Обмениваясь немногими французскими словами, они живо и сочувственно выслушали беспорядочную историю ее приключений. С особым интересом расспрашивала обо всем молодая женщина.
Юдымова показала им билет, и это окончательно их убедило, что перед ними не нищая и не обманщица. По приказанию этой дамы носильщик взял вещи из рук Юдымовой и отнес их в зал вместе с ее саквояжами. Дети получили по кружке молока. И лишь тогда Юдымова смогла заплакать. У «ангельской» барыни на миг и у самой навернулись слезы на глаза. Господин пошел с билетом в кассу, пробыл там довольно долго и вернулся с сообщением, что все хорошо и что благодаря его заявлению Юдымова вернется в Амштеттен и оттуда уже поедет по надлежащей дороге, в то время как они пересядут на поезд, идущий в Италию. Одно упоминание о том, что с ними придется расстаться, проняло Юдымову дрожью. Оба успокоили ее, уверив, что теперь они не дадут ей пропасть, что обяжут кондукторов и железнодорожные власти доставить ее на место в Винтертур.
Молодая дама стала живо расспрашивать обо всем. Между прочим она сказала:
– Вы едете из Варшавы?
– Да, из Варшавы.
– А как ваша фамилия?
– Фамилия моя – Юдымова.
– Как Юдымова? – с недоумением спросила красивая дама, широко раскрывая свои прелестные голубые глаза.
– Такая, знаете, фамилия, – сказала Юдымова.
– То есть фамилия вашего мужа… как же?… Юдым?
– Да, Юдым.
– В самом деле? – шепнула она с любопытством. – А, может, доктор Юдым, Томаш Юдым, родственник вашего мужа?
– Родной брат мужа! Родной брат! – воскликнула Юдымова. – Так вы, значит, знаете деверя?
– Немножко знаю, – сказала пани Наталия.
И, обратившись к мужу, шепнула:
– Слышишь?
– Оказывается, у тебя были поклонники из всех слоев общества… – сказал пан Карбовский.
– Интересно бы увидеть сейчас нашего самолюбивого доктора…
– Это и вправду было бы интересно! Как он встретил бы своих родственников, путешествующих столь оригинальным образом…
Зал стал наполняться людьми. Раздались звонки, подошел к перрону поезд, и Юдымова была усажена в третьем классе. Карбовские ехали в первом.
Вечерело.
На станциях, где поезд задерживался по нескольку минут, молодые супруги выходили из своего вагона и, прогуливаясь по перрону, болтали с Юдымовой и детьми. Пани Наталия интересовалась здоровьем маленькой Кароли, которая беспокойно спала на руках матери. Она приносила ей то вина, то чего-нибудь поесть, то какое-нибудь подкрепляющее лекарство. Подарила ей букет слегка увядших цветов, полфлакончика духов, свой веер, а мальчику – разные изящные мелочи.
Когда они появлялись на перроне и прохаживались вместе, оживленно разговаривая, лаская друг друга взглядами, каждым словом, Юдымова не спускала с них глаз. Губы ее шептали нежные слова, любовные, простонародные, ласкательные, из души изливалось благословение этим удивительным, дивно красивым людям.
– Чтобы ты вечно была так желанна мужу, как сейчас… – шептала она. – Чтобы всегда была ему мила… Чтобы он любил тебя до самой смерти… Чтобы у вас были красивые, большие, здоровые, умные дети… Чтобы ты их без мук рожала… Чтобы по ночам над ними много слез не лила…
Букет роз она прижимала к губам и упивалась его запахом. Духи нюхала блаженно и с благоговением к этой сиятельной даме. Этот аромат еще сильней возбуждал ее благодарность, превращая ее в грустный восторг. Каждое движение пани Наталии Юдымова пожирала глазами, следила за ней, и она стояла у нее перед глазами даже тогда, когда поезд трогался и несся среди холмов, позолоченных заходящим солнцем.
Ночью, в Амштеттене, господа Карбовские расстались со своей землячкой. Однако, еще прежде чем это случилось, кондуктор поезда, направляющегося в Инсбрук, занялся ею с таким неимоверным усердием, что сама эта неистовая заботливость свидетельствовала о «memento» размером по крайней мере гульденов в пять. Путешествующая семья была помещена в отдельном купе, запирающемся на ключ.
Юдымова была до того утомлена, что всю ночь не могла сомкнуть глаз.
Она лежала на жесткой скамье и, напрягая зрение, смотрела в окно.
Ночь была светлая, лунная. Широкий горизонт к утру заслонили горы. Цепи их, сперва пологие, округлые, все более выщерблялись и устремлялись вверх. Юдымова видела горы впервые в жизни. Этот вид, столь невероятный для жителя равнин и города, был словно продолжением кошмаров минувшего дня. В душе ее этот пейзаж и события отражались, словно в воде, и образовывали там удивительнейшую картину. Глядя в окно, она видела не горы, а эту картину в глубине своей души. Сердце ее дрожало, и она внутренним взором впивалась в это чудесное нагромождение неведомых вещей.
«Что это за земля? И земля ли это?
Кто эти дивно красивые люди, которых она увидела там, в этом страшном городе?
И люди ли это? Кто ей подсказал, чтобы она шла за ними? И?…»
Перед этим вопросом сердце ее обмирало и утопало в слезах. И в несказанном страхе она спрашивала пучину ночи, горные хребты и это святое отражение в самой себе, отражение в чем-то нежном и зыбком, словно в море слез:
– Кто их послал?
Высокие вершины были теперь словно посеребрены сиянием месяца. У их острых зубьев было теперь мягкое, человеческое выражение. Казалось, они думают, думают и смотрят каменными глазами в безоблачную лазурь, усеянную звездами. И еще казалось, что так же, как человек, – они не могут увидеть…
Время от времени взгляд Юдымовой падал в бездну, когда поезд несся по скалистым карнизам Арль-бергской дороги. Где-то в глубине, в пропасти, в бездонных расселинах клубилась по сонным, скользким, черным камням белая, зеленоватая пена вод Инна.
Ничто не удивляло Юдымову. Сердце ее принимало все и тихо, осторожно, заботливо, словно драгоценное сокровище, складывало в себя. Минутами вагон охватывала глухая тьма, наполненная дымом и грохотом. Юдымова не знала, что это такое, но не пугалась. Она в эту ночь словно поднялась над слабостью своего тела и волнениями своей души.
Потом настала минута, когда серебряные края вершин погасли, словно кто-то снял их с высоты. Все отчетливей выступали из тени серые очертания и грани скал, разрывая тьму, залегшую внизу. Это спускалось с высот горное утро.
Они ехали еще день и еще ночь. Дети от усталости словно одеревенели. На губач у них от жажды образовались струпья. Все трое кашляли и метались во сне.
В Буксе австрийский кондуктор передал Юдымову швейцарскому кондуктору, который окинул этих путешественников ироническим взглядом. Их багаж осмотрели, после чего они снова были заперты в вагоне, и поезд опять тронулся.
В сиянии нового дня появилось нечто неземное, нечто такое, что Юдымова глазам своим не поверила: это было лазурное, холодное, таинственное озеро Валлензее. Первый луч, упавший из-за вершин в низину, скользил по волнам, которые колыхались еще в холодном мраке. Эта прозрачная глубина, нисходящая в темную бездну, заставила сердце Юдымовой снова затрепетать. Ей показалось, что она уже видела во сне эти воды, с наслаждением шла по ним и что там, на их каменистом дне, лежит священная тайна…
Между тем берег озера быстро изогнулся и скрыл от глаз лазурную воду. Поезд выбежал на широкие луга. Горы исчезли, и лишь стены пихт замыкали даль. Тянулись луга, белые от медуницы, среди которых стояли фруктовые деревья, образуя один необозримый сад.
Около одиннадцати утра поезд остановился в Винтертуре. Услышав это название, Юдымова испугалась и не смела тронуться с места. Кондуктор открыл дверь и знаком показал, чтобы она покинула вагон. Когда, таща свои вещи и детишек, она спускалась со ступенек, то увидела протискивающегося сквозь толпу и ищущего их глазами Виктора. И тотчас же она обозлилась. Когда он, завидев семью, подбежал, она сразу зачастила:
– И где только у тебя, человек, ум был, чтобы нас в этакую даль!.. О Исусе, Исусе…
– Да что я тебе приказывал, что ли? Не хотела, могла и не ехать. Поглядите только на нее! Супружеская встреча! Вот уже три дня я как дурак прибегаю к каждому поезду…
– Ну да! Взгляни только, что с ребятишками сделалось… Во рту у них какие-то струпья, даже уж и не знаю… Ты в уме или нет? Если мы не померли в дороге, так это просто чудо какое-то.
– Ишь какая нежная! Ведь и я ехал по этой же дороге, что же мне было сделать, сократить ее для тебя, что ли?
– Э, заткнул бы ты рот, а то право…
– Это ты лучше заткни рот, а то как бы я тебя, ради встречи, не угостил чем-нибудь. Раз не нравится, садись в вагон и кати куда тебе вздумается.
Он взял на руки Каролю, подхватил вещи и увел их с перрона.
Некоторое время они молча шли по убитому гравием шоссе.
У дороги, в маленьких садиках стояли дома, почти все двухэтажные. Окна были закрыты зелеными жалюзи. Домики эти, как и все вокруг, сами казались растениями, сами цвели. По стенам, обращенным к югу, вились виноградные плети, и серо-зеленые гроздья густо свисали между листьями.
– Хоть есть у тебя, Виктор, какая-нибудь квартира? – потише спросила Юдымова.
– Конечно, есть.
– Одна комната?
– Две небольшие и кухонька. Тесно, но ничего.
– Далеко еще?
– Не близко. Но и не очень далеко.
И верно, миновав несколько тесных, кривых уличек, он вскоре ввел их в сени небольшого каменного дома, на узенькую лестницу, чисто вымытую и до того вытоптанную, что дощатые ступеньки стали совсем тонкими. В лестничной клетке было душно, несмотря на то, что все в ней было начищено и сверкало. На мансарде Виктор открыл дверь и впустил свою семью в квартиру. Она была и вправду тесная и до того низкая, что голова касалась потолка, но какая-то очень приятная. Обе комнатки были выложены деревянными панелями и покрашены голубой масляной краской. Огромная печь из коричневых изразцов выпирала на самую середину первой комнаты. Всю внешнюю стену занимали окна, которых в двух комнатках было четыре. Юдымова с улыбкой озиралась по сторонам, и ей казалось, что она вовсе и не покидала поезда, до того эти две покрашенные и блестящие коробочки напоминали вагонное купе. Но вот во второй комнате она заметила кровать – кровать чуть не до потолка застланную перинами и подушками. И стала, не теряя ни минуты, раздеваться.
Юдым ушел на свой завод. Дети не хотели спать и выбежали за отцом в город.
Утопая в пуху, Юдымова водила глазами по чистым стенам, по простой утвари, на которой не было ни пятнышка, и пыталась задержать взгляд на чем-нибудь, но перед глазами все плыло, неслось без конца, как вагоны… Стена сдвигалась со своего места и проходила мимо… Стул, комод, шкаф, узел, лежащий посередине первой комнаты, – все это куда-то непрерывно двигалось… Когда она закрывала глаза, чтобы уснуть, то перед ними, в уме, двигались бесконечные ряды вагонов.
Колеса стучали, катились по всему телу, по голове и груди, с дрожью, с грохотом, со скрежетом. Ни уснуть, ни отдохнуть… Она отлично чувствовала, как проходит время, слышала голоса извне, понимала, где она, но хоть на секунду отогнать эти несущиеся вагоны была не в состоянии.
Из уличных звуков особенно занимал и привлекал ее один. Это было не то пение, не то повторение уроков или молитва, читаемая хором, целой толпой детей. Юдымова не только слышала смутный гул, но различала каждый отдельный голосок, выбивающийся из общей гармонии. В этом было что-то невыразимо веселое, что-то до того приятное, что она не могла этому противостоять. Встав с постели, она накинула на себя одежду и, притаясь в глубине комнаты, стала всматриваться – откуда доносятся эти голоса.
По другую сторону узкой улицы, на той же высоте, что и ее квартирка, были открыты окна какого-то большого зала. Там, на маленьких деревянных скамеечках, сидело несколько десятков, быть может сорок, детей в возрасте от четырех до шести лет. Они болтали, плакали, смеялись, ссорились, шалили, но время от времени, по знаку толстой пожилой женщины, все брали в руки крючок для вязания и начинали работать. Вот тогда-то, следуя за голосом руководительницы, дети в такт движениям крючка раскачивались и пели нечто вроде песенки. Юдымова не понимала слов, но не могла удержаться, чтобы не повторять плывущие звуки:
Ine stache,
Fadeli ume g'schluh'.
Use ziehe,
Abe Loh…
Это забавляло и живо занимало ее.
«Что бы это могло быть? – думала она. – Школа? Но кто же станет посылать в школу таких крошек?»
Между тем в учебном помещении снова начались шум, игры, крики, беготня, и спустя некоторое время опять слышалась декламация:
Ine stache…
Глядя на эту игру вперемежку с работой, слушая хор голосов, – это было еще не пение, но тут уже слышался ритм, побуждающий к выполнению работы без всякого насилия, – она испытывала странное чувство. Прижавшись к стене, устремив глаза на эту картину, она думала о чем-то, что ей никогда, никогда не приходило в голову.
И едва лишь она поняла эту глубокую и мудрую вещь, как почувствовала смертельную скорбь. В воображении ее все двигались стены, окна, жалюзи, н из глаз лились обильные слезы. Она плакала над собой, и не только над собой… В сердце ее жила бессильная мука – она видела своих детей, растущих на улице, в сточной канаве.
Из этого грустного раздумья ее вывел сильный стук в дверь. Кто-то стучал и вертел дверную ручку. Она боялась открыть и сидела притаясь, но, услышав, что ломятся все сильней, повернула ключ в замке. В квартиру вошел высокий мужчина в жилетке с таким свирепым выражением лица и с такими взбешенными глазами, что Юдымова со страха даже присела на край кровати.
Пришелец стал что-то кричать и размахивать руками.
При этом он ежеминутно показывал листья, которые держал в руках, швырял их на пол, опять брал и запихивал в карман… Он подходил к Юдымовой и задавал какие-то вопросы, а когда она продолжала скромно молчать, он начинал орать все громче. Так он отводил душу с четверть часа. Наконец хлопнул дверьми и вышел.
Едва Юдымова успела отдаться чувству блаженства, он снова вернулся с целыми пригоршнями листьев. Он клал их на стол и, поблескивая белками глаз, через каждые несколько слов повторял:
– U se!
Неведомо почему, ее вдруг одолела зевота. Правда, она прикрывала рот рукой, но пришелец видел это, и его ярость дошла до пароксизма, – он трясся всем телом и топал ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48