На станции же ОСВОД в Серебряном бору я вместо того, чтобы спасать синих утопленников, флиртовал вовсю с хихикающими русалочками… Ну и так далее.
И теперь я имею то, что имею: вольное одиночество, двухкомнатную квартиру, три десятка кактусов, четырех любовниц со складками жира на животах и неровно бритыми подмышками…
Стоп, Слава, говорю я себе, во-первых, повторяюсь, во-вторых, надо держать удар, а в-третьих, меня искал Вася Сухой с неким деловым предложением.
Последняя встреча наша случилась именно в Серебряном бору, когда я пустил ко дну водолазное снаряжение и по этой причине начальник станции в сердцах негодовал на берегу:
— Слава! Лучше бы ты, блядь (три раза), сам утоп! Разве можно так работать, спустя рукава?! Без снаряжения и не думай вылезать! Или плати много!..
Я нырял в мутной и холодной субстанции, проклиная собственное разгильдяйство, когда услышал рев фордовского мотора. На берег выкатывал танковый джип с тонированными стеклами и блатными номерами 666.
Потом из внедорожника выбрались братки, бритые затылки которых утверждали, что мир развивается по пути совершенства. Потылица, похожая на армейскую походную обувку, разве не само совершенство?
Не знаю, как бы развивались события, но среди прибывших был мой друг. Вася Сухой, хохотнув и уяснив причину моего полоскания в грязной речке, открыл свой кожаный «лопатник»:
— Сколько, командир?
Старенький начальник станции ОСВОД от неожиданного дружелюбия братков потерял дар речи и только таращился на веер из вечнозеленых ассигнаций.
— Заработано непосильным трудом, — проговорил мастер спорта по выбиванию капиталов. — Но мы проводим благотворительную акцию, — и вырвал несколько купюр, — в поддержку отечественного производителя, — и кивнул на меня, вылезающего на берег. — На, держи, отец, бабки, и не держи зла на Славика, он такой, какой есть.
— А какой я есть? — и запнулся.
Такое со мной происходит крайне редко: либо когда вижу в небе НЛО, либо когда вижу на земле прекрасную незнакомку.
В данном случае я делаю стойку и смотрю на девушку во все глаза, чтобы уяснить для себя её внутреннюю суть. Увы, я ещё живу детской надеждой в то, что встречу самую единственную…
— Ну, шо тут нечисто так, — открыла рот красавица, и я вернулся в нашу навоженную действительность.
Была б моя воля, запретил барышням открывать рот — только во время приема пищи и оральных утех. А так — молчать, сучки! Тогда, быть может, мир наш был бы куда гармоничнее.
Однако вернемся на замусоренный берег Москвы-реки, но милый и теплый, откуда, как позже выяснилось, и стартовал я — стартовал в жизнь, незнакомую и бушующую евроазиатскими страстями, так похожими на латиноамериканские.
Пока же я млел под родным солнышком, как букашка на ромашке, и было мне хорошо. Позолоченный купол далекой церкви, утопающей в лесном массиве, напоминал о великой силе Провидения, благодаря которой мы вместе собрались именно в этот день и в этом месте.
Как я понял, мастера спорта прибыли отдохнуть на лоно природы после трудных соревнований по отстрелу конкурентов. Был разведен мирный костерок, потянулся уютный дымок, появился шашлычок из барашка, — не из Fill`a ли?
— Ну, чего, брат, идти к нам, — сказал Вася Сухой, когда я ему помогал тащить резиновые коврики для помыва, — работать.
— Не, — зевнул я. — Не люблю крови.
— Какая кровь? — обиделся мой друг. — Мы не беспредельщики. Мы договариваемся.
— А это что? — указал на завалявшуюся гильзу. — Хороший аргумент при тарах-барах?
— Веня, козел! — рассвирепел мой друг. — Иди сюда! Сколько говорить: подчищай за собой, — и кинул предмет раздора в сторону увальня с трапециевидной башкой, где прятался маленький орешек мозга.
Боец молча поймал гильзу, сплющил её пальцами и запулил в речку, навеки схоронив вещественное доказательство. Мой друг развел руками: сегодня случилась нетипичная история, а так — мирные переговоры, как на женских Женевских озерах. То есть период деления территорий заканчивается и начинается новая эпоха — эпоха стабильности и порядка.
— У нас не может быть порядка, — заметил я.
— Почему?
— Мы идем своим путем, — и уточнил, — развития. — И рукой изобразил в воздухе замысловатую загогулину, похожую на византийскую вязь.
— Ша, — сказал Вася. — Обломовщина кончилась, начинается штольцовщина.
— А ты хорошо учился в школе, сукин сын, — посмеялся я. — Ишь, какими аллегориями заряжаешь.
— Жизнь лучший учитель, — проговорил мой друг. — И даже идиот от неё здоровеет.
Тут мы вспомнили о нашем дворовом дурачке Илюшке Шепотиннике. В детстве и отрочестве он жил под нашей защитой. Почему мы с Сухим взялись его опекать, сложно объяснить. Наверное, двор наш был дружен и каждый, в нем проживающий, имел гарантию на силовую заботу. Или мы видели в Илюше человечка, отмеченного Божьим промыслом? Трудно сказать. Как трудно сказать, когда начала прогрессировать его болезнь.
Хотя имею подозрение, что все началось в тот жаркий июльский денек, когда наша шумная дворовая компания переместилась на ж/д станцию Беговая. Там тушинская шпана развлекалась тем, что прыгала с чугунного моста на крыши проходящих электричек и поездов.
Самый шик был в том, чтобы сигануть на скорые, уходящие в неведомую васильковую даль, прогарцевать на них километров сто, а потом вернуться к утру с обветренной рожей, в синяках, но с блуждающей улыбкой победителя. Тогда всем нам было лет по десять, и мы толком не понимали, что есть болезни головы.
Илюша был дурак, но наш дурак, и относились мы к нему почти как к равному. Дети беспощадны в своем простодушии. Краски детства не имеют оттенков. Мы не понимали, что наши игры — игры со смертью.
Нет, чувство страха гнездилось в наших манголо-татарских тельцах (в районе солнечного сплетения), особенно, когда они готовились к прыжку на спину ревущему металлическому зверю, да никто из нас никогда не признался бы в подобной квелости. Безумные игрища голодранцев, уверивших в свою безнаказанность. Мы гневили Бога, но до поры до времени ОН был за нас.
В тот летний денек все было как всегда: мы гроздьями повисли на заброшенном мосту в ожидании транспортных средств. И пока мы ждали и щебетали, выяснилось, что с нами увязался Илюша. Обычно за ним присматривала старшая сестра, а тут по какой-то причине не уследила.
Шепотинник сидел на просмоленной шпале и пускал слюни, глядя перед собой. С виду ничем не отличался от нас. Разве что, присмотревшись, можно было отметить некую неловкость в движениях и некий взгляд, обращенный в себя. Говорил Илюша короткими фразами, повторяя их до бесконечности. Он походил на игрушку с плохим механизмом, который постоянно клиняло. Тогда мы, конечно, знать не знали, что есть такая болезнь со странным названием «аутизм» и поэтому нам казалось, что Шепотинник придуривается — и хорошо придуривается.
— А пусть Илюха прыгнет, — предложил кто-то из нас. — Может, шарики за ролики зайдут, и будет он у-у-умненьким, как буратино.
Мы посмеялись — и забыли. Тем более из далекого-далека конвульсировал пропыленный скорый. Наши мартышечные тела приготовились для десантирования. И когда вибрирующий состав затянуло под мост, мы посыпались на крыши вагонов, как град на головы пляжных людей. Потом, пластаясь на грязной дрожащей кровле, я увидел: Илюшка падает с моста и делает это плохо — вялый мешок с сырой требухой. Я понял, если его снесет на рельсы…
— Ты что, идиот?! — орал, когда оказался рядом с ним. — Держись, дурак! — И увидел на его лбу рваную рану, набухающую кровью. — Допрыгался, космонавт, — и куском своей рубахи залепил повреждение. — Больше так не делай. Понимаешь…
Не понимал — лежал на крыше, улыбался и смотрел пустоцветным взглядом на мир, плывущий навстречу: на ржавеющие ангары, на прокопченные мастерские, на серые заборы, исписанные напрасными призывами, на пирамиды песка, на цистерны с нефтью, на жилые дома, притомленные шумом железки, на готическое здание Ярославского вокзала, возникающее, как мираж…
Миражи счастливого детства. Конечно, я не прав, считая, что именно тогда болезнь, спровоцированная падением, решительно разрушила мозг моего друга.
Позже узнал, что на эту болезнь не действуют ни климат, ни уровень жизни, ни формы государственного правления. Считается, что четверо из каждых десяти тысяч — аутисты. Нетрудно вычислить, что сегодня в мире их около двух с половиной миллиона.
Об этой болезни раньше говорили мало — что можно сказать оригинального о психической хвори? Потом за дело взялись киношники. Фильмом «Человек дождя» они настолько популяризовали эту болезнь, что только ленивый не знает о ней. Впрочем, сами аутисты о своей популярности не догадываются: их отношения с миром складываются трудно. Или вообще не складываются.
Известно, что с ума сходят поодиночке, как и умирают. Это положение как нельзя точно подходит к аутизму. И хотя аутисты ни в коем случае не сумасшедшие, ведут они часто очень похоже… Одни медлительны и спокойны. Другие — агрессивны. Одни все время разговаривают. Другие — молчат. И не потому, что не умеют говорить — не хотят. Не хотят говорить. Не хотят смотреть в глаза. Не знают чувства страха — никакого. Собаки, машины, огонь, вода, высота — никаких отрицательных чувств. Ужас у них вызывает только общение с людьми. Некоторым аутистам визуальный контакт причиняет физическую боль. Другие болезненно реагируют на звук. Например, поход в туалет — проблема. Шум воды приводит аутиста в состояние паники: он корчится, словно от боли, плачет. А пожалеть нельзя: телесного контакта аутисты боятся не меньше.
Аутизм условно делится на четыре группы. Первая — самая тяжелая. Дверь в мир, в котором живут несчастные, крепко закрыта, да ещё приперта с внутренней стороны чем-то невыносимо тяжелым. Открыть её невозможно.
Вторая группа — аутисты, у которых наблюдаются проблески сознания. Их можно хоть чем-то заинтересовать, хоть на минутку выманить за дверь собственного мира. Например, конструктором «Лего», кубиками, доской Сигена (доска с углублениями, в которые нужно вставлять резиновые цифры).
Аутисты 3-4-ых групп интересны потому, что именно они, как правило, проявляют способности, которые потом эксплуатируют в Голливуде. Рэймонд Бэббит («Человек дождя») помнил, кто в каком году выиграл матч на первенство НБА, знал наизусть телефонный справочник и мог в уме вычислять квадратный корень любого четырехзначного числа. Маленький Саймон («Восход Меркурия») с первого раза расколол код секретной системы ФБР. И это не преувеличение. Судя по статистике, 10 % аутистов обладают выдающимися способностями, в то время как среди обычных людей этот показатель меньше 1 %. Никакого ясного объяснение этот феномен не имеет. Никто не знает, почему одни аутисты запросто решают сложнейшие математические задачи, в мельчайших подробностях копируют Рембрандта и могут сразу по памяти воспроизвести фугу Баха, а другие (около 50 %) по развитию ничем не отличаются от олигофренов.
Общее что объединяет аутистов — они терпеть не могут беспорядка и обожают все приводить в состояние стабильной системы. Собирая пазл, они составляют не картинку на стену, а создают замкнутую систему. Именно страсть к упорядочиванию сближает аутистов с компьютером, который не заглядывает в глаза, не трогает за руку, не пристает с глупыми вопросами. Он такой же, как они.
Те аутисты, кто способен к самоанализу, не скрывают, что большую часть времени думают на каком-то особенном компьютерном языке, описать который они, впрочем, не в состоянии. Способности к программированию у аутистов бесспорные: им ничего не стоит выучить за два дня новый компьютерный язык, просто изучая исходные коды приложений. Задача для обычного человека практически неразрешимая. Именно поэтому аутистов стали широко использовать в компьютерных фирмах. К примеру, у Билла Гейтса, по разным данным, до 20 % персонала — аутисты.
Говорят, аутистом был Альберт Эйнштейн.
Конечно, обо всем этом я узнал только тогда, когда возникла необходимость получше разобраться в болезни друга детства. Но все это было потом. А пока мы сидели с Васей Сухим на сухом родном бережку и мимоходом вспомнили о Шепотиннике.
— А где он сейчас мутит? — спросили меня. — В психушке?
— Дома, — ответил я.
— Представляю, — покачал головой мой товарищ, — какие шоу пристраивает сестре.
— Нет, он тихий, — посчитал нужным возразить. — Его в больничке хорошо закололи. Ходит, как тень.
Мой собеседник хныкнул и вырвал из кармана несколько кредиток:
— Передай на витамины.
— Спасибо, благодетель.
— Не юродствуй, — клацнул челюстью Сухой, — я же от всей души.
— Душа у тебя, Вася, от слова «душить», — посмеялся я. — Если такой добрый, найди мне новую работу.
— Опять?! — возмутился. — Сколько можно, черт! У тебя, вижу, руки растут из жопы.
— Неправда, — пощупал себя. — Все как у людей.
— А барана кто побрил под Котовского? Депутатика в борделе замочил? Посуду в «Арагви» бил? Я?
Я привычно развел руками: рок играет мной, как мандолинист на мандолине. Образ мандолиниста, бренчащего на мандолине фугу Баха, окончательно расстроил моего товарища, и он посоветовал мне лечиться электрошоком в доме печали имени Кащенко, из которого выгнали Илюшу по причине его общего выздоровления.
— Ты хочешь сказать, что я более идиот, чем он? — обиделся я.
— Именно так, — Вася взял шампур с мясом. — Я тебя начинаю бояться.
— Не верю, — огрызнулся я. — Может, руки мои и растут не оттуда, зато голова…
— А что голова?
— Ума палата.
Мой друг поперхнулся мясом от такого хамского утверждения, крякнул от огорчения и, кинув одежды, нырнул в речку, чтобы там, в глубоководном штиле, отдохнуть от дурака на берегу.
Его надежды на то, что я уйду, несолоно хлебавши, не оправдались. В этом смысле, я всегда добиваюсь своей цели. Какая бы она ни была. Маленькая или большая. Пустая, или до космических высот. Такое свойство моего вредоносного характера. Коль втемяшу что-нибудь в голову, умру, но попытаюсь мечту воплотить в жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42