Одни наклоняли головы и трясли плечами, как кухарки, раскатывающие тесто, – они занимались тем, что завертывали крупно нарезанный табак в листья, быстро и искусно скроенные заранее. Другие складывали свернутые уже сигары под деревянные прессы. Удушающая атмосфера, насыщенная смрадом тел, работающих в жарком, низком помещении, и пылью тертого табака, казалось, разрывала легкие, ела глаза и горло. За первым залом виднелся другой, гораздо более вместительный, где ту же работу делали по меньшей мере триста женщин. Проводник не дал Юдыму задерживаться здесь и повел его дальше по узкой лесенке и коридорчику, мимо машин, сушащих табачные листья, мимо мельницы, перемалывающей нюхательный табак, и табакорезки, нарезающей разные сорта табака, – туда, в помещения, где упаковывали готовый товар. Там кипел бешеный труд. Юдым мимоходом заметил девушку, оклеивавшую пачки сигар бандеролями Быстрота, с которой двигались ее руки, его изумила. Ему казалось, то работница непрерывно тянет из стола и наматывает себе на пальцы белую тесьму. Готовые пачки летели из ее рук в корзину под столом так быстро, словно их выбрасывала машина. Чтобы понять, как она это делает, нужно было усиленно всматриваться, стараясь уловить, когда начинается оклеивание каждой пачки.
За этим залом открывалась темная комната, где, по словам проводника, работала невестка Юдыма. Окна этой комнаты были затянуты проволочной сеткой, ее частые ячейки, забитые рыжей городской пылью, пропускали мало света снаружи, но зато задерживали эмиграцию миазмов изнутри. По углам здесь лежали вороха крупно нарезанного табаку. Посреди зала стояло несколько столов, на которых упаковывался товар. От каждого стола отходила загнутая трубка, из которой с шипением вырывался длинный горизонтальный язык горящего газа. За каждым столом работало четверо. У первого же Юдым увидел свою невестку, место которой было на углу, возле самого газового пламени. По другую сторону стоял, верней покачивался на ногах, высокий человек с лицом трупа. Далее, на другом конце, сидел старый еврей в шапке, нахлобученной так низко, что видны были лишь длинная борода и впалый рот. По левую сторону, рядом с Юдымовой, стояла девушка, которая непрестанно брала из вороха пригоршню крупного табака, бросала ее на чашку весов и, отвесив четверть фунта, подавала покачивающемуся человеку. Доктор остановился у дверей и долго стоял, пытаясь понять манипуляции этой четверки. У них был вид людей, мечущихся в судорогах, в припадке, и тем не менее во всем этом были ненарушаемая симметрия, методичность и ритм. По столу, у которого работали эти люди, между Юдымовой и ее соседом непрестанно двигались два жестяных сосуда, с одной стороны расширяющиеся в форму четырехугольных бокалов, с другой стороны параллельностенные. Эти формы были пусты. Юдымова хватала одну из них в левую руку, поворачивала широким концом книзу и упирала ее в колено. Правой рукой она брала из пачки листок с напечатанной на нем этикеткой фирмы, обертывала им конец жестяной формы, загибала уголки бумаги и склеивала их сургучом, который молниеносным движением растапливала на пламени газа. Едва она успевала прижать пальцем склеенные концы, форму брал из ее – рук сосед, а она в то же время брала стоящую перед ним другую, уже освободившуюся форму, чтобы вновь выполнить ту же работу. Мужчина поворачивал форму отверстием вверх, а конец, оклеенный этикеткой, вставлял в соответственное углубление в доске стола. Затем принимал из рук взвешивающей девушки чашечку весов, всыпал в отверстие сосуда четверку табаку и двумя ритмичными движениями утрамбовывал его пестиком, сделанным по форме жестянки. Потом он вынимал жестяную форму из наполненного уже табаком бумажного пакетика и протягивал руку за следующим, который за это время успевала склеить Юдымова. Третий работник вынимал из отверстия в столе оставленную там пачечку табаку и заклеивал ее с другой стороны, топя сургуч в огне по примеру своей товарки, стоящей на противоположном конце стола.
Работники одного стола упаковывали в четвертифунтовые пачки тысячу фунтов табаку за рабочий день. То есть они выделывали четыре тысячи пачек. На упаковку одной штуки они тратили не больше десяти секунд. Движения их рук были согласованы, стремительны и неутомимы и, как луч света, всегда направлены к определенной точке, откуда они отскакивали, как пружины. Здесь Юдым видел как на ладони то, что крестьяне зовут «сноровкой», – испытанный в кровавом труде способ, являющийся кратчайшим и самым легким путем между двумя крайними точками работы. Ему вспомнилась его собственная «сноровка» в клинике, в операционном зале, и это еще более приковало его внимание к труду существ, находящихся сейчас перед его глазами. В глубине комнаты стоял точно такой же стол, как первый с краю. Возле газового огонька работала женщина в красном платке на голове. Эта тряпица плотно закрывала ее волосы, но оставляла открытым большой выпуклый лоб. Вены на висках и шее женщины набухли. Ее закрытые глаза после каждого обезьяньего движения головы открывались, когда приходилось приклеивать сургучом угол бумаги. Эти устремленные на газовый огонек глаза однообразно поблескивали. Лицо у женщины было вытянутое и землистое, как и у всех на этой фабрике. Запекшиеся, некрасивые еврейские губы время от времени кривила молчаливая улыбка, в которую, вероятно, выливался, в которую по необходимости вырождался вздох впалой, вечно жаждущей воздуха чахоточной груди. Поблескивание участвующих в труде глаз и эта улыбка, согласованные с ее действиями, напоминали стремительный бег колеса машины, на ободе которого в одной точке что-то поблескивает, словно светящийся огонек.
Когда Юдымова увидела деверя, руки ее дрогнули и сургуч не попал в огонь, а две крупные слезы скатились из ее глаз еще раньше, чем из уст вырвались слова радостного приветствия. Она прервала работу и полными слез глазами смотрела на гостя.
Человек, набивавший табак в пакетики, не видел Юдыма. Не получив в надлежащий момент форму, он бросил на Юдымову взгляд, каким разве машинное колесо могло бы взглянуть на другое, если бы то вдруг остановилось.
Юдым подошел к невестке, кивком головы поздоровался с нею и сказал, что будет ожидать ее на фабричном дворе в двенадцать часов. До полудня оставалось не более четверти часа, и он вышел из папиросных цехов, чтобы подождать в сенях у выхода. Внизу в черных норах сидели старые бабы, сортирующие табачные листья. Засыпанные табаком, костлявые, жалкие, седые, уродливые, с красными глазами, они были как Парки, совершающие свои таинственные мистерии. На стоящего в дверях в ожидании невестки Юдыма из глазных впадин этих созданий смотрели глаза с выражением столь свирепым и мстительным, что он не мог не отвернуться, чтобы избежать их взгляда.
Едва пробил обеденный час, Юдымова первая сбежала с лестницы. За ней высыпала целая толпа женщин. Невестке доктора, по-видимому, доставляло огромное удовольствие, что она могла похвастаться перед всеми таким деверем. Она то и дело громко говорила:
– Когда же вы, братец, приехали? Что у вас, братец, слышно? Вы, братец, были у нас на Теплой?
Ее грязное измученное лицо сияло радостью и гордостью. Открывающиеся в радостной улыбке губы показывали редкие зеленые зубы. Глаза горели как угли. В сопровождении Юдыма она вышла из фабричных ворот и, идя обедать, по привычке во весь дух мчалась по улице. Доктор не удерживал ее и сам подобно ей бежал по мостовой. Только уже в воротах дома на Теплой она остановилась и хлопнула себя по лбу.
– Иисусе! Чего ж это я бегу, как ослица? Такую даль заставила вас, братец, чуть не бегом бежать.
– Ничего, ничего, больше времени останется поговорить. А Виктор будет?
Ее лицо омрачилось.
– Куда там! Он обедает у Вайсов, у одних там с завода. Они живут на Черняковской.
– Ну и правильно. Смешно было бы требовать, чтобы он ходил обедать в такую даль.
– Да и он так говорит… – быстро ответила она.
Когда они поднимались по лестнице, до Юдыма донесся знакомый еще с детских лет запах поджариваемого на жиру мяса. Из открытых в коридор дверей кухоньки пахнуло жаром и духотой, которые казались невыносимыми. Виктора Юдыма не было дома. Обед готовила тетка. Теперь она уже почти не замечала доктора Томаша. Ему тоже не хотелось мозолить ей глаза, и он с удовольствием проскользнул из первой комнатки, которая служила кухней и жильем для тетки, во вторую комнату – спальню Юдымов. Это была низкая мансарда в рост человека. Здесь стояли две кровати, заваленные постелями, а между кроватями комод, покрытый вязаной скатертью. На стенах висели фотографии родственников в пиджаках (в центре – фотография доктора в студенческом мундире), все в выпиленных лобзиком рамках. В углу тикали ходики с длинными гирьками. Окинув взглядом всю эту утварь, доктор вспомнил: кое-что стояло в подвале у родителей.
Брат Виктор так и не пришел, а в квартире была такая адская жара, что Юдым ушел, пообещав зайти вечером. В поисках, где бы укрыться от жары, он вошел в Саксонский сад, присел в боковой аллее и незаметно погрузился в мечты. Издавна, еще со времен, когда он принялся за науку ради самой науки, в голове его бродили неопределенные идеи из области химии и физиологии… И всегда он воображал себе какой-то мощный источник света, в тысячу раз сильней электрического, который откроет глазам врача легкие чахоточного до самой глубины. Мечтая, он делал чудесные открытия в области излечения туберкулеза, строил больницы, каких свет не видывал. Второй преследовавшей его утопией было использование городских нечистот. Третьей – изобретение какого-то нового средства передвижения, которое прекратило бы неудержимое разрастание фабричных городов и рассеяло бы эти скопления людей и кирпича по всей стране. Школярские эти мечты превратились впоследствии в сильные скрытые страсти. Сколько часов провел он над новым двигателем! На его студенческой квартире был угол, заставленный бутылями и ретортами, которые, казалось, заключали в себе чудесные тайны. С течением времени этот мощный свет, словно ореолом осиявший юность бедного студента, потускнел под дуновением критицизма, но его мистическая заря вспыхивала при каждом случае. Местом, которое эти великие изобретения должны были осчастливить, всегда была «старушка Варшава». С момента введения новых, юдымовских, железных дорог должно было начаться ее небывалое развитие. Варшава-гигант, раскинувшаяся на огромном пространстве, Варшава с сосновыми парками, утопающая в зелени, Варшава, где уничтожены подвалы и мансарды, где истреблены туберкулез, оспа и тиф…
И вот теперь ему снова явились прежние видения. Концепции неуловимых идей, пути к самой сути изобретения врывались во мрак, словно длинные полосы света, и открывали очертания скрывающихся во тьме таинственных вещей.
В саду было полным-полно народу. Юдым и оглянуться не успел, как пролетели послеобеденные часы. К вечеру в сад стали стягиваться сущие орды евреев. Человеческий поток залил и главную и боковые аллеи и все дорожки. Гулять было уже негде, и целые компании торчали на дорожках или делали несколько шагов вправо и влево. Толпа была ярко одета. На женщинах были наряды самых модных цветов. Вся масса так и переливалась пунцовыми и ярко-голубыми кофточками, фиолетовыми и красными шляпами с птичьими крыльями или цветами, покачивающимися над головами женщин при каждом движении.
Мужчины доводили фасон модных костюмов до полной безвкусицы, преувеличения и абсурда. В чудесном саду стало душно. Казалось, повисшие листья вянут, гибнет трава и ласковый аромат левкоев умирает, не в силах одолеть душный запах человеческих тел.
В сумерках Юдым ушел из сада в сторону Театральной площади. Когда зажглись фонари, он был на Банковой площади. Яркий блеск фонаря как раз упал на тротуар, ведущий к Электоральной улице. В его свете видны были людские волны, неустанно текущие за темный силуэт банка, словно вливающиеся в горлышко кувшина. Юдым остановился. Эти черные массы голов и туловищ, быстро, точно муравьи, движущиеся вперед, пробудили в нем чувство физического отвращения. Ему казалось, что он видит ползущие массы насекомых. Замешаться в толпу черни, живущей там, за этой площадью? Никогда! О, никогда!
Он повернул обратно, твердо решив увидеться с братом в другой раз, и вошел в дорогой ресторан.
Наутро он встал в пять часов и пошел к брату. Когда он входил в ворота, солнце освещало верхи флигелей и уделило даже этим убогим грязно-розовым стенам от красоты своего пришествия. Казалось, эти жалкие окна, за которыми скрывается нищета, эти как бы утомленные глаза больного дома, источенного изнутри бедами, навеки лишенные блеска веселья, вот сейчас, в это единственное мгновение, открываются и молятся солнцу. Когда доктор Томаш постучался в дверь квартиры, в ней появился уже одетый Виктор. Это был статный мужчина. Он носил большую запущенную бороду лопатой, которая окаймляла лицо наподобие рамы. Лицо у него было бледное, незагоревшее, с кожей, словно иссеченной чем-то черным. Он взглянул на брата, и глаза его засмеялись, как у ребенка, хотя слова, которые он произнес при встрече, были холодны, почти официальны:
– Как поживаешь, Томек?
– Ну, что у тебя слышно?… – сказал доктор, также без оттенка нежности в голосе.
– Да так… живу…
– Знаешь, я тебя провожу.
– Ладно… – сказал Виктор, беря жестянку с завтраком.
Очутясь на улице, они некоторое время молча шли рядом, просто не зная, с чего начать разговор. Наконец, Виктор произнес:
– В Париже был?
– Был.
– Теперь здесь останешься?
– Наверно. Надо будет осесть здесь. Посмотрим. Я еще ничего не знаю. Хотелось бы пожить здесь, но смогу ли прожить…
– Вот те на! После стольких лет учения, да не прожить! – Он недозерчиво и чуть иронически усмехнулся.
– Тебе так кажется?
– А конечно, мне так кажется. Что такой, как я, могёт знать?
Юдым обратил внимание на это «могёт», и простонародный говор брата сразу начал его раздражать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48