Вот почему я решила прибегнуть к хитрости. Когда подвода подъехала к крыльцу, я объявила, что должна ехать в Кельцы, притом немедленно. За такой фортель я извинялась как могла умильней и обменялась родственными поцелуями, которые употребляются в строго определенном (очень большом) количестве и столь же без всякой надобности, как, например, обращения в письмах… И я уехала.
За деревней, когда мы уже приближались к келецкому шоссе, я спросила своего возницу, сколько он возьмет, если отвезет меня сперва в Глоги, а лишь потом в город.
Мужик даже лошадей остановил посреди дороги, так он задумался. Он бормотал что-то о сене, об овсе, о пропавшем дне, о четырех милях крюку, который придется дать, и, наконец, выпалил, что мне придется прибавить ему пять рублей. Я, конечно, согласилась. Глупый, если бы он потребовал десять рублей и вдобавок верхнее платье и сундучок – я бы тоже согласилась.
Мы тотчас свернули и по пастбищам, минуя Стружув, потащились в гору. Было часов шесть утра. День был теплый, как по заказу, слегка лишь затянутый светлыми тонкими прядями ночного тумана, которые еще дремали в лесных ложбинках, словно сети паутины. Сама я впала в какое-то кажущееся оцепенение. На сердце у меня было тревожно, как никогда, но над его волнением простерлась наша горная и лесная тишина. Моя подвода медленно достигла перевала и попала в колеи старой, поросшей травой дороги, называемой «в гору». Орешник и березы разрослись в настоящий лес. Мужичок мой подстегнул лошадей, мы миновали глинистый овраг у вершины – и вот, далеко внизу, перед моими глазами появились Глоги. С лугов, с реки, с пруда, поднимались исчезающие в вышине туманы. Наш дом сиял белыми стенами среди зелени сада и смотрелся в зеркало вод.
Молодые лошадки, непривычные к тамошним дорогам, не могли удержать тарантаса, ослабевшие постромки били их по ногам и мы во весь дух понеслись с крутой горы среди можжевельника. Домчались до ручья. И лишь там лошаденки высвободили свои маленькие головы из хомутов, которые надвинулись им прямо на уши. Возница остановился, а я вылезла. Я указала ему дорогу, по которой надо проехать на другой край Глогов, к кабачку, у келецкого шоссе.
– Я приду туда в полдень, – сказала я.
Крестьянин посмотрел на меня исподлобья, но мой чемодан, оставшийся на подводе, ободрил его. Когда он, наконец, уехал, я пошла по тропинке. Трава еще не была скошена. Меня окружили родные мои цветы, заросли. Я шла объятая счастьем, словно облаком. Вот цветы, которые я, еще прежде чем увидеть глазами, чую ноздрями, выглядывают из луговой травы. Бледно-фиолетовые «ласточки», сестрички мои родные, дорогие мои!.. Я не сорвала ни одной, я только останавливалась над ними, лаская их взглядом. Они спрашивали меня, почему я ушла из этих краев, почему не живу в родной деревне… Но вот, возле своей тропинки на пастбище, я увидела что-то незнакомое: большой ракитовый куст. Он стоял одиноко…
– Я не знаю тебя, – сказала я ему. И в тот же миг вспомнила… Это он!
В нашу кухню в тот день, когда я родилась на свет, приблудился бедный бродячий пес. Никто не знал, откуда он и как его зовут. Но ввиду того, что он явился в такой день, ему дали поесть как гостю. С того времени он так и остался при усадьбе. Прозвали его «Разбоем». Был он добрый, честный и верный пес. Мама очень любила его, я с братьями – тоже. Когда мы приезжали домой на каникулы, его лай был первым, что мы издали слышали. В минуты отъезда он смотрел нам в глаза с такой скорбью…
Когда мне было четырнадцать лет, он был уже так стар, что не двигался с места, весь поседел, оглох и перестал лаять. Лежал на солнце и печальным, старческим, сонным взглядом поглядывал вокруг. Когда к нему приближались, он еще вилял хвостом, поднимал голову и улыбался, как человек.
Однажды утром, на рассвете, мы услышали, что он скулит. Я кинулась к окну и на пастбище увидела нашего охотника Гонзву. Десятках в полутора шагов от него рвался Разбой, привязанный к камню. Огонек из ружья, голубоватый дымок,… Потом гром. Разбой залаял раз, другой…
Когда мы с Вацеком и Генрысем с плачем прибежали к нему, Гонзвы уже не было, а он лежал убитый. Передняя лапа еще раз дрогнула и застыла в моих руках.
Здесь мы выкопали яму и на могиле нашего верного пса посадили ракитовую ветку.
Это он. В этих прутьях течет его теплая кровь… Я приблизилась и коснулась куста рукой. Он весь был одет в белую росу-налистницу, словно в ксендзовский стихарь. Может быть, ствол черного дерева издаст радостный лай, может быть, мертвые листья шевельнутся.
Ничего. Только молчаливые, холодные, крупные капли упали на мои руки.
Лугами я дошла до источника. Старая груша у обрыва и сток в глубине остались совершенно такими же. И огромные камни, по которым к нему можно пройти… Так же выскакивают из бьющего ключа водяные пузыри, расцветающие на поверхности, словно вечные розы, живые летом и зимой.
Я села у источника и забыла про весь божий мир.
Птицы пели в густых зарослях, среди которых сверкали струи, по нескольким руслам бегущие из стока, пересекая невдалеке песчаную дорогу.
Над источником в изобилии краснела центурия, которую мы рвали здесь с покойницей-мамой. Отвар этой травы помогал ей от головной боли. Я протянула руку и машинально сорвала несколько крепких стеблей, но тут же, словно кара за их смерть, меня пронзило страшное сознание. Я почувствовала во рту горечь центурии и капли ее, стекающие в сердце.
Я ушла оттуда. Передо мной была плотина, ведущая к усадьбе. Все здесь иное, иное… Выросли новые рощицы. Только искры, горящие на волнах пруда и на скользких стеблях тростника, только запах татарника да влажный аромат ивняка – все те же. Бело-желтые кувшинки улыбались мне со своих широких листьев и лили в сердце вино радости.
Я заметила, что огромные ольхи над водой срублены и что статуи св. Яна уже нет. Гребля, видимо, снесена была паводком, и ее заменили плотиной с шлюзом, спускающим избыток воды. Теперь вода не сочится сквозь отверстие в гребле, и меня поразило отсутствие мелодичного шума, который длился столько же, сколько и мое счастье в детстве…
И вот всего этого уже нет, как воды, которая тогда текла. Уже не найти этого, как тех капель, которые уплыли и утонули в море.
Старая черная мельница у плотины все так же стояла по пояс в зелени. Придорожная лиственница разрослась еще больше. Две ивы у бараков стали уже совсем трухлявыми, и лишь несколько побегов растет из их умирающих стволов.
Я остановилась перед нашим домом.
Какое запустение! Ограды, клумбы, дорожки – все уничтожено. Даже дикий виноград у крыльца вырван, само крыльцо сломано, стены ободраны, окна заколочены.
Я вошла в сени, приоткрыла дверь в большую комнату, где умерли мои родители. Там было полно еврейской рухляди. А в т о м углу стоит ложе с горой перин.
Я поскорей убежала.
Сперва никто из взрослых не заметил меня. Откуда-то выполз только маленький еврейчик, лет шести, и все старался забежать вперед меня. Когда я снова очутилась во дворе, меня окружило человек десять. Они шли за мной, расспрашивали, кто я такая, чего мне надо. Я что-то говорила им. Один старый еврей семенил совсем рядом, допрашивая словами и взглядом. Я миновала двор, липы и направилась к Буковой. Этот старый еврей в атласном лапсердаке все шел и непрерывно говорил что-то. Я не могла отвечать. Шла… Наконец он отстал и только следил за каждым моим шагом издали. Из-за кустов выглядывали его дети.
Душа моя была овеяна мраком, сердце застыло и не могло породить ни одного чувства. Лишь мысль, свирепая, болезненная, мстительная, осветила как молния это место. Оно осталось тем же самым. Все миновало, утекло как вода. А равнодушная земля все так же зеленела, она осталась все та же, что была.
Ничто не уцелело здесь после моего отца, матери, после меня и моих братьев. Пространство, напитанное нашим трудом, мыслями и чувствами, взял себе другой человек.
В этом месте, где родители издали свой предсмертный стон, в месте, которое для меня – святая святых, трещат на своем языке чужие люди. Деревья, которые в течение долгих тоскливых лет жили в моей душе, как святыня, как таинственные символы вещей, сокрытых от глаз смертных, дороги, проложенные в желтом песке, дороги, которые словно золотые канаты тянули меня в эти края в зимние ночи, полные слез и мрака, луга мои и сверкание воды на речных перекатах между ольхами – все это унаследовал пришлый человек! И для него все эти сокровища моей души – лишь источник жалкого заработка.
И он, как и мы, преминет и сойдет со своим торгашеским мозгом в эту всепоглощающую землю… Вот когда я увидела ее подлинный облик! Ее улыбку вечному солнцу, в которой была словно глумливая насмешка над моей любовью к ней, было словно циничное признание, что она меня никогда не видела, что она и не знает, кто я такая. Нет, эта земля не такая, какой я ее любила…
Она не отвечает на любовь сердца человеческого. Когда же душа изо всех сил рвется к ней, она, в своем сонном сиянии, приоткрывает какую-то свою неземную цель, которой ничем, что в силах человеческих, достичь нельзя.
Возле оврага, в этом тихом уголке среди полей, я вдруг остановилась. Меня остановила сила, которой я в себе не знала.
Я была так близко к родителям, что почти слышала их, могла бы коснуться их руками. Мне казалось, что они со мной, что если я поверну и войду в ворота усадьбы, то увижу их под липами. Благодать такой близости не была ниспослана мне даже в Кравчисках.
Было тихо. Иллюзия продолжалась лишь одно краткое мгновение.
И только теперь я объяла душой страшную расправу, производимую смертью.
Где же они? Во что обратились? Куда ушли отсюда?
Я трепетала до самой глубины сердца.
Я падала ниц перед смертью с мольбой – быть удостоенной обладания тайной.
Где мой отец, где моя мать, где Вацлав?…
И тут я снова услышала в себе те же слова, что тогда, по пути в Менкажицы:
«То же случается с людьми, что и с животными, ибо как животное, так и человек умирает, и единым духом обладают все, и ничего нет в человеке, чего нет в животном, ибо все суета сует».
И дальше, дальше, как несказанную скорбь, шептала я про себя помертвевшими устами слова мудреца господня:
«Кто может сказать, что дух человеческий поднимается кверху, а дух животного нисходит вниз под землю? Все идет в одно место, все произошло из праха и в прах обратится».
Обессиленная, в глухом отчаянии дотащилась я до зарослей на холме. Я пошла в тень берез и блуждала среди них, ничего не видя и не слыша. Не припоминаю когда и не знаю где упала я на землю. На меня снизошла жажда смерти. Лишь ее я чувствовала, и она была последним биением моего сердца.
Так продолжалось долго…
Но тогда с кладбища в Кравчисках пришла ко мне из-под земли моя мать. Сквозь ил, песок, сквозь гранитный камень прорвалась она из земли. Я уже не лежала на мертвом перелоге. Я почувствовала себя на лоне матери моей, я услышала биение ее сердца. Во мне трепетали глубокие, земные, тихие волнения. Словами я тщетно пыталась бы выразить то, что со мной произошло. Смерть испугалась и отступила, прекратились плач и скорбь.
О светлые цветы моей долины…

Часть вторая
Добропорядочные провинциальные идеи
Во время сезона у доктора Юдыма было немало работы. Рано утром он вскакивал тем ретивей, что часам к шести его комнатушка под самой железной крышей, куда вынесли из великолепных апартаментов его пожитки в июне месяце, уже накалялась от солнца. Он записывал данные метеорологической станции, заглядывал в кабинеты, где производились гидропатические процедуры, присматривал за порядком в ванных, у источников, а около восьми появлялся в своей больнице.
В десять он усаживался в кабинете и вплоть до часа дня принимал определенную категорию больных (преимущественно молодых заморышей). После обеда он занимал дам, участвовал в организации любительских спектаклей, прогулок, всяческих игр, состязаний в пешей ходьбе и т. д. На развлечения такого рода приходилось смотреть как на служебные обязанности, нравились они ему или нет.
Все это захватило его как новая жизненная стихия.
Он был окружен толпой женщин, молодых, праздных, нервновозбужденных, жаждущих, как говорится, впечатлений. Юдым сам не знал, когда и как превратился в молодого франта, одетого по последней моде, весело лопотавшего банальные комплименты. Эта забавная, любопытная, приятная и развращающая жизнь маленького климатического курорта, где на несколько месяцев соединяются как бы в одну семью люди, съехавшиеся со всех концов страны и представляющие все круги общества, совершенно ошеломила его. Ни с того ни с сего он вдруг попал в общество богатых дам и был посвящен не только как свидетель, но и как арбитр, в сокровеннейшие тайны этих дам. В нем заискивали, его даже вырывали друг у друга различные «котерии» этих дам, и иногда он с затаенным смехом разрешал такие вопросы, которые про себя называл фатовством или «хорошим тоном».
Иногда, возвращаясь поздно ночью к себе с какой-нибудь роскошной вечеринки, он размышлял над утехами жизни, над этими их новыми формами, с которыми теперь знакомился. Когда он размышлял об этом мирке Цисов, ему казалось, что он читает роман конца прошлого века, – плотский роман о жизни, заслуживающей разрушения, но излучающей какое-то обаяние… Сила чувственности, нарочито укрытой в прекрасные формы, становится чем-то неведомым для грубой, прозаической натуры. Были минуты, когда он прямо-таки восхищался красноречием молчания, символикой цветов, красок, музыки, пугливых слов…
На балах и вечерах бывали иной раз и обитательницы усадьбы. Тогда королевский скипетр переходил в руки панны Наталии. Когда она появлялась в своем светлом платье, то была так ослепительно прекрасна, что все живое насмерть влюблялось в нее. Она, вероятно, чувствовала повальное безумие, которое сеяли среди мужчин ее королевские глаза, но не благоволила это видеть, оставаясь всегда холодной, равнодушной, словно чуждой этой жизни. Иной раз она как будто развлекалась охотно, обворожительно улыбалась, но тотчас, как только замечала, что тот или другой поклонник хочет воспользоваться ее минутным настроением, низводила его с высот одним взглядом и одной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48