Во-первых, в противоположность большинству жителей Питманго он не верил в ведьм, а вся история – насколько он мог разобраться – вроде бы сводилась к предсказаниям трех крепко пьющих, жадных до теплой свиной крови старух. Тем не менее он продирался сквозь текст, решив узнать что-то, чего не знала Мэгги, и к тому же не желая возвращать книгу Селкёрку, пока не закончит. С великими мучениями переползая со страницы на страницу, прочел он всю пьесу, а добравшись до конца, заставил себя вернуться к первой странице и прочел все сначала, и вот уже во второй раз мало-помалу все начало проясняться у него в голове. Когда же он прочел пьесу в третий раз, у него было такое впечатление, будто он никогда раньше ее и не читал. Слава вдруг приобрели другое значение и стали ясными, какими не были до сих пор. Порою в шахте он ловил себя на том, что шепчет иные строфы, а иногда даже произносит вслух, – он боялся, что его услышат, но ему так хотелось самому услышать эти слова. Одна строфа особенно нравилась ему – это когда Дункан, король Шотландии, говорит: Откуда ты,Достойный тан? а придворный по имени Росс отвечает ему: Мой государь, из Файфа,Где пленные норвежские знаменаТвоих бойцов прохладой овевают. Шекспир, Макбет, акт I, сц. 2, пер. Ю. Корнеева.

И вот в шахте, на глубине нескольких тысяч футов под дном океана, в такой кромешной тьме, что даже в могиле едва ли темнее, он вдруг понял, что эти строки прекрасны.С тех пор слова и целые фразы из разных частей пьесы, обычно без всякого видимого повода, вдруг всплывали в его памяти и подступали к губам, – так рыба всплывает со дна морского и разрезает поверхность воды. Теперь, когда ему случалось быть одному в забое, он громко выкрикивал их. И стал отдавать чтению все свободное время, читал даже в шахте при свете своей лампочки в ожидании, пока подошлют бадьи для угля, и во время чая после работы.Если только это можно было назвать чаем. Из-за того, что в шахте работа шла с перебоями, конверты с жалованьем становились все тоньше. Большинство семей, когда денежки поубавились, перевели на еду часть средств, которые они раньше тратили на то, чтобы поехать в Кауденбит посмотреть футбол, и жили в общем как прежде, но в доме Камеронов при первом же снижении жалованья семья перешла на жесткий рацион. Дело в том, что, хоть жалованье и урезалось, не урезалось то, что шло в кубышку. А залезть в нее и взять немного на еду – об этом и речи быть не могло. Кубышка получала свое – прежде всего кубышка, а уж потом все остальное.В Питманго это называлось «есть кругляки с прикуской»: на стол ставили миску картошки, кусочек масла и солонку, вся семья садилась вокруг, каждый откусывал свой кругляк и потом обмакивал его в соль.– Ну что это за еда для углекопа! – сказал как-то вечером Сэм и швырнул вилку на пол. – Ей-богу, мать, этого может хватить для какого-нибудь старика или иссохшего клерка, а углекопу нужны мышцы на костях.– Глупости, – сказала Мэгги. – Люди слишком много едят.– Ну уж, во всяком случае, не в этом доме.– Поститься полезно.Они знали, что она в самом деле этому верит. Так что сражаться с ней ни к чему.– Вот ирландцы – они ничего, кроме картошки, не едят и вроде бы вполне обходятся.– О да, да, правильно, маманя, – сказал Роб-Рой. – Ты бы посмотрела, как они валяются в канавах в Кауденбите. Стоит полюбоваться этими любителями картошки. Блестящий пример того, как нужда исправляет человеческую натуру.– Ну вот, пожалуйста, – сказала Мэгги. – Ты слышишь? Слышишь, что он говорит? – Она постучала по плечу Гиллона, и тот, оторвавшись от книги, поднял на нее глаза. – Ты хоть понимаешь, что это значит? Он стал такой… такой задавала, что на все у него теперь свой взгляд.– А что, скажи, пожалуйста, означает «задавала», маманечка? – осведомился Роб-Рой с подчеркнуто английским акцентом.– Гладкозадый хлыщ, – сказала Мэгги, и у Роб-Роя хватило ума покраснеть. – Нет, с ним просто невозможно больше разговаривать. А все этот Селкёрк.Только тут Гиллон осознал, что последнее время эти двое в самом деле без конца препираются друг с другом, – осознал и снова уткнулся в книгу. Читал он теперь «Короля Лира», и, по мнению Гиллона, это было легче «Макбета» – возможно, потому, что он был более подготовлен к такому чтению, впрочем, трудно сказать.– Воздержание делает человека хозяином над собой, – услышал он слова жены. – Воздерживаясь, ты приобщаешься к свободе.А ведь и правда, подумал Гиллон, во всяком случае, для нее это так: иной раз в воскресенье за завтраком она решала воздержаться от второй копченой селедки, и он замечал, какое удовлетворенное выражение появлялось на ее лице.– Если научишься говорить «нет», то в нужное время сможешь сказать «да».Он никак не мог понять, откуда она брала эти изречения, эти истины. Хотя она и была учительницей, но никогда не читала и по месяцам не разговаривала с соседями. Значит, напрашивался единственный вывод: она сама их придумывала. Неблагодарность с сердцем из кремня,Когда вселишься ты в дитя родное,Морских чудовищ ты тогда страшней! Шекспир, Король Лир, I, сд. 4, пер. Б. Пастернака

Он оторвался от книги и окинул взглядом комнату. Просто удивительно, как часто, прочитав строку Шекспира, он думал о том, что она применима и к нему, углекопу из Питманго. Но сейчас он понял, что это не совсем так. Здесь, в этой комнате, не было неблагодарных детей. Они бунтовали – да, но их вырастила и воспитала в таком духе (точно преднамеренно) та, против кого они бунтовали; при этом они оставались преданными детьми, а преданного ребенка не назовешь неблагодарным.И все-таки Шекспир заставлял человека думать. В то утро, например, наваливая уголь в бадью, Гиллон вдруг понял, что даже здесь, в шахтерском поселке, он никогда не станет Макбетом, честолюбие не будет жечь его, побуждая отличиться в своем мире, каким бы малым ни был этот мир; а вот жена его могла бы быть леди Макбет. И это стоило знать, стоило понимать…
Они снова препирались – «беседовали», как они это называли, независимо от того, какой горячей получалась беседа. Они этим жили, это стало у них традицией – Камероновы воскресенья и вечера. У Гиллона в семье никогда такого не было и, насколько он знал, у Мэгги Драм – тоже, и тем не менее что-то, присущее им обоим, породило в их детях это нескончаемое, неистребимое желание все анализировать, обсуждать каждую мысль, которая с улицы проникала в их плотно закрытый дом.Иной раз, оторвавшись от книги, Гиллон смотрел на них и не понимал, кто это, откуда они взялись, он не знал этих людей, даже не узнавал их лиц.– Все очень просто: люди в большинстве своем плохие, – говорил Роб-Рой.– Ну и ну. – Эндрью понял, что сейчас загонит его в угол. – Смотри, что у тебя получается. Ты признаешь, что люди в большинстве своем плохие, а потом хочешь передать им контроль над всеми средствами производства? Неужели ты не видишь, к какому краху это приведет? Согласен?– Вот ты и влип, – заметил Роб-Рой. – По природе своей люди вовсе не плохие. Если их предоставить самим себе, они даже очень хорошие. Общество вынуждает их быть плохими.– Я не думаю, что большинство людей плохие, – раздался голос Сары из чистой половины дома. – Если бы вы когда-нибудь потрудились зайти в церковь, вы бы увидели там очень много хороших людей.– О, господи, да если человек ходит в церковь, это еще не доказывает, что он хороший, – заявил Сэм. – Ведь мистер Брозкок, Сара, тоже ходит в церковь.– Видишь, что получается: сосед твой – не брат тебе и не помощник, – продолжал Роб. – В этом обществе он твой соперник.– Кто завтра вечером играет? – прервал их Джемми.– «Кауденбитские удальцы» против «Киркэлдийских кельтов».– Глупости все это, и ты это прекрасно знаешь, – сказал Эндрью. – Если бы человек был по натуре добрым, то не было бы нужды во всех этих законах, чтобы управлять им.– Ох, Иисусе Христе, ну и доводы!– Я бы хотела, мама, чтобы ты запретила им поминать Христа в нашем доме.– Раз порочное общество создает такие порочные законы, чтобы удержать человека в повиновении, ты делаешь из этого вывод – имеешь наглость делать вывод, – что человек, сотворенный плохим, должен и остаться плохим. Господи, да неужели, дружище, ты ничего не видишь? Неужели не видишь, дружище, в чем слабина?– А ведь Роб прав, – заметила Сара. – Человек добр потому, что он сотворен по образу и подобию господню, значит, он и должен быть добрым.Наступило молчание. Никому не хотелось обижать Сару, однако все невольно тяжело вздохнули, даже любители футбола. А она сразу вскипела – они так и знали, что она вскипит. Только одно могло вывести ее из себя: когда кто-то, по ее мнению, нападал на ее Спасителя.– Это правда, и вы знаете, что это правда. – Сара вышла из залы, в глазах ее стояли слезы – впрочем, все знали, что так оно и будет.– Послушай, Сара… – начал было Эндрью.– Человек добр, это жизненные соблазны портят его, – сказала она. Все молчали. – А если вы мне не верите, пойдите спросите мистера Маккэрри, может, у вас достанет на это духу.– Это ты непременно должна была добавить, – с грустью заметил Роб-Рой.– Да ведь это все равно что спросить вора, ворует он или нет, – сказал Сэм.– Вора?! – Сара пересекла дымную от пара, завешанную одеждой комнату (шахтерские робы висели на всех крючках возле огня – целый лабиринт, целые джунгли пропитанной потом рабочей одежды) и встала перед отцом. – Почему ты позволяешь им так говорить? Вели им взять свои слова назад, папа.Он не знал, что сказать. Вся беда была в том, что он не мог вести себя, как положено отцу-христианину, потому что разделял мнение мальчиков. Дочь отвернулась от него.– Куда ушел господь из этой семьи?К удивлению Гиллона, успокаивать Сару стала Мэгги.– Не расстраивайся ты так, – сказала она. И обняла дочь за плечи. Может, его сейчас и нет с нами, но я скажу тебе, где его найти. – Она посмотрела на своих сыновей и своего мужа. – Он бывает внизу, в шахте, когда свод начинает плясать и подпорки трещат. Вот там ты его тогда найдешь. «Не допусти, чтобы это случилось, господи, только чтобы свод не рухнул сейчас, только чтобы не на мою голову». Ох, слышала бы ты, какие молитвы несутся со дна шахты. Я их слышу даже здесь, в доме.Все сразу притихли по той простой причине, что это была правда. Даже Гиллон невольно обращался к богу, ища у него хоть немного помощи, когда в шахте начинало пахнуть опасностью, стоял, прислушивался, прислушивался, а сердце стучало, точно хотело выпрыгнуть из ребер: «О великий боже, обещаю тебе…». Запах смерти исчезал так же внезапно, как и возник, и Гиллон возвращался к работе. «Пожарная страховка», – называл это Роб. Он был единственный, кто отрицал, что взывает к богу, когда неблагополучно в шахте.– Так как же – ты поедешь на матч? – спросил Джем ми.– Да ты что, дружище, рехнулся? Ты решился бы попросить у нее деньжат?! – сказал Сэм. Ни о каких поездках на футбол и речи не могло быть, пока с работой плохо.– Не волнуйся ты из-за своего господа бога, – говорила тем временем Мэгги дочке. – Это ведь все слова, болтовня, которой они набрались от Селкёрка.
Селкёрк… Никуда не денешься – многое действительно изменилось для Камеронов с тех пор, как открылась читальня. Гиллон ушел в чистую половину дома, где не было дымящейся одежды и всех этих лиц и острых языков, лег на постель, что он редко позволял себе до наступления ночи, и попытался вспомнить тот вечер, когда он почувствовал, что может отправиться вниз и вернуть «Макбета» мистеру Селкёрку. В помещении было полно стариков – человеческого шлака, как называл их Селкёрк, неизбежных при капитализме отбросов угольного производства; они пришли сюда не читать, а погреться – сидели на скамейках и стульях и клевали носом. Гиллон стоял перед библиотекарем, держа у груди книгу, как опознавательный знак, и дожидался, когда тот поднимет голову и заметит его.– Вот я снова пришел, сэр, – сказал наконец Гиллон.– Какая прелесть! А зачем ты вообще сюда приходил?Гиллон сразу увидел, что библиотекарь выпил и немного навеселе. А вот углекопы никогда не бывают немного навеселе.– Вы дали мне вот это почитать.Мистер Селкёрк взял из рук Гиллона книгу, посмотрел на заглавный лист, потом на последний и наконец вспомнил.– Ты, что же… – начал он, с трудом ворочая отяжелевшим от виски языком и подбирая нужные слова для выражения своего сарказма, – ты, что же, явился сюда и хочешь сказать, что прочел эту книгу?Гиллон кивнул.– Угу, я ее прочел, – сказал он. Не успел он это произнести, как Селкёрк вскочил, лицо его пошло красными пятнами, исказилось.– «Что в воздухе я вижу пред собою? Кинжал! Схвачу его за рукоять!..» Шекспир, Макбет, II, сц. 1, пер. Ю. Корнеева.

– выкрикнул он, уставясь на свою руку, так громко, что несколько стариканов в ужасе проснулись, как если бы услышали в шахте крик об опасности. – «А вы не дались!»– «Ты», – невольно поправил Гиллон.Библиотекарь умолк и в изумлении уставился на Гиллона.– Что – «ты»?– «А ты не дался».– Знаешь, что я скажу тебе, угольный ты крот, чертов угольный крот, знаешь, что я тебе скажу?! – Пятна исчезли с его лица, оно теперь было все багрово-красное. – Я тебе скажу: дерьмо ты, вот что. Как там это место звучит? Тьфу, глупистика! Как же там это место звучит? Давай сюда книгу.Гиллон стоял не шевелясь. Теперь уже его лицо стало багрово-красным.– КНИЖЕНЦИЮ!..– Она у вас в руке, сэр.Гиллон тут же пожалел, что вообще вступил с ним в разговор. Пьяный или не пьяный, но библиотекарь мгновенно открыл книгу на нужной сцене. Гиллон смотрел на него, а он, шевеля губами, читал реплику, потом помолчал, посмотрел на Гиллона, снова уставился в книгу и наконец захлопнул ее.– Будь я проклят, – сказал он. – Да проклянет господь меня лично. – Он снова открыл книгу. – Какой-то вонючий углекоп… – пробормотал он, но Гиллон услышал его. – Вот оно, это место. – И теперь очень громко прочел: – «Кто разом может быть горяч и трезв, взбешен и сдержан, предан и бесстрастен?». Шекспир, Макбет, II, сц. 3, пер. Ю. Корнеева.

Гиллон не понимал, чего от него хотят.– Ну?– «Никто», – сказал Гиллон, и мистер Селкёрк даже рассмеялся от радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67