я взглянул в ее сторону. Она отошла к своей сестре.
– Это правда, – сказал я, мечтая позвать Дженни вернуться ко мне, – Стефан прошел прямо по тому месту.
Слева от нас последние двухэтажки скользнули во тьму. Перед нами расстилалась грязная дорога, спускавшаяся с холма, сырая и ухабистая, словно чей-то гигантский отрезанный язык, распростертый по земле. Мне вспомнилось, как резиновые сапоги Стефана будто плыли над поверхностью залитой светом зеленой лужайки мистера Паарса, точно он шел по воде.
– Эй, – позвал я, хотя Стефан уже ступил в грязь, торопливо и решительно спускался с холма. – Стефан! – окликнул я его, но, конечно же, последовал за ним. Обеих сестер рядом со мной уже не было. – А когда ты его в последний раз видел, этого мистера Паарса?
Он обернулся. На его лице была улыбка, и сейчас она меня испугала.
– Тогда же, когда и ты, слюнтяй, – сказал он. – Сегодня ночью будет ровно два года.
Я моргнул, и ветер хлестнул меня, словно край скрученного полотенца.
– Откуда ты знаешь, когда я его в последний раз видел? – спросил я.
Стефан пожал плечами:
– Я что, ошибаюсь?
Я не ответил. Я смотрел на Стефана, на мглу, клубящуюся вокруг и над ним, обрамляя его, как бегущая вода обтекает камень.
– Его нигде не было. Ни на Пятнадцатой улице, ни в «Черном якоре». Нигде. Я искал его.
– Может, он тут больше не живет, – осторожно предположила Дженни. Она тоже смотрела на Стефана.
– Там стоит машина, – проговорил Стефан, – «линкольн». Длинный и черный. Почти что лимузин.
– Я видел эту машину, – добавил я. – Как раз в обед я заметил, как она проезжала мимо моего дома.
– Она проезжает туда. – Стефан махнул рукой в сторону деревьев, воды и дома Паарса. – Я же говорю, что я следил.
Конечно же, подумал я, он это делал. Если отец отпускал его, он, должно быть, пробирался прямо сюда или в бельведер, под колокол. Честно говоря, мне это казалось невозможным.
– А что такого случилось с тобой там два года назад? – спросила Келли.
– Расскажи им сейчас, – велел Стефан. – Раз мы спускаемся туда, дальше будет не до разговоров. Нельзя идти туда, пока все не рассказано до конца.
Присев на корточки, он ковырялся в холодной сырой грязи и смотрел на паромы, проплывавшие со стороны центральных районов к Бейнбридж-Айленду. Отсюда кораблей было почти не различить, виднелись только скопления огней на воде – точно тучи обреченных погибнуть светлячков.
– Трава была тоже сырая, – рассказывал я, вспоминая тяжесть набрякших от влаги штанов. – Короче, всюду было сыро, как обычно, но ощущение такое, словно вброд переходишь пруд. Ставишь ногу – и вся лужайка колышется. Сначала мы, типа, согнувшись, перебегали, прятались – так по-дурацки! – при всем том освещении. Я не захотел идти через тот круг, а Стефан прошел прямо через него. Он сказал, что я как маленький, когда я пошел в обход.
– Я сказал, что ты как маленький, потому что ты таким и был, – беззлобно отозвался Стефан.
– Мы ожидали, что в доме станут зажигаться огни или что выбегут собаки. Казалось, будто там должны были быть собаки. Но их там не было. Мы поднялись к бельведеру, где в единственном месте во всем дворе была тень, потому что его окружали те самые деревья. Странные деревья. Они были какие-то чахлые. Не сосны даже, они были больше, по-моему похожи на березы. Но невысокие. И кора черная.
– И на ощупь какая-то странная, – вполголоса проговорил Стефан, выпрямляясь и вытирая руки о свое пальто. – Она крошилась в руках, если ее потереть.
– Мы там стояли, должно быть, минут десять. Или больше. Было так тихо. Казалось, что слышен плеск Пролива, хотя никаких волн и ничего такого поблизости вообще не было. Слышно было, как колышутся большие сосны. Но там совсем не было птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26