– воскликнул он, обращаясь к отцу.И снова Гиллон не знал, что сказать, и вообще следует ли вмешиваться.– Он же может иметь свое мнение, Роб.– Мнение?! Я не говорю о мнениях. Я говорю о фактах. В нашем мире существует два рода людей: эксплуатируемые и эксплуататоры. И все! Два рода людей, два класса, две породы. Человек принадлежит к одной или к другой из них. Нельзя принадлежать к обеим сразу.Это были его собственные слова – Гиллон узнал их.– Я никого не хочу эксплуатировать, – сказал Эндрью. – Но быть эксплуатируемым – тоже увольте.– О, господи, ну и увертлив! – заметил Роб. – Вот что я тебе скажу. В мире не будет справедливости до тех пор, пока существуют классы. Но настанет время, когда будет всего один класс. – Роб шагнул к брату, точно собирался ударить его. – Настанет такой день, настанет, когда эксплуатируемые объединятся и, объединившись, погонят эксплуататоров с лица земли, сбросят их в море и потопят там, как крыс.Теперь и Гиллон вскочил.– Роб!..– Именно так: потопят, как крыс. Словом, в мире существуют две стороны – и все. Вот так-то! – Он ударил рукой об руку, и в воздухе образовалось облачко пыли. Затем он повернулся к отцу. – А ты на чьей стороне?Нечестная это была игра. И безнадежная.– На той, которая считает, что надо довезти эти раковины до Питманго, – сказал он и понял, что не оправдал ожиданий обоих своих сыновей. Роб-Рой отвернулся от отца и сел под дубом, прислонившись спиной к стволу так, чтобы им было его не видно. Гиллон подождал, подождал и наконец обошел дерево.– Пора двигаться, сынок. Ты нам нужен.Роб покачал головой.– Я твердо решил. Я не могу участвовать в этом.– Но нам же без тебя не справиться.– Я тут ни при чем, папа. Теперь это уже ваше дело. Для каждого человека наступает время сделать свой выбор.– Но ты же еще не взрослый человек, Роб.– Да нет, уже взрослый. Человек становится взрослым, когда делает выбор.Заслонив глаза от слабого осеннего солнца, Гиллон посмотрел вниз на сына и вдруг понял, что молодые глаза Роба угасают, как и его собственные. Не следовало посылать мальчика в шахту, пока тело его не сформируется на солнце и свежем воздухе. Слишком он обездолил сына. И Гиллон опустился возле Роба на колени.– Есть на свете верность, которая выше верности самому себе, – сказал он, хоть и вовсе не был уверен, что прав, но Роб лишь качал головой: «Нет, нет». Гиллон посмотрел на его худую жилистую шею и вспомнил, каким был его сын в первые дни под землей – худенький, старательный и очень испуганный. И несмотря на испуг, он изо дня в день продолжал спускаться в шахту – вот что главное. Он был не плохой шахтер и не хороший – просто вообще не шахтер. А фургон все стоял на дороге.– Роб?! – Парнишка нехотя поднял глаза. – Пока не появится то, другое, общество, пока мы вынуждены жить в этом, лучше жить всем вместе, семьей. Только это и объединяет нас против них. – Нет, не могу я больше. Я дал себе слово. А если человек не способен сдержать обещание, которое он дал себе, какой же от него прок другим?Гиллон выпрямился. «То, что я сейчас сделаю, пойдет парнишке только на пользу», – сказал он себе.– В таком случае я велю тебе, я тебе приказываю встать и занять свое место в упряжке.Роб продолжал сидеть.– Ты понимаешь, что это означает, Роб. – Гиллон почувствовал, как слезы обожгли ему глаза, но голос ело продолжал звучать твердо. – Сегодня за вечерним столом места тебе не будет.– Я понимаю.– И не надейся, что ты сможешь прийти и разделить с нами хлеб-соль.– Угу, я понимаю, папа, понимаю. До свиданья, папа.– До свиданья.Слишком далеко они зашли, и теперь уже ни тот, ни другой не знали, как повернуть назад.
Джемми встретил их на дороге, и после этого все пошло куда легче – все-таки свежее подкрепление, да к тому же Джем был сильнее Роба. Сэм поджидал их у Тропы углекопов и, взглянув на отца, трусцой добежал до «Колледжа» и вскоре вернулся с двумя квартами эля и несколькими глотками виски.– Ну, теперь вы хоть оживете, – заметил Сэм. – Господи боже мой, до чего же рыба воняет.– Это водоросли, которыми мы накрыли рыбу, чтобы сохранить ее свежей.– Тогда выкиньте их, пока мы не въехали на Тропу.– Нет, водоросли – это для огорода. Дыни от них нальются – станут как шелковая луна.Гиллону самому понравилось это сравнение. Он немного захмелел – с ним всегда так бывало через минуту-другую после первого глотка, а потом опьянение проходило.– А что это за страхолюдины?– О-о, увидишь.– А где Роб-Рой?Гиллон промолчал. Молодежь тянула фургон, и у Гиллона было легко на сердце, с него словно слетела усталость, он был наконец дома и, попивая эль, шел по Тропе углекопов.– А что, если людям не понравятся эти раковины?– Ничего, мы их научим есть дары моря. А обучать людей – благороднейшая обязанность человека.– Благодарю вас, мистер Генри Селкёрк, – заметил Сэм.«Никакого у него нет к людям уважения», – подумал его отец.Когда они поравнялись с «Леди Джейн № 2», они увидели рабочих, чистивших трубы возле насосного сарая.– Ну, что вы нам теперь привезли? – крикнул один из них.– Новое морское лакомство.Вот они – верные, нетерпеливо ожидавшие их люди. А Роб предпочел об этом забыть. Люди не только не завидовали успеху Камеронов, они были благодарны за все, что Камероны привозили в поселок. Кстати, это опустил в своих трудах Карл Маркс – упоение процессом купли-продажи.– Плоды доброго господнего залива, – добавил Гиллон.Удачное выражение – его тоже следует запомнить, сказал себе Гиллон. Виски с элем на этот раз оказалось отменным – будто ему влили новую кровь в жилы. Он рассказал мальчикам про волнистых рожков: как надо сначала разбить раковину, потом перерезать мускул, соединяющий с ней моллюска; как должно его обработать, прежде чем положить в горшок: отрезать толстую, поистине слоновью ногу и бить ее молотком, пока она не станет мягкой.– Ты, конечно, можешь предложить горнякам этого моллюска, – заметил Сэм, – но есть его ты их не заставишь.Гиллон предпочел не придавать его словам значения, как не придал он значения тому, что какая-то старуха, проходя мимо их фургона, зажала нос. Он думал о святой Бет из Бакстона. Или это был не Бакстон, а Буксом? Буксом (Buxom) – означает по-английски полногрудая.

Неважно, главное, что она – святая в широком, земном смысле этого слова. А если не святая – тут он вдруг понял, что ему вовсе не хотелось, чтобы она была святой, – то такими, в его представлении, должны быть святые. Если у господа бога есть разум, надо бы ему наделать побольше таких. А в общем, хороший был денек, подумал Гиллон и тотчас вспомнил о Роб-Рое и понял, что день-то лишь отчасти был хороший.Они все ждали его дальше, на Тропе, его покупатели: стены домов, прилегающих к «Колледжу», казались черными – так много людей сидело на корточках или стояло, прислонившись к стенам. Несколько человек – шутки ради, подумал Гиллон, – зажали нос, но если он верно помнил, тут так же зажимали нос, когда он в первый раз привез селедку или угрей. Он проехал мимо «Колледжа» словно сквозь строй – люди кричали ему вслед обычные шахтерские шуточки, сдобренные густым хмельным юмором, – и дальше, вверх по Тропе до того места, где она, расширяясь, образует так называемую «площадь», хотя на самом деле это всего лишь нарост на дороге. Уже темнело, но люди, как всегда, высыпали из домов, и даже те, кто был в таверне, вышли на улицу. Толпа стояла тихо вокруг; Гиллон снял крышку с первой бочки и старательно сдвинул в сторону слой водорослей, обнажая раковины. Гиллон надеялся, что запах теперь уйдет, однако он стал лишь гуще, сильнее запахло морем – так пахнет дно рыбацкой лодки, когда она возвращается в гавань после долгого пребывания в воде. Он аккуратно свалил водоросли в кучу у задней стенки фургона, и первые покупатели с такой опаской подошли взглянуть, точно там были змеи. Кто-то из толпы взял водорослину и с содроганием отбросил – такая она была на ощупь вязкая, точно раскисшая мертвечина, а другой схватил водоросль и побежал по краю толпы, размахивая ею в воздухе, пугая даже мужчин. Тут Гиллон достал из бочки первую раковину, все еще обернутую зеленым морским салатом, и, подобно ювелиру, показывающему драгоценный камень, поднял руку – человек, размахивавший водорослью, остановился.– Это еще что за штука, дружище? – крикнул кто-то, и Гиллон улыбнулся.– Волнистый рожок. – Ему пришлось несколько раз повторить это и под конец перейти на «моллюсков»: так оно было понятнее. «Волнистый рожок» звучало диковато для жителей Питманго. Увидев содержимое раковины, все замерли.– Страх-то какой, – под конец сказал кто-то.– Но ведь угри тоже страшные, а вы их обожаете. – А что с ними делать-то?– Что с ними делать, дружище? Есть. Можно их варить, жарить на сковороде, жарить на вертеле, тушить. Бифштекс, морем подаренный бедняку.Лихо придумано, похвалил себя Гиллон. Что-то он частенько стал лихо придумывать.– От них плохо пахнет.– Но они свежее свежего. Собраны в море сегодня на восходе.Совсем малюсенькая ложь.– Твердоваты, дружище, уж больно тверды.– Чем толще раковина, тем нежнее мясо. – Тоже лихо придумано. А виски неплохо помогает.– А как этих чертовых тварей оттуда вытаскивать?Гиллон широко улыбнулся с многозначительным видом знатока. Все развивалось, как надо.– Котел кипящей воды, и они сами зашагают оттуда – как на параде. А потом можно еще так.Он взял из бочки раковину и – шмяк! – вдруг ударил ею о железный обод колеса. Она раскололась, точно фарфоровая, и обнажился рожок – страшная мясистая нога болталась на кусочке разломанной раковины; с ноги гроздью слизи свисало нутро моллюска – и мышцы и внутренности, а роговица, прикрывающая отверстие раковины, слегка пульсировала в последних судорогах умирающей жизни.Но и это сошло бы, если бы какая-то баба не вздумала заорать. Раковина пошла по рукам, и эта баба как раз взяла ее; тут жаберная крышка моллюска приподнялась, развернулась, точно губы гиппопотама, и то ли защемила ей руку, то ли просто коснулась кожи.– Пошла вон! – взвизгнула женщина и уронила раковину на камни, где она и раскололась, обнажив моллюска, плавающего в жиже, – толстенная нога, внутренности и смрад. Люди стали вокруг и смотрели, как смотрят на смертельно раненного человека. Все молчали.– Да ведь это ж улитка, – наконец сказал кто-то.– Иисусе Христе, нет, Камерон такого нам не подсунет, – сказал другой.– А ведь вот и подсунул. Улитка – все видят, что улитка. Самая что ни на есть распохабная улитка. Взгляды всех обратились к Гиллону, стоявшему на повозке, – в них было не столько возмущение, сколько обида.– Ты же знаешь, что человек умереть может, поевши такое. Печенка заживо сгниет.– Зачем ты это сделал, Камерон? – спросил кто-то. – Как ты мог сделать нам такое?! – Человек был совершенно сбит с толку. – Господи, мы же покупали у тебя рыбу, приятель, и платили за нее, сколько ты просил, а ты вдруг вздумал всех нас перетравить, чтоб положить себе в карман несколько лишних пенсов.Гиллон простер к ним руки ладонями вверх, всем своим видом показывая, что и думать о таком не думал.– Нет, ты все прекрасно понимал – не задуривай нам мозги, Камерон. Поехал-то ты за рыбой, а вернулся с дерьмом. Ну, скажи на милость, кого ты хочешь провести?Тут Гиллон поднялся во весь рост.– Да разве мы когда-нибудь… Разве Камероны когда-либо… когда-либо…– Вот что, приятель, ты нам не вкручивай. Затесался ты к нам и теперь вздумал поиграть нашей жизнью, решил отравить нас, лишь бы получить свои пенни, и, думаешь, мы тебе это простим?– Но я же говорю вам… Стойте, подождите! Смотрите на меня. Вот сейчас я съем этого моллюска…Слова его потонули в гвалте. Не желали они иметь дела ни с Гиллоном, ни с его улитками.– Смотри не делай так больше, приятель, – крикнул кто-то из темноты. – Никогда больше не делай с нами такого.Он пытался что-то сказать – ведь вся их репутация за один вечер погибла, – но поделать уже ничего было нельзя. Толпа начала расходиться: мужчины возвращались в «Колледж», а женщины и детишки, толкаясь, спешили покинуть «площадь», чтобы не чувствовать запаха раковин и не видеть Камеронов. 8 Гиллон опустился на дно фургона.Виски и эль сделали свое дело, сняв с него усталость, но сейчас они больше уже не действовали. Он привалился к одной из бочек, пристыженный и бесконечно усталый. Он боялся посмотреть на сыновей, а они в свою очередь не в состоянии были видеть, как страдает отец.– Хоть для огорода водорослей привезли – и то дело, – заметил Эндрью.– Угу, все-таки кое-что, – подтвердил Сэм.К этому времени уже наступила ночь и стало холодно.– По-моему, пора нам двигаться, пап, – оказал Сэм.– Куда двигаться?– Домой. Холодно. Мне, к примеру, холодно, и лошадке холодно, и тебе наверняка холодно.Ему не было холодно. Он ничего не чувствовал – ни нутром, ни кожей. Они сидели на повозке, не зная, что делать, и слушали ржание лошаденки, оросившей чего-то – то ли воды, то ли пищи, они не знали чего: не очень они были сведущи по части лошадей.– Вопрос вот в чем: что мы будем делать с этими раковинами? – сказал Эндрью.– Вопрос в другом, – сказал Сэм, – и пора нам об этом подумать: как мы скажем ей?– Нет, кто скажет ей? – поправил Джем.И снова молчание. Вопросы эти были слишком мучительны, и слишком страшно было на них отвечать. Рано или поздно просто что-то должно произойти.– А есть у нас деньги? – спросил вдруг Гиллон.У всех вместе нашлось восемь шиллингов.– Пойди вниз, – сказал Гиллон, обращаясь к Джемми, – и купи мне бутылку виски. Не хорошего виски, а самого что ни на есть дешевого.– От дешевого тебе плохо станет, пап, мутить начнет.– Вот и хорошо.– Не надо, пап. Ведь не поможет.– Сходи и добудь мне виски.
Они сидели в фургоне и несли вахту возле вдребезину напившегося отца. Время от времени они прикладывались к бутылке, но виски было для них слишком крепким. Это было непатентованное виски: его гнали подпольно для кабаков, и пили его алкоголики или люди вроде Гиллона, которым хотелось залить свои грехи.Гиллон надеялся, что, прежде чем впасть в забытье, он сумеет ухватить нужную минуту, найдет в себе мужество предстать перед женой и рассказать о том, что произошло с ним в этот день, но, когда он почувствовал, что готов к ней идти, оказалось, что он не в состоянии произнести ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67