Тяпнув их, я только тогда начинаю чувствовать мир, как огромный торжественный океанский лайнер, покачивающийся на опасных арктических барашках. Что наша жизнь? Праздничное плавание на «Titanic», который раньше или позже тукнется с айсбергом и уйдет камнем в синюю бездну вечности, увлекая за собой пассажиров, надеющихся до последнего мига своего на чудо. Увы, в этом смысле чудес на свете не случается: на нашем Корабле жизни шлюпки не предусмотрены. И пока мы плывем, необходимо получать все радости от этого недолговечного круиза, несмотря даже на тревожную качку.
Так как свою норму по приему счастья я не выполнил, то мир вокруг меня был стабилен и непоколебим, как наша херувимная девка-демократия, которую все властные кобели хотят поиметь, да она никому не дается.
Был ли я пьян, повторю вопрос ещё раз. Нет, конечно. Нет и нет. Я был трезв, как двугорбый дромадер в каракумских солончаках. И оттого чувствовал себя превосходно: котировки заказаны, господа, отступать нельзя, да и некуда.
Вперед-вперед, только в борьбе с прожорливой и ожиревшей донельзя Мамоной можно обрести себя, не так ли?
И с этой положительной установкой прибываю к зданию биржи. Надо ли говорить, что моя сеча с секьюрити, похожим на бульдога, была предопределена свыше. Увидав меня, праздничного, как шумная первомайская демонстрация, охранник окончательно взбеленился. Он тут мается, словно бобик на хозяйском дворе, а некто жрет литрами вкусное зелье и живет в свое удовольствие.
— Пропуск, козел! — рявкнул Бульдог, поигрывая любимой дубинкой из резины, как иллюзионист булавой.
— Нет проблем, козел! — и, легко перемещаясь, саданул противника по ноге — саданул своей, обутой, напомню, в ботинок цвета солнечного первомайского шарика, но с весомо-свинцовой примочкой.
Сказать, что брудастый мой оппонент взвыл, это, значит, ничего не сказать. Он заорал благим матом. Он вопил как недорезанный. Он плясал от боли, точно педерастический Нуриев, танцующий на подмостках Ла-Скала. Кажется, он плохо кончил, мастер советского балета и клозетного минета: AIDS — он и в Париже AIDS.
Понятно, наш секьюрити не имел никакого отношения к хореографии, однако па выделывал самые бодрые, матерясь почем зря. Его напарник тоже решил поучаствовать в смотре народного творчества и замахнулся дубинкой замахнулся на меня. Я отклонился от резинового предмета и нанес удар ногой в пах врага, обесточив его навсегда в качестве сперматозоидной особи.
— В следующий раз убью, — пообещал двум неудачникам, хныкающим на ступеньках парадного подъезда, и отправился в операционный зал, где два десятка мечтателей пытались воплотить свои ночные грезы в дневные слезы радости.
К сожалению, мне не дали работать — только включил ПК и глянул на экран, где извивались в муках графики валют, как появился тошнотворный главный менеджер Попович:
— Господин Брувер просит вас зайти.
— Зачем?
— Просит вас зайти.
— А я работаю.
— Исаак Исаакович просит зайти.
— А Лира Владимировна?
— Что Лира Владимировна?
— Тоже просит зайти?
Главного менеджера заклинило: он привык, что все трейдеры прыгают перед ним, как цирковые лошади на опилках арены цирка, а тут какой-то грошовый игрок фонтанит досадными запахами и возмутительным поведением.
— Вы пьяны, Мукомольников, — поморщился зануда.
— Я не пьян, — поднимался со стула. — А выпимши, — заправил рубаху в джинсы. — Это две большие разница, как говорят в Одессе. Исаак Исаакович у нас кто? Одессит? Если одессит, то поймет мой то-о-онкий юмор.
— Идите уж, — крякнул господин Попович, страдая от невозможности пнуть меня в мой же жилистый зад.
— Всем спасибо, — шутливо кланялся трейдерам, сиропно улыбающимся мне. — Встретимся, господа, в следующей жизни. В другом месте. Например, в чайхане «Учкудук». Там, говорят, шашлык из кошечек… пальчики оближешь!
Вот такую милую чушь я нес, чувствуя, что мои часы на бирже сочтены. А если это так, то уйти надо красиво, чтобы запомниться многим надолго, а, может быть, и навсегда.
Тут надо признаться, по дороге к ВБ, я позволил себе пополнить энергетический, скажем так, запас. Другими словами, я посетил ещё два приятных заведения нашего родного общепита. Спрашивается, на какие шиши я шиковал? Отвечаю: на заначку, о которой я вспомнил, когда пришел её последний час.
Привычка у меня была такая ещё с детства: складывать «лишнюю» денежную бумажку в четвертушку и прятать её в маленький кармашек джинсов до лучших времен. И забывал о ней абсолютно, будто отшибало память ударом копыта дромадера. Вспоминал о заначке только в крайних случаях, когда наступал известный час Х.
В такой час мозги мои просветлялись до состояния лампы дневного освещения, и я добывал из кармашка четвертушку для последующего удовлетворения своих личных питейных потребностей.
Словом, праздник всегда был со мной, чем я и воспользовался, бредя не спеша на валютную биржу. Два раза по двести — согласитесь, это далеко до моей нормы, и поэтому я никак не был пьян, а был выпимши, о чем я и признался всему белому свету.
И мне не было стыдно, господа. Я залил пожар души своей трейдеровской: иметь «пятнадцать» в плюсе, чтобы потом оказаться в минусе «три» — это суперигра суперигрока! Такой подъем и такое падение не каждому удается!
Мертвая петля Мукомольникова — так бы я назвал свои виражи под железобетонным небе ВБ, господа! И пережить такие перегрузки очень трудно. Невозможно их пережить без кратковременного роздыха, господа.
Примерно такую речь в свою защиту я подготовил для господина Брувера, когда вышагивал в его кабинет.
Исполнительный директор биржи ждал меня там — и ждал ни как сына родного. Старенькое личико его было кислым, будто Исаак Исаакович вместо высокотоксичного бензина хлебнул разбавленного водой керосина.
— Ох, Вячеслав-Вячеслав, — начал сокрушаться, пригласив меня, правда, сесть. (Чтобы я не упал?) — Как же так, Вячеслав! Второй день на бирже и уже столько проблем?
— Никаких проблем, Исаак, ик, Исаакович, — и уточнил. — У меня.
— Голубчик, у вас проблемы, — загорячился, — у вас.
— Какие же? — завредничал я.
— Вы о них сами прекрасно знаете!
— Ничего не знаю, — валял дурака.
— Нет, знаете!
— Не знаю!
Неизвестно, сколько бы мы, таким образом, пререкались, да затрезвонил телефон, похожий на кремлевский аппарат времен великого, но маленького по росточку Сталина. Исполнительный директор биржи цапнул трубку и внимательно выслушал сообщение.
— Ну вот, — обратился после ко мне, — у одного охранника перелом ноги, у второго — разбито яичко.
— Дорого яичко ко Христову дню, — глубокомысленно заметил я.
— Что вы этим хотите сказать? — взвился г-н Брувер.
— Ровным счетом ничего.
Как говорится, беседа не складывалась. У меня возникло впечатление, что, мой собеседник повязан невидимыми путами. Ему хочется сказать все, что он думает обо мне, пропойном мерзавце, ан нет, не может сказать. По какой причине? Воспитание не позволяет или обстоятельства? Кто вы такой, Исаак Исаакович? Не фукс ли вы, родной, исполняющий чужую волю? Почему терпите нетрезвого молодчика и не гоните в шею? Два объяснения вашему поведению: либо Мая замолвила словечко, либо пацаны моего другана Сухого чисто конкретно заступились за меня.
Старенький еврейчик так нервничал, что я его пожалел. Негоже пользоваться счастливой ситуацией и прикрываться ею, как ватным одеялом во время пылкого акта любви.
— Исаак, ик, Исаакович, — покаялся я. — Больше такое не повторится. Пить и бить в стенах биржи больше не буду.
— Как это прекрасно! Прекрасно, что вы, Вячеслав, это осознали, прослезился мой собеседник. — Мы ещё поработаем вместе. Я знаю, сегодня у вас был трудный день. Это и моя вина. Но теперь никаких недоразумений! Никаких! Мы в одной упряжке!..
На этой волнующей ноте общей любви и братства мы расстались. Закрыв дверь кабинета исполнительного директора, я спросил себя: кто-нибудь, блядь, скажет, что происходит? И не получил ответа, поскольку рядом никого не оказалось. Все делали деньги — и думать не думали обо мне.
Ощутив общую усталость и беспризорность, я поплелся по коридору. Желание снова кормить своими неудачами прожорливую Мамону отсутствовало. Искать девушку-мечту тоже не хотелось. Зачем? Чтобы поинтересоваться странным поведением её дедушки?
Думаю, на сегодня я вволю наколбасил: был бит и бил сам, проигрался в пух и прах, назюзюкался, как покойный родитель. Не пора ли перевести дух в привычной домашней обстановке?
У парадной двери дежурила новая пара опричников ВБ, не обратившая на меня никакого внимания. Видимо, я был настолько уныл, что добивать неудачника не имело смысла — сам околеет, как все тот же дромадер в каракумских песках.
Эх, не вернуться более в те ясные деньки армейской службы под чужим калящим коптильным солнышком. Тогда все было понятно, как устав караульной службы. По вечерам мы хлебали холодный компот из азиатских кишмишов и, заспыпая под хрип пыльных верблюдов, мечтали о гражданке. И, конечно, не подозревали, какая ждет нас овощная окрошка из страстей-страстишек мирного времени.
Выпав из ВБ, как птенец из готического гнезда, я задержал шаг в нерешительности: то ли пехать пехом, то ли поездить на подземки, то ли ловить частника на колесах? Автомобильный сигнал привлек мое внимание — в приземистом спортивном «пежо» цвета знамени СССР (б) находилась… Мая. Удивился ли я? Скорее нет, чем да. У нас ведь любой гражданин может надыбить добросовестным трудом на такую модную и быстроходную таратайку.
— Красиво живем, — сказал я, чувствуя себя кумачовым пролетарием.
— Живем, как можем, — ответила. — Подвезти?
— Да уж я сам, — заартачился, — ножками.
— Садись-садись, — потребовала. — Поговорить надо о делах наших скорбных.
Когда женщина просит… Я плюхнулся на сидение и буквально утонул в его комфортабельной коже. Побарахтавшись, угнездился и, наконец, почувствовал себя малость буржуазным капиталистом.
— Прошу прощения, — буркнул.
— Разит, как от бочки, — фыркнула. — Когда пьешь, закусывай, товарищ.
— Да, закусывал я, — простодушно принялся оправдываться. — Пирожками.
— С чем? С мурзиками?
— Банально и не смешно, — и взорвался. — Прекрати издеваться! У меня трудный день, понимаешь, был.
— Знаю, — выруливала автомобиль на проспект. — И поэтому хочу подсластить пилюлю.
— Что сделать?
— Держи, — и кинула на меня конверт, почтовый, но без марки.
— Что это?
— Компенсация. За моральный и материальный ущерб.
В конверте майскими листочками зеленели купюры, цвет которых так радует сердца современных россиян. Я повторил вопрос: что здесь?
— Не видишь? Тысяча «зелененьких».
— За что?
— За красивые глаза, — ответила, раздражаясь. — Говорю же, компенсация. Я тоже виновата во всей этой истории с йеной.
Еники-беники, ели вареники, вспомнил я считалочку и сказал:
— Прости, я привык давать, а не брать, — и уточнил, — у женщин.
— Ты о чем?
— Подачки мне не нужны, — как отрезал. — Я сказал, буду миллионером, им и буду. И баста, — красивым жестом киногероя кинул конвертик на заднее сидение.
— Ты что, — скривила красивые губки, — дурак?
— А ты внучка господина Брувера, — ответил нелогично.
— И что из этого? — спросила после заметной паузы. — Нельзя быть внучкой?
— Внучка внучке рознь, — весомо заметил, — равно как и дедушка дедушке.
— Прекрати бредить, — занервничала. — Что этим хочешь сказать?
И меня прорвало, как плотину во время грязевого потока в горах. Основной смысл моей обличительной речи заключался в том, что на ВБ существует круговая порука — рука руку моет. Как моет? Этого ещё не знаю, но уверен, там, где налажен тотальный контроль за валютными операциями, нетрудно придумать некую комбинацию, с помощью которой можно рвать денежные куски изо рта зазевавшихся лохомудров, таких, как я, например.
Мог ли подозревать, что эти мои бацилловые слова затрагивают самую щекотливую тему и самую опасную зону в Системе валютных баталий.
Я находился в начале пути, однако прирожденное чувство приспособляемости к всевозможным житейским условиям подсказывало, что игра в МСБС может быть нечестной — и сильно нечестной.
О какой чистоте идет речь, коль дело касается денег. Даже самый святой человек на планете не выдержит испытаний серебреными сребрениками. А если выдержит, то исключительно по своим меркантильным соображениям, как это сделал И. Христос, выполняющий Божественную миссию.
Надо отдать должное Мае — она не устроила бабьей истерики, а, притормозив автомобильчик у стандартного светофора, открыла дверцу:
— Топай, умник!
— Благодарю, — улыбнулся ей, неопределенной от гнева. — Я сам хотел выходить. — И, вывалившись из ромбического «пежо», пожелал: — Передай привет дедушке и бабушке!
У-у-у — как «пежо» стартовал, будто принимал участие в соревнованиях на приз газеты итальянских коммунистов «Unita». Не успел проморгаться, как спортивное авто оказалось вне моей видимости.
Ну и хорошо, осмотрелся по сторонам, всюду Москва, всюду жизнь и как-нибудь доберусь до своей тушинской окраины. Хотя Мая со мной поступила весьма некрасиво, как белая барыня с чумазым чернорабочим, отказавшимся от её щербетных щедрот. Ничего, и на моей улице будет праздник. И, утешая себя, таким образом, я поплелся к станции подземки.
Каждому свое, кому — легкий ветерок в окно авто, а кому — бомжатный запашок в вагоне метро. И почему я решил сыграть роль романтического героя неромантического времени? Тысяча $ мне бы сейчас не помешала. Не помешала бы? Нет, поступил так, как посчитал нужным. Поступок не имеет толкового объяснения, да чувствую, что прав: зачем миллионеру оцинкованный цент? Вопрос, который можно оставить без комментариев.
По возвращению домой будущего рокфеллера ждала новая, но привычная неприятность. Я выматерился: е`род, точно сегодня не мой день. И, засучив рукава, принялся решать проблему — мой универсальный унитаз засорился и запах стоял такой, хоть святых выноси.
Вот так и живем — по горло в дерьме (в широком смысле этого слова).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42