— Не желаете-с кофейку, — предлагает с лунной улыбкой, — прелестное кофе с тяжелыми металлами. Выпил и дал дуба, — захихикал, — хорошо, не надо более мучаться.
— Вас отравили, Исаак Исаакович, — догадываюсь.
— Жизнь отравила, Слава, жизнь, — облизывает ложечку, — прошу запомнить: никому не верь. Никому. Даже себе. Я поверил таки, и вот результат, — приближает ложечку к своему симпатичному семитскому сморщенному личику. — Результат плачевный таки, смотри, — и резким движением запускает ложечку в блюдцевидную левую глазницу, где зоркает выпуклое око.
Я кричу от ужаса, видя, как глазной шарик оказывается поначалу в золотой ложечке, а потом плюхается в чашку с кофе.
— Фокус таки, — хихикает одноглазый человечек. — Бойся, мой юный друг, — повторяет операцию уже с правым глазом, — ловкости рук! Ап!
И запускает в мою сторону нечто шарикоподшипниковое, искрящееся — я ору и… просыпаюсь.
Свят-свят! Померещится же такой кошмар? Приподнимаюсь на диванчике и вижу фигуру — это она включила свет в подвальном кубрике, который и разбудил меня, слава Богу.
— Подмажься, — кидает некий пакет в умывальник. — Морду закрась, блядь, а то уж больно распух, как труп.
— А не надо было бить, блядь!
— Сам блядь!
— Да иди ты…
Поговорили на языке великих поэтов и таких же писателей, включая всевозможных современных лауреатных временщиков, слащаво-минетных к длани дающей. И не только к длани.
Словом, грандиозен и могуч русский язык, а вот без многогранной связки на «ядь» никуда.
Подхожу к умывальнику, смотрю на себя в зеркальный сколок и не узнаю. Огромно, безобразно и сине-желто с фиолетинкой то, что есть лицо.
М-да! С такой расцветкой и выразительной пухлостью меня надо выпускать на арену одесского цирка в качестве заморской диковинки.
Или меня хотят представить высшему свету? Не для это ли солнцезащитные очки, которые извлекаю из пакета. Еще обнаруживаю тюбики с белилами, суриком и прочей косметической тюхней. Не без злорадства выжимаю эту духовитую пакость на дверь и ладонью размазываю. Будем жить без прикрас, господа! Мир надо принимать таким, каков он есть!
Начинаю ходить по кубрику — зачем? Несмотря на страшный и, быть может, вещий сон, мой организм отдохнул и требует активных действий. Не будем ждать милости у природы, сами возьмем у неё все, что надо. Лучше, конечно, с топором в руках. Увы, орудие пролетариата осталось в машине моего полукриминального товарища. Значит, надо сладить нечто боевое из подручных средств? Что имеем — умывальник да диванчик? Первое не подходит для этих целей никак, а вот у дивана есть пружины — они стальны, злы и удобны для удавки. Главное, суметь растянуть их.
М-да, ну, ты парень и «гондурас» из страны, которую назвали не Гондурасом. Чтобы разжать их нужна мощь греческого циркового борца Попандопуло.
Обращаю внимание на свои ботинки. Ба! Шнурки! Мои недруги проявили беспечность. Отлично! Теперь один шнурок будет выступать в качестве удавки, а второй с помощью активного трения о пружину делим пополам и… уже имеем два шнурочка.
Проделав эту нехитрую операцию, чувствую себя куда увереннее: убивать голыми руками не приучен, а вот придушить врага…
Не хотелось бы, да неизвестно, как дело повернется. Если меня не обманывает интуиция, то охота за великим аутистом только-только начинается, и будет проходить по всем законам гона. И в этой веселой ловле российского феномена я играю не последнюю роль — роль приманки.
Через четверть часа я становлюсь свидетелем пантомимы в исполнении фигуры, пришедшей за мной. Она неосторожно прислоняется к двери, вымазанной белилами и суриком, и я считаю нужным сказать правду:
— Дядя, у тебя спина белая.
Фигура не верит, потом верит и начинает дергаться, как на ниточках, и материться, как политическая кукла, которую дергают за эти ниточки. Это все забавляет, и я понимаю, что даже приговоренный к повешению имеет право на шутку, полезную для здоровья.
Потом мне сообщают банальную истину о том, что смеется тот, кто смеется последним, и выталкивают из подвального помещения, пропахшего косметикой.
Эх-ма, за окнами блистал новый день: вопили птахи в изумрудной зелени, и сквозь свежую листву прорывалось салатовое по цвету солнце. Эта картинка вечной жизни меня взбодрила: как корявый бурьянок прорастает сквозь бетон атомных станций, так и человек проклевывается из мглистых пещер к сияющим и прекрасным терниям.
В «патриотическом» номере меня встречал капитан Горкин, сидящий за столом, где лежала типовая папка для ведения следственного дела № 000001. Я открыл рот, и вид мой, думаю, был крайне дурацкий. Мудацкий видок был, это точно. Ждал палачей с окровавленными по локоть руками, а вижу старого знакомого и без орудий пыток. Что происходит? Неужели диктатура закона восторжествовала?
— Что это с вашим лицом, Мукомольников? — вопросил капитан и, кажется, тоже был удивлен, но именно моей живописной физиономией.
— Упал, — равнодушно пожал плечами.
— Соломку надо стелить, — назидательно проговорил Горкин. — Ну, ничего, до свадьбы заживет. — И вытащил из папки бумажный лист. Подпиши-ка.
— Неграмотный я, — привычно заныл.
— А без этого не можем освободить.
— Освободить? — ничего не понимал. — Как это освободить? — Глупил. За что освободить?
— Видать, упал ты крепко, — вздохнул капитан и снизошел до объяснения, что за меня хлопотала общественность, и принято решение высвободить меня под подписку о невыезде.
Я был потрясен — что за чертовщина?! Готовился, повторю, к инквизиторским пыткам, а меня отпускают на волю, как птицелов — птичку. Почему? И какая ещё такая общественность? А гора трупов в моей квартире и рядом? А ночное предложение о сотрудничестве с некой охранно-коммерческой структурой «Алмаз»? Неужто спятил до такой степени, что уже не могу отличить радужную реальность от смурых бредовых измышлений?
Все эти вопросы я хотел задать положительному представителю органов, да вовремя спохватился: правду говорить он не будет. Не даны ему такие серьезные полномочия. Подозреваю, ситуация вокруг моей персоны принципиально изменилась, и я должен благодарить судьбу, что именно так произошло.
Впрочем, судьба всегда имеет Ф.И.О., и, узнав имя, пойму движущие силы интриги, закручивающейся, как пружина диванчика, на котором я провел малую часть своей ржаво-пружинистой жизни.
Взяв со стола листочек с официальным извещением о дальнейшем своем поведении, поставил… крестик. Капитан Горкин глянул на меня, как врач перед операцией на потенциального покойника, и сказал, что я плохо закончу жизненный путь — со своими мудацкими шутками.
— А где мои доллары, — завредничал я тогда, — которые в банке, но стеклянной. Реквизированные во время обыска.
— А что был обыск? — удивился Роман Романович.
— Хотите, сказать: не было? — удивился тоже.
— Именно. И по той причине, что не подписал протокола. А нет бумаги нет проблемы.
Я только подивился: ловко работает оперативно-следственная бригада имени подполковника Рушаловича, нам, гражданам, учиться и учиться. И подписал бумагу — от греха подальше. Черт с ними, баксами: Бог дал — Бог взял; главное, свобода встретит меня у входа, а дальше — действовать по обстоятельствам.
— Прекрасно, — сказал капитан Горкин, пряча бумагу в папку. — Советую надеть очки, чтобы не пугать людей, — поднялся со стула. — И ещё один добрый совет: смотри под ноги, чтобы не падать.
— Я могу идти?
— Тебя проводят.
— Не застрелят, — пошутил, — при попытке к бегству?
— В следующий раз, — сказал капитан и крикнул: — Супуксиксис!
Появилась фигура, вымазавшая спину о косметические белила. Я усмехнулся: каждый из нас носит именно то Ф.И.О., без которого его трудно представить: Супуксиксис он и есть Супуксиксис.
— У него спина белая, — сказал я. — И он похож на суповой набор.
— И что? — удивился Горкин.
— Я вам, Роман Романович, сочувствую, — ответил, — что имеете дело с такими подчиненными, — и вышел вон.
Люблю делать красивые жесты: весь в дерьме, а жесты и-и-изящные, как па-де-де небесного педерастического ангелочка на сцене Большого театра СССР (б).
Если бы мой сопровождающий С-с. вдруг превратился бы в свежемороженую куриную тушку, удобную для варки вермишелевого супа, удивился куда меньше, когда, выйдя на крыльцо полуразрушенного здания санатория МВД, увидел знакомое спортивное «пежо» цвета зари, а рядом с ним — девушку своей мечты. Она, вся в белом и хлопчатобумажном, казалась прекрасным и непостижимым по красоте оазисом. Вот сделаю шаг — и пропадет это чудное явление.
Ничуть! Делаю шаг — Мая продолжает стоять у авто. Стоит и улыбается, как рекламный щит городу. Ничего себе, веселая Москва, что все это значит?
— Привет, Слава, — приветствует, будто я возвращаюсь поутру из казино, проигравшийся в пух и прах. — Садись в машину.
— А ты как здесь?
— Садись, — говорит сквозь жемчужные зубки. — Вот Бог посылает дураков.
— Ты это о чем, родная? — и плюхаюсь на сидение спортивного авто. — А ты мне снилась, — считаю нужным сообщить.
— Надеюсь, в приличном виде? — поворачивает ключ зажигания. — А то я вас знаю, любителей подсматривать в замочную скважину.
— Так это же сон?
— Какая разница, — была неприятна и нервна.
— Ты была в соболиной шубке, — решаю упростить ситуацию. — А куда мы? — вопрошаю, когда наш автомобильчик вылетает с подозрительной территории.
— В крематорий, — следует ответ.
И я понимаю, что мне лучше помолчать и не задавать никаких вопросов, хотя они накопились, эти проклятые вопросы, как дождевая вода в тырновской заржавелой бочке, стоящей под верандой, где я любил любить на старых одеждах жирноватенькую безотказную Жанночку.
— Ещо, ещо, мой пахарь! — помню, требовала она, ненасытная, как ниловский аллигатор, и я был вынужден задыхаться сопрелыми запахами прошлого, чтобы жить в потном настоящем — для счастливого будущего. (Разумеется, вместо слово «пахарь», барышня-крестьянка употребяла иное, близкое по смыслу и звуковому ряду, но верное по своей корневой сути.)
… Чем мне нравятся крематории, так это своей внешней величавостью, строгостью и помпезностью. Такое впечатление, что попадаешь в древнегреческий пантеон, где во всевозможных кубках хранятся бессмертные души.
Увы, в них только мшистый по цвету, пушистый пепел с мелкими колкими костными останками. Это все, что остается от того, кто имел неосторожность явиться в этот мир страстей. Явиться для чего? Чтобы сгореть в печах крематория и переместиться в алюминиевую урну? Зачем тогда жить?.. Вопросы, не имеющие ответа.
Когда мы приближались к столице, распластавшейся в сиреневом смоге и летней неге, моя спутница попросила достать косметичку из бардачка.
— Поправь лицо, — потребовала. — Били?
Я вздохнул: всем почему-то хочется, чтобы я выглядел куда удачнее, чем есть на самом деле.
— Упал, — привычно отшутился, принимаясь замазывать розовой пудрой синяки. — И на кого я похож?
Выглядел не краше трупа в дубовом дорогом гробу, однако, сдержавшись, не сказал о своем наблюдении милой спутнице. Ей было не до меня — вела авто, глядя целеустремленно вперед. Такую полюбить на старых одеждах проблематично. Такие прелестницы любят трахаться исключительно в царских палатях на царской парче, елозя на ней голыми попками, как зимние дети на ледяных горках.
Правда, при этом они, не детвора, конечно, орут такое!.. Даже я, пролетарий, не могу повторить то, что вопят эти перламутровые сучки, прыгая, скажем сдержанно, на державном суку. Хотя можно и сказать:
— …!..………….!..!..! — примерно вот так.
Ну не будет отвлекаться от текущих проблем.
Крематорий находился на территории не действующего уже кладбища и практически в центральной части столицы. Очень удобно для живых — не надо маяться на край земли, чтобы проводить в последний путь угасшего, как березовое поленце в печи, родственничка.
Думаю, господин Брувер бы порадовался тому, что его таки любят: у ворот крематория творилось столпотворение! Такого количества импортных автомобилей на малом пятачке я не видел никогда в жизни, которые буквально по-бычьи тыкались друг в друга хромированными радиаторами. А сволочно-звенящие народные трамваи, пробегающие мимо, усиливали впечатление хаоса и мелочности нашего бытия.
Судя по джентльменам в строго-фраерных фраках и леди во всем черном, но в белых шляпках, концентрировалась «валютная» элита г. Москвы. У таких оторвать миллион, честно заработанный? Слава, не смеши таки людей. Придушат голыми руками и похоронят в братской могиле под слоем извести, как неизвестное лицо.
Появившаяся группа радикальных верующих в бейцах придавала особую национальную колоритность происходящему. Мое присутствие на празднике, скажем так, памяти было явно лишним: мятая безрукавка и такие же джинсы, битое сине-желтое оно вместо интеллигентного лица, пляжные солнцезащитные очки…
— Да уж, видок ещё тот, — вынуждена была согласиться Мая. — Ладно, сиди в машине, — принимает решение.
— А зачем я здесь?
— С тобой хотят встретиться.
— Кто?
Не ответила. И была права: какая разница? Ситуация развивается в благоприятную для меня сторону — сиди, чухонь, и жди, чухонь чухоней. Он же оболтай. Он же тушинский простофиля, идущий за событиями вслед. И за это получает хрясть в морду.
Нет, надо действовать. Перво-наперво, найти, хотя бы по телефону, друзей своих ситных. Надеюсь, они живы и процветают во благо себя и родины?
Лазить по чужим дамским сумочкам нехорошо, однако, ради общего дела можно. И нужно. Обнаружив коробочку «сотового», набираю по памяти номер Сухого: механический женский голосок сообщает, что абонент отключен к такой-то известной всем матери от космической связи. Плохо. Не сбежал ли Вася мой, прихватив аутиста, как чемодан, в теплые заморские закраины, чтобы там клепать миллионы и миллионы? Убежден, нет: к Илюше нужен ключик в моем лице. М-да, лицо мое…
Смотрю на себя в зеркальце заднего обзора и замечаю пункт обмена валюты и магазинчик, выкрашенные в призывные кислотные лимонные цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42