– Не хочу я уезжать отсюда. Это мой дом. И мне нравится жить здесь, – сказал Джемми. – Здесь я родился, здесь мне и быть.Одной только Эмили хотелось переехать.– Буду стоять у своего окошка и поплевывать на здешних людишек, – заявила она.– Хорошо, что твой брат Роб не слышит, – сказал Сэм. – Уж он бы отстегал тебя как следует. Ты же среди этих людей выросла.При упоминании о Роб-Рое Гиллону взгрустнулось: он видел в этом переезде не только передвижение вверх по социальной лестнице, но и углубление пропасти, образовавшейся в их семье. Он ни разу не разговаривал с Робом с тех пор, как они расстались, а этот шаг еще дальше отбросит их друг от друга. Гиллон обошел дом, который выглядел сейчас совсем голым. Чем же они могут похвастать? Несколько стульев, буфет, несколько цинковых и деревянных бадей – вот и все за сто лет работы в шахте. Грубо обтесанный деревянный стол – традиционный свадебный подарок шахтовладельцев своим работягам в день свадьбы, – сколько сотен тысяч обедов, завтраков и ужинов было съедено за этими голыми досками? Несколько кастрюль, несколько тарелок, несколько чашек и стаканов, несколько горшков с геранью.И еще кровать, в которой родилась Мэгги; здесь же были зачаты почти все, а родились вообще все дети Гиллона, здесь родился и отец Мэгги, ныне уже лежавший в земле.– Ну, какой прок стоять и глазеть на вещи? – заметила Мэгги.– Твой отец родился на этой кровати.– И его отец – тоже. Но нечего на нее глазеть – мы не можем взять ее с собой.Кровать эта, как и все остальные в доме, была встроена в стену. Тот, кто делал такие кровати, не собирался никуда уезжать. Люди в Пит манто редко переезжали – разве что на кладбище в конце жизни.– И куролесили же мы с тобой на этой кровати, – заметил Гиллон, но Мэгги не желала ударяться в воспоминания.– Все это позади. А что прошло, то не важно. Важно лишь то, что впереди.– Неужели все эти дни, которые мы прожили вместе, ничего не значат? И все ночи тоже?– Ровным счетом ничего. Важен итог. – И она указала на детей, возившихся на кухне, вытаскивая буфет и тяжелые чугунные горшки. – Бывает итог хороший, бывает плохой, бывает, что еще не знаешь, каким он выйдет.Она, наверное, права, подумал Гиллон. Он уже смирился с тем, что она почти всегда права.– Интересно, что бы подумал твой отец, если бы знал, куда мы перебираемся.– Он был бы горд. Он был бы так горд. Ему приятно было бы ходить к нам наверх в гости.И Гиллону снова стало грустно. Том Драм ушел из жизни, и в его собственном доме не осталось даже следа от него. Умер он несколько лет тому назад – полвека провел под землей, и однажды утром что-то в нем сломалось, какая-то пружина в его душе или сердце лопнула. Он не мог встать и взять кирку, поэтому он остался в постели и скоро умер. А потом умерла и она, его странная смуглая жена, – ушла из жизни, как и положено хорошей жене углекопа, раз она больше не нужна. Рабочий билет проколот, табельная книга наконец захлопнута – пора уходить, есть разрешение покинуть этот мир. Она знала, что расстается с жизнью, и Гиллон навсегда запомнил те страшные слова, которые она сказала ему:«Прощаться мне с тобой, наверно, не к месту, потому как мы ведь почти и знакомы-то не были. Тебе даже в голову не пришло хоть одну свою дитятку назвать моим именем».Сама она ни разу не назвала его по имени, и он тоже ни разу не произнес ее имя. Вот и весь след, какой она по себе оставила – молчаливая смуглая женщина, беззвучно, незаметно прошедшая по жизни. Для чего понадобилось богу посылать ее на землю, подумал Гиллон, и тут в комнату вошла Мэгги, а за нею Сэм и Эндрью, и ответ как бы явился сам собой.Потому что никакого иного объяснения не было. Сто лет прожили Драмы в этом доме в Шахтерском ряду, и ничего не осталось от всей их жизни – разве что каменный пол местами чуть истерся, да на стенах сохранилась копоть от огня в очаге, который они разводили.А должно оставаться что-то большее, подумал Гиллон, – должно. Они как раз вытаскивали буфет, на котором стояли маленькие фарфоровые собачки и розовые поросята, побитые и поцарапанные. Все-таки кто-то, видно, любил кого-то, если выбросил на эти пустяки тяжко заработанные гроши. Но и все – никаких других знаков любви. Мэгги права, подумал Гиллон: если вся жизнь только к тому и сводится, что надо жить, – значит, надо жить.– Эндрью! – крикнул Гиллон. – Иди сюда. Помоги мне вынести комод.– Угу, – сказал Эндрью, и, когда они нагнулись, чтобы взяться за низ, Гиллон увидел в глазах сына слезы. Это хорошо, подумал он: значит, несмотря на всю свою деловитость, Эндрью, как и Сэм, способен что-то чувствовать.Когда дом стоял уже пустой, а фургон был набит до отказа, они в последний раз совершили священнодействие. Эндрью в последний раз поднял камень, Мэгги достала копилку и, точно чашу со святыми дарами, вынесла ее к повозке, а тем временем Эндрью положил камень на место.– Когда-нибудь они обнаружат тайник и ни за что не догадаются, для чего он служил, – заметил Сэм. – Ни за что не поймут.Возможно, мелькнуло в голове у Гиллона, к этому все и сводится – пустая яма в земле, и никаких объяснений.
Мужчины все еще сидели в своем «Колледже» или в своих бадьях, а женщины хлопотали в доме, готовя им чай, когда Камероны двинулись по улице. Так хотела Мэгги – чтобы никто не тряс им руки, никто не махал: не нужны Камеронам эти фальшивые прощания.Добравшись до Тропы углекопов, они двинулись по ней вверх и дальше – через Спортивное поле, и хоть старались не смотреть на свой новый дом, но не могли не видеть его, все еще освещенный солнцем. Пустошь уже затянуло тенью, а вершина холма еще купалась в солнечных лучах. Просто не верилось, что это происходит с ними наяву. В верхней части пустоши им повстречался парнишка – Том Хоуп, специально спустившийся, чтобы помочь.– Мистер Брозкок уже прослышал про вас, – сообщил он.– Что же он прослышал? – спросил Сэм.– Что вы переезжаете. Это ему не пришлось по душе.– А почему, собственно?– Углекоп должен знать свое место и не рыпаться. Я сам слышал, как он это сказал.– А еще что ты слышал?Парень явно стеснялся – еще бы, ведь с ним разговаривал лучший футболист Питманго.– Ну, не любит он, когда работяги живут наверху. Он так считает, что низовики должны и оставаться низовиками.– Давай, давай, выкладывай, Том, – подстегнул его Сэм. Парнишка теперь окончательно растерялся.– Он сказал, вы думаете, будто вы лучше других и всякие там идеи людям в голову вбиваете. А еще сказал, что не нравится ему Роб-Рой: слишком уж он дерет глотку.Фургон поскрипывал, продвигаясь вверх. Как-то даже трудно было представить себе, что какие-то люди думают о них, наблюдают за ними – люди с положением.– Может, лучше нам вернуться, – сказала Сара. – Может, лучше повернуть сейчас назад и вернуться на старое место.Мэгги с такой стремительностью взмахнула рукой, что никто и опомниться не успел, как она ударила дочь по лицу, так что Сара пошатнулась и отлетела к колесу фургона.– Вернуться назад?! – воскликнула мать. – Ни о каком возвращении назад и речи быть не может.Остаток пути они проделали в полном молчании. Радости в этом переселении не было. Почему они всегда должны выделяться, почему должны лезть туда, где никто их не хочет видеть, туда, где им не место? Как это назвал их Эндрью? Пролазы. Клан пролаз, а Гиллону вовсе это не нравилось. Уж больно одиноко таким людям.– Надо бы нам перебираться в Америку, а не туда, наверх, – услышал он голос Джемми. – Америка – вот оно, настоящее место для нас.– Ну, конечно, переехать в Америку и не участвовать в Данфермлинских состязаниях.Сэм вечно подшучивал над братом.– В Америке – там делают деньги, друг. И к человеку там относятся как к человеку.– А здесь как к человеку относятся? – спросил Эндрью.– А вот так. – И Джемми указал на новую лошадку. – Как к вьючной лошади, на которую чего хочешь, то и нагрузишь.Вот теперь и он заразился, подумал Гиллон, он, который по своей воле и книгу-то в руки не брал, а рассуждает так, точно свободомыслие – это зараза, которую можно подцепить, когда пьешь из одного колодца.– В Америке нужна тебе земля – иди и бери. Нужно дерево, тебе говорят: «Иди и руби себе дерево», – столько у них там этих деревьев.– Откуда ты это знаешь?– Знаю, и все. Знаю, что там хорошо. Посмотрите, к примеру, на Эндрью Карнеги.– Да уж есть на что посмотреть. Назад приполз – вернулся в нашу добрую Шотландию, – сказал Сэм.– Угу. И купил тут участок.Впервые Джемми сумел в споре одержать верх над Сэмом.«А он не дурак, совсем не дурак, – подумал Гиллон. – Надо будет побольше уделять внимания этому малому».Сожаления. Он начал уставать от них. Сплошь одни сожаления.
Когда Камероны въехали на Тошманговскую террасу, все мужчины и женщины были либо на улице, у порога своих домов, либо у окон: они ждали пришельцев, чтобы как следует их разглядеть и на свой лад приветствовать – ведь это было первое вторжение низовиков в их царство.– А ну, поднимите головы! – услышали они команду матери. – Не смейте им отвечать, не слушайте их – идите, и все.Гиллон уже слышал это – очень давно…– Смотрите не на них, а на наш дом в конце улицы.Обитатели Тошманговской террасы уже вымылись и выглядели свежими и чистыми по сравнению с Камеронами, все еще покрытыми угольной пылью и грязью. Вот это была тактическая ошибка – появиться здесь, наверху, в грязной одежде.– Они тоже моются, – крикнула какая-то женщина через улицу другой. – Каждый вторник.– Везут горшки с цветами – подумать только!– Они ставят их на подоконники, чтобы не видна была грязь внутри.Гиллон с удовольствием видел, что это не задевает его детей. Сэм, к примеру, даже улыбался.– А где у великого человека шляпа-то? Как же это можно, чтоб низовик без шляпы явился к нам, на Тошманговскую террасу?Больше двадцати лет прошло, а они все никак не могли отвязаться от шляпы. Вот он – показатель культурного уровня жителей, говаривал мистер Селкёрк.– А где же тот, что каждый вечер дрыхнет на полу в «Колледже»?– Да ему лучше там, внизу. Его хоть каждый вечер выметают.Смех, улюлюканье. Гиллон не представлял себе, насколько широко известно, что Роб-Рой пьет.Какая ненависть, какая злоба, какой яд… И до чего же они настропалились в этом искусстве! Эта манера говорить не в лицо – «через голову», как здесь называли, – перекидываться репликами с одного конца улицы на другой, точно человека, о котором шла речь, тут вовсе и нет, эти многозначительные улыбочки… Гиллон подошел вплотную к Мэгги.– Мы должны идти рядом, – оказал он.Ей это понравилось.– Ох, они еще только распаляются. Еще ничем не швыряли?– Нет.– Считай, что нам повезло.– Но все это так мерзко и некрасиво. Мне детей наших жаль.– Они же здесь выросли, они все это знают. Не волнуйся – так ведь не только с нами. Тут и своих тоже честят.И это была правда. Здесь люди были еще хуже, чем там, внизу, – чуточку поумнее, чуточку поядовитее, чуточку более льдистыми были их голубые глаза.Верхняки!Вся обстановка Хоггов – то немногое, чем они располагали, – стояла уже на улице. Миссис Хогг старалась не плакать, но слезы все равно потекли. Всю жизнь она жила на Тошманговской террасе, и вот теперь приходилось спускаться вниз.«Ты еще вернешься к нам, вернешься сюда, наверх», – говорили ей люди, но она знала, как знали и они, что никогда не вернется. Где уж тут вернуться с шестью детьми, из которых четыре девочки. Нет, они переезжали вниз навсегда.Камероны стали разгружать свое добро под взглядами обитателей Тошманговской террасы – и каждая вещь встречалась издевками, ироническими замечаниями.– Ну и махина – вот так махина! Надо же придумать такую колоду, чтоб мясо рубить…– Никакая это не колода, идиот, это же обеденный стол.– Ах, извините, дамочка. – И возгласы удивления.– Видали вы когда-нибудь такое?! Столько поросят – и все побитые. Это у обыкновенных-то углекопов!.. Ведь за такую прорву шиллингов десять, наверно, заплачено.И так далее, и тому подобное – весь набор шуточек, какие бытуют в Питманго. Все это было выдано Камеронам сполна, а затем мальчики нагрузили фургон вещами Хоггов, и Джемми, взяв лошадку под уздцы, зашагал с ней вниз.– Надеюсь, вы будете здесь счастливы, – сказала миссис Хогг. Она уже не плакала. – Я счастлива не была. – И, глядя прямо перед собой, она пошла вслед за фургоном по Тошманговской террасе в Нижний поселок.
Дом был грязный.– А теперь мы покажем им, как Камероны умеют работать, – сказала Мэгги.Мальчики с бадьями пошли к колонке, – а на Тошманговской Террасе был не просто общий колодец, была колонка, – и наполнили их водой, а девочки принялись подметать и убирать во всех четырех комнатах. Гиллон развел большой огонь, и котел с водой скоро закипел. Стало темнеть, и они зажгли все лампы, и все свечи, и все шахтерские лампочки, какие у них были, и продолжали работать допоздна, скребя полы, скребя стены, скребя лестницу – первую лестницу на их памяти в частном доме. Они отдраили кирпичный пол, а когда вернулся Джем, он взялся за прокопченные стены, отмыл их витриолем и холодной водой и, когда они просохли, побелил известью с примесью голубой краски, так что даже при тусклом свете с улицы видно было, как внутри все сверкает. Впрочем, зеваки уже давно начали расходиться: при всем старании трудно изощряться в остроумии или язвить по поводу людей, которые так работают, что только диву даешься. Около полуночи последние вещи Камеронов были внесены в дом; тогда мальчики пошли в сад и принесли соломенные тюфяки, которые там проветривались, а лошадку отвели на ночь пастись на пустошь. Поднялся ветер – он всегда налетает ночью с Горной пустоши, до которой им теперь рукой подать, как и до сада Белой Горлицы (Гиллон даже учуял запах гниющих яблок, донесенный ветром), – и тут оказалось, что все дела сделаны.Теперь это был их дом, и, хочешь не хочешь, они стали обитателями Тошманговской террасы.Переварить это сразу было не так-то просто. Четыре комнаты. Две наверху – одна для девочек, другая для мальчиков. А внизу – зала, достаточно большая, чтобы служить спальней для отца с матерью и гостиной, если когда какой гость придет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67