Что касается меблировки, то доктор Юдым придерживался весьма радикального мнения и неукоснительно проводил его в жизнь. «Зачем, – думал он, – меблировать квартиру, cui bono? Выиграет ли от этого мой пациент? И смогу ли я при помощи диванов и кресел раздобыть себе пациентов? Конечно, нет!»
Сказано – сделано. Вернее, в этой квартире почти ничего не было сделано. В «кабинете» стоял столик, накрытый пропускной бумагой, а на нем перо, чернильница и бумага для рецептов. Возле столика расположились четыре деревянных стула. У стенки скучала старая кушетка, обитая какой-то узорчатой материей.
В «приемной» могли удобно усесться по крайней мере пятеро пациентов. Там были диван, два кресла, несколько стульев, «Иллюстрированный еженедельник, разрозненные номера розового журнала «Голос» и на стене какой-то импрессионистический рисунок в рамке. Вся эта меблировка (за исключением, разумеется, «Еженедельника», «Голоса» и рисунка) была куплена за наличный расчет на улице Багно, в одном пользующемся весьма громкой репутацией складе «прямо-таки графской» мебели. Полы были заново выкрашены масляной краской, в передней повешено зеркало (все ради удобства и необходимых надобностей пациентов!). Правда, зеркало обладало особыми свойствами: самый здравомыслящий пациент мог впасть в помешательство, увидев в этой стеклянной плите отражение своего лица… Нос всегда оказывался вздутым, похожим на двустволку, один глаз на лбу, другой почти вплотную к правой ноздре, рот – буквально до ушей и удивительно напоминал пасть носорога.
Обязанности экономки, прислуги, а вместе с тем и консьержки, которая при первом звуке звонка открывает дверь пациентам, приняла на себя некто пани Валентова, супруга бродячего бондаря. Она жила в подвале того же дома, под самым «кабинетом» доктора Юдыма, что значительно облегчало общение с нею посредством стука каблуком в пол. Пани Валентова была старая толстая бабища, скрюченная всяческими подвальными ломотами, несомненно лакающая «монопольку», тайком, но зато в больших количествах, – одним словом, чисто варшавское сокровище.
Обязанности ее помощницы несла пятнадцатилетняя, приблизительно, дочка, довольно хорошенькая девчушка, ожидающая лишь нужного возраста, чтобы выйти из мрака подвала на улицу.
Эти представительницы прекрасного пола воцарились в квартире доктора Томаша так полновластно, что не могло быть и речи ни об умалении их прав, ни тем менее о каком-то изменении их поведения. Отказаться от их услуг было невозможно, – обе в один голос начинали реветь благим матом, ссылаясь на голод, холод, нищету, боли, ломоту… Начинать судьбище по поводу всякой пропавшей вещи было как-то неловко, так как они с места в карьер начинали клясться столькими и такими святынями, что разве только человек, лишенный малейшей деликатности, в состоянии был заподозрить их в клятвопреступлении. Что происходило со свечами, керосином, каменным углем, сахаром, хлебом, чаем и маслом, с различными частями мужского туалета – останется вечной загадкой. Почти каждый покупаемый на деньги предмет существовал в реальном мире лишь постольку, поскольку фигурировал в счетах. Помимо этого он существовал лишь в воображении Юдыма. Приобретаемых ими свечей никогда – буквально никогда! – не было. Возвращаясь ночной порой к своему домашнему очагу, доктор Томаш Есегда вынужден был пробираться ощупью и тщетно искать спички, подсвечник, лампу… Тем не менее чрезвычайное обилие стеариновых капель, застывших не только на подсвечнике, на полу, на обивке дивана, на простынях постели, но, по удивительному совпадению обстоятельств, на брюках и на пиджаках, висящих в запертом на ключ шкафу, свидетельствовало о том, что свечи все же существовали и зажигались в квартире. Лампа была вечно пуста внутри и с обгоревшим фитилем, но зато несомненно облита керосином снаружи и распространяла благоухание этого благородного горючего на пять шагов, являя собой, во всяком случае, доказательство того, что то, что покупалось, то щедро и выливалось. Сахара и булок доктор Томаш никогда не находил в шкафу – хоть умри с голоду у его дверец; зато крошками было усыпано все, особенно же его постель. Один валик купленного за большие деньги мягкого дивана вскоре покрылся каким-то специфическим жиром, а другой оказался зачерненным ваксой и испачканным грязью до неузнаваемости. Воображение доктора как наяву видело на одном из валиков этого драгоценного предмета обстановки напомаженную голову панны Зоськи, а кд другом копыта этой Зоськи (воображение видело именно копыта, а не ноги). Столик, только что («на совесть»!) отполированный, когда его покупали в магазине, вскоре оказался скопищем круглых следов, свидетельствующих, что докторский самовар все же производит прекрасный кипяток. Сперва доктор Томаш пытался создать вполне доброжелательные, можно сказать братские отношения. Но не прошло и месяца, как он уже боролся, а в ноябре был побежден и взят в полон. С этих пор, если он даже и заставал Зоську, валяющуюся с грязными копытами на диване, если даже замечал Валентову, пьющую чай с ромом за столом, обильно уставленным его провизией, он применял единственно возможный, хотя и мало эффективный итальянский метод: guarda e passa. Больше ничего не оставалось… Он запирался в своем «кабинете», а остальную квартиру отдавал in dereptionem…
В часы приема доктор Томаш не решался читать книги. Он сидел выпрямившись за своим столиком и ждал. Так было в сентябре и октябре… Со временем он позволил себе чтение газет в сидячем или лежачем положении. В конце декабря того же года он уже откладывал на эти часы пухлые сочинения Золя, Йокаи, Дюма, Лама. В прихожей в это время всегда сидела на мягком стуле, закутав ноги в какой-нибудь войлок, Валентова. В начале так называемых приемных часов баба кашляла, кряхтела и вздыхала в доказательство, что бодрствует, но постепенно она затихала, и вскоре слышался ее могучий храп. Бывало и так, что во время второй части программы раздавался грохот: Валентова, задремав, падала с шаткого стула. После каждого такого случая доктор принужден был давать ей несколько копеек на ром, потому что она клялась всем для нее святым, что это с голоду и слабости ее так бросает оземь. Несколько раз молодого эскулапа приглашали к обитателям дома в случаях внезапных недугов – преимущественно послепраздничного характера. Раз осенью пришел старый переплетчик из соседнего дома, позвонил, разбудил Валентову и поднял страшную тревогу. Юдым исследовал его, выслушивал, выстукивал, наклонял, клал на кушетку, мял, осматривал со всех сторон и, наконец, отпустил, разумеется не получив гонорара. После этого случая наступила тишина, продолжавшаяся добрых два месяца.
Однажды в марте, опять-таки в часы приема, послышался тихий звонок. Валентова открыла дверь и впустила маленькую худощавую даму в черном, с увядшим, сухим и бледным лицом.
Прибывшая спросила доктора Юдыма и, узнав, что он у себя, вошла в кабинет.
«Пациентка, ей-богу пациентка!..» – раздумывал доктор Томаш, испытывая теплое чувство при одной мысли о первом рубле, заработанном в собственных апартаментах.
Дама, после взаимных поклонов, уселась и оглядела меблировку.
– Вы чем-нибудь страдаете, милостивая государыня?
– О да, господин доктор… Годы, много лет…
– Чем же именно?
– О, если бы чем-нибудь одним! Множество болезней. Другого, менее стойкого человека, они уже давно вогнали бы в гроб.
– Но главным образом?…
– Право, не знаю, господин доктор. Вероятно, печень…
– Печень… Значит…
– Потому что, знаете, какое-то удушье, бессонница, кашель, боли…
– Бывают, значит, и боли? Вот в этой области?
– Ах, что за боли! Человеческий язык не в состоянии выразить!
– Боли раздирающие? Чувство, как будто тебя раздирают, не правда ли?
– Да, бывает и это. Иной раз я просыпаюсь утром, вернее, поднимаюсь, проведя бессонную ночь, и чувствую себя такой слабой…
– Скажите пожалуйста, а аппетит?
– Но стоит ли обращать на все это внимание, господин доктор, можно ли сравнивать мои страдания с тем, что приходится выносить страдающему человечеству?
«Смотри-ка… – думал Юдым. – Это еще что такое?»
– Вы, вероятно, слышали, господин доктор… – сказала дама, усаживаясь поудобнее на стуле и прижимая к груди сумочку, – о нашем обществе, целью которого является обращение девушек – вы понимаете, господин доктор, – легкого поведения…
Тут дама опустила глаза и стала смотреть в угол кабинета.
– Ничего не слышал… – сказал Юдым.
– Так вот, целью нашего общества является, во-первых…
И пошла! Полчаса, три четверти часа, час… Дама все говорила о целях общества. В начале второго часа она стала говорить о материальных средствах – вернее, об отсутствии таковых.
По истечении полутора, приблизительно, часов с начала разговора последовала, наконец, просьба о поддержании пособием общества, которое… и т. д.
Доктор без колебаний вынул бумажный рубль, положил его на стол и расправил пальцами. Дама тотчас взяла пожертвование, записала что-то в записной книжечке и снова с библейскими словами на устах, с поклонами и улыбками прошелестела к дверям.
С Валентовой после ухода сборщицы сделался припадок неудержимого кашля. Стоящему посреди кабинета и насвистывающему сквозь зубы доктору показалось, что «сокровище», которое, разумеется, подсматривало в замочную скважину, помирает со смеху, что оно задыхается и фыркает.
Так в кратких чертах можно описать начало карьеры Доктора Юдыма. Остатки унаследованных от тетки средств истощились, кредит у лавочников был подорван, надвигающееся будущее – туманно. С момента прочтения злополучной лекции о пауперизме в салоне доктора Черниша Юдым чувствовал себя в медицинском мире неловко. Он не мог (не имел права) жаловаться, что кто-нибудь отошел от него, сознательно его сторонится; но он чувствовал вокруг себя пустоту и холод. Коллеги – и постарше и помоложе – здоровались с ним так же любезно; некоторые раскланивались даже учтивей прежнего. Но в воздухе как бы носился совет: собирай, философ, манатки, и убирайся подобру-поздорову, ничего ты здесь не высидишь…
Доктор Томаш и сам отлично понимал, что впился в некий живой организм, как инородное тело, которое мешает циркуляции пульсирующей крови. Если бы он сблизился с видными людьми, руководствовался их указаниями, навещал их в качестве гостя и своего в доме человека, он вскоре стал бы одним из колесиков этой машины и нашел бы пациентов. Он прекрасно понимал это, знал, как могло бы повернуться дело и что надлежало бы ему для этого сделать, но его дикие мысли и упорное цеплянье за то, что уже было ими порождено, не позволяли ему изменить свое поведение.
Он решил идти по избранному пути, вот и шел, – ясное дело, в не совсем целых сапогах.
Однажды (в конце марта) рано утром прибежала Викторова жена с вестями о муже. Она долго рассказывала срывающимся от слез голосом, как и что было, а затем, тщательно перечислив все подробности, отправилась на работу.
Доктор долго сидел в квартире, в голове его теснились подлинно мартовские мысли. Все шло удивительно плохо, навыворот, громоздилось, как лед на реке, тормозя ход жизни. Он размышлял о том, что теперь ему придется помогать невестке, заменяя брата, содержать и ее и всю семью, так как взвалить эту обязанность исключительно на плечи несчастной женщины было невозможно. Между тем его финансы были в плачевном состоянии. Полный горьких мыслей отправился Юдым в свою больницу. Оттуда он вышел раньше обычного, чувствуя внутреннее бессилие, мешающее работе. С отвращением потащился он на квартиру к Виктору, где застал одну тетку, что-то штопающую под окном, и шалящих в соседней комнате детей. Глаза тетки покраснели от слез, губы были стиснуты, нос еще более заострился. Она встретила его взглядом, полным неприязни, почти отвращения. Она и раньше всегда косилась на него, как на воспитанника и наследника своей сестры, которую в былые годы прокляла страшным проклятием… Теперь ее ожесточение, по-видимому, усилилось и достигло предела.
Юдым не обратил на старуху внимания. Он сел в углу и сонными глазами рассматривал до сих пор не прибранные комнаты. Зрелище одичавших детей навело его на мысль, что именно теперь, когда у него столько свободного времени, следует заняться воспитанием племянников. Он стал расспрашивать мальчика и убедился, что сорванец кое-как читает, хотя и спотыкается при этом; но кроме этого – ни бе ни ме. Искусству чтения научила его тетка, которая теперь искоса посматривала на экзамен Юдыма. Кароля едва различала буквы.
Уже почти смеркалось, когда доктор вышел оттуда. Он шел, подняв воротник, опустив глаза, полный тоски и лени. Инстинктивно, не видя ни людей, ни улиц, он направлялся в сторону кондитерской, где иногда читал газеты. На углу, быстро свернув на более людную улицу, он столкнулся с доктором Хмельницким.
– О, что это вы, коллега, так браво маршируете? – воскликнул толстяк. – Чуть было меня не опрокинули…
– Я? Ну, что вы – иду…
– Вижу, вижу – к больному.
– Как бы не так! – во все горло расхохотался Юдым.
– Не к больному? – спросила гордость города Хмельника с оттенком иронии в голосе.
– У меня совсем нет больных! – сказал Юдым и протянул руку на прощание.
– Сейчас, погодите минутку! Раз вы не спешите к подыхающим, то отчего бы нам не поболтать?
– Да ведь холодно. Идемте, коллега, приглашаю вас на чашку кофе, – там поболтаете, а я послушаю.
– Ладно! Я иду просмотреть последний номер «Курьера», у меня как раз есть минутка времени.
Они двинулись вдоль улицы и вскоре уселись за мраморным столиком дорогой кондитерской. Доктор Хмельницкий вполголоса освобождался от груза новейших анекдотов, со строгой объективностью вводя в эту серию и такие, где его соплеменники выглядели не слишком привлекательно. Юдым смеялся этим анекдотам, но тем смехом губ, в котором глаза не принимают никакого участия и который более впечатлительный рассказчик мог бы счесть за оскорбление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48