С особой силой это свойство проявилось во взаимных отношениях греческой и еврейской духовностей, бурно наступивших после завоеваний Александра Македонского, и само это время в истории называется эллинистической эпохой или эпохой эллинизации. Т. Моммзен говорит о греческой духовности этой эпохи: «Она была пропитана иудейскими элементами; в ту пору и самые светлые умы, и самые даровитые мыслители старались проникнуть в качестве эллинов в иудейскую сферу, или в качестве иудеев в греческую». Здесь эмпирически зафиксирован, но ноуменально не опознан, важнейший момент духовного движения при взаимодействии двух разнородных духовных субъектов: проникновение в чужое в качестве себя . В таком виде репрезентуется качественно новое динамическое свершение — сублимация культур и качественно новый вид движения — проникновение (пребывание) по способу Иисуса Христа, который ранее получился как общий образ иудейской формации духовности. Интуитивное ощущение этого обстоятельства привело в европейском еврействе к появлению духовного суррогата и функционального уродца — субституции духов . Кажется закономерным, что расширенное эмпирическое описание данного явления именно как процесса взаимопроникновения было получено в русском аналитическом институте, хотя и здесь этот процесс далек от ноуменального освоения. Выдающийся русский востоковед академик А. И. Тюменев постигает: «Таким образом, несмотря на враждебные отношения, установившиеся между иудейским и внеиудейским, языческим, в частности греческим, миром в области повседневной жизни и повседных сношений, несмотря даже на ожесточенную полемику выдающихся литературных представителей того и другого, такая взаимная неприязнь не могла, тем не менее, совершенно устранить обоюдного интереса, возбужденного обоими народами друг в друге, препятствовать их встрече и остановить ту совместную работу мысли, которая являлась следствием этого интереса. Взаимное влияние и взаимное проникновение эллинского и иудейского мировоззрений оказывалось при этом настолько широким и далеко идущим, что результатом его явилась выработка и создание нового мировоззрения, вобравшего в себя одинаково как элементы иудейской религии, так и основные положения греческой философии и нашедшего себе конечное завершение в догматическом учении христианской церкви» (2003, с. 94; выделено мною — Г. Г. ). Оставим пока реплику об «учении христианской церкви» на дальнейшее рассмотрение, и вникнем лишь в очень «странную» особенность этого взаимопроникновенного симбиоза при сублимации культур, — также увиденную наглядно эмпирическим способом, но не понятую в аналитическом заключении.
Особенность духовной сублимации культур (или духовностей), придавшая ей вид «странности», состоит во внешне структурной неоднородности ее, различной при римско-греческой ассоциации и при греко-еврейской консолидации. Первая странность, а точнее, первый вид этой странности, единодушно и фактологически отмечаемый практически всеми крупными аналитиками римского периода античности, состоит в том, что при жадном и, казалось бы, беспредельном впитывании и всасывании греческой культуры на римской почве развилось нечто иное, несоответственное с эллинскими ценностными порядками, а скорее наоборот. Прежде всего — это колоссальный монолит цезаризма, покоящийся на совсем негреческих, а даже антигреческих основах: государственной религии, судебной риторике — юрисдикции, науки войны, дипломатии. С особой выразительностью это положение сказалось в сфере философии, где на фоне полнокровного и пышущего здоровьем греческого мудролюбия римская философия поражает (в трактатах Лукреция, Сенеки, Цицерона) мелкотемьем, напыщенным словопрением, слабой логической вооруженностью. Т. Моммзен с недоумением отмечал: «… и сами современники замечали, что эллинская культура в Италии за последние десятилетия скорее понизилась, чем развилась. Нация, разоренная, истощенная, перенесшая столько ужасных кризисов, не усваивала уже бесконечно великих произведений эллинского духа, а воспринимала эллинскую культуру внешним образом, и часто именно нездоровые ее плоды» (1993, с. 254). Здесь-то воочию сказался гносеологический дефект фактологического метода познания.
Формой связи для своей духовности римский дух избрал власть, а потому во взаимодействии с чужеродными духами и духовностями римский дух будет раскрываться навстречу тому и впитывать в себя только то, что соответствует его органической природе, только коллективистские, властьрождающие, величины и параметры. Но в греческом континууме, где формой связи поставлено эстетическое чувство, предусматривающее по определению в приоритете не коллективный, а индивидуальный фактор, коллективный орнамент греческой духовности, к которому тяготеет римский дух, расположен на заднем плане (аполлонический дух и дионисический дух по Ф. Ницще в греческой эстетике). Отсюда возникает иллюзия того, что римский дух способен усвоить только худшие образцы греческого богатства, и эта иллюзия обязана, во-первых, тому, что в рационально-хронологические очки не видна избирательная работа римского духа, а с фактологической точки зрения эллинская культура воспринимается «внешним образом, и часто именно нездоровые ее плоды», а во-вторых, тому, что все римские приобретения оцениваются греческой шкалой ценностей, то есть теми признаками и критериями, которые генетически предназначены для «бесконечно великих произведений эллинского духа». В совокупности выпадают два фундаментальные вывода, — первый: механизм проникновения духов либо культур при сублимации в чисто динамическом отношении происходит посредством собственного пополнения (обогащения) на базе наполнения (обогащения) партнера по синтезу ; и второй: становление любой духовной системы , а таковой следует считать ту совокупность духов, какая обладает специфическим способом связывания духов в духовность в качестве системообразующего признака, происходит в автономном режиме . Эти два фундаментальные вывода слагают внутреннее содержание «странности» греко-римского симбиоза, погребенного под хронологическими формализмами академической историографии; деградация и игнорирование этого содержания образует сердцевину гносеологического дефекта академической методологии официозной историософии.
Совершенно иной структурно-функциональный облик данная «странность» приобретает в сегменте греко-еврейского духопроникновения и его отличие от греко-римского типа обусловлено тем обстоятельством, что формы связывания у обоих духов, — эстетическое чувство у эллинского и вера у еврейского, — скомпонованы на однотипном субстрате и проистекают из индивидуального сознательного достояния личности. Поэтому при греко-еврейском брожении отсутствует избирательная работа духа, а взаимное проникновение духов осуществляется напрямую, под непосредственной эгидой принципа обогащая обогащаясь , поражая исследователей бурной динамикой. По этой причине наибольшие духовные достижения этого отрезка исторического времени приурочены именно к этой сфере, которая поставила даже отдельных лидеров, своих титанов духа: Филона Александрийского с еврейской стороны, которого Вл. Соловьев называл «последним и самым значительным мыслителем древнего мира», и Платона с греческой стороны, которого называли «Моисеем, говорящим по-аттически». А сама «странность» тут заключается в том, что до определенного времени, — а именно: до походов Александра Македонского, которые делаются историческим рубежом между «эллинистическим» и «доэллинистическим» временами Древнего Востока, — отсутствуют признаки какого-либо общения греков и евреев на всяком уровне, как со стороны греков, так со стороны евреев. На эту «странность» обращал внимание еще Иосиф Флавий и с тех пор не было обнаружено ни единого серьезного свидетельства об обратном, и в летописной истории данный факт интерпретируется как отсутствие непосредственных контактов между этими народами в доэллинистический период времени. Это объяснение, однако, слишком просто, чтобы быть достаточным, и в нем не содержится даже догадок о причине, возведшей преграду на пути со-общения двух выдающихся и духовно богатых конгломераций региона. Тем не менее, данное изъяснение до настоящего времени фигурирует в качестве единственного довода о греко-еврейской «странности», которую предельно полно охарактеризовал русский академик А. И. Тюменев: "И для иудеев доэллинистического времени Греция оставалась такой же малознакомой, расположенной где-то на далеком Западе страной, какою представлялась в свою очередь и сама Иудея для греков. Название Эллады для еврейских писателей остается столь же чуждым и неизвестным, как для греческих название Иудеи; если греки не выделяли иудеев в качестве отдельного народа из общей массы населения Сирии, то равным образом и иудеи в свою очередь почти ничего не знают собственно о греках и говорят вообще о язычниках Запада; если греческие писатели говорят лишь о Сирии и о сирийской Палестине, причем мы не встречаем у них ни одного упоминания специально об Иудее, то равным образом и в еврейской литературе области, занятые греками, носят еще менее точное и определенное обозначение «островов моря» (2003, с. 125). А между тем историческая летопись в изобилии хранит сведения об активных сношениях греков с ближайшими соседями евреев — персами и египтянами, причем их пик приходится как раз на доэллинистическую эпоху. Под сходным названием «народ моря», как свидетельствует И. Великовский, египетский фараон Рамзес III (двенадцатый век до н. э. ) описывает древних греков, с которыми у египтян были близкие отношения вплоть до военных союзов, — так, в середине пятого века до н. э. греки направили к устью Нила флот из двухсот трирем на помощь египтянам, восставшим против персидских захватчиков, а персидские цари или сатрапы неоднократно вторгались на территорию Греции. Особенно важно в этом отношении посещение Египта в пятом веке до н. э. великим историком Геродотом, о чем Тюменев пишет, "что даже Геродот, единственный греческий писатель, о котором мы достоверно знаем, что он посетил лично филистимское и финикийское побережье и, следовательно, имел полную возможность ознакомиться с населением этих и прилегающих местностей, хотя бы по слухам и рассказам, не упоминает об иудеях, значит, либо не заинтересовался ими и не обратил на них специального внимания , либо, что представляется более вероятным, совершенно не подозревал об их обособленном политическом существовании и не знал и самого их имени, как отдельного народа" (2003, с. 100; выделено мною — Г. Г. ).
Итак, степень загадочности греко-еврейской «странности» настолько велика, что ускользнула даже от такого мастера по первооткрыванию хронологических тайн древнего мира, как Иммануил Великовский. Тюменев разрабатывает глубже свой тезис и выводит основания для неназванного им некоего особого состояния в механизме сублимации, которое я решился обозначить для удобства оперирования им стадией молчания : «Факт незнакомства иудеев с греками и в еще большей степени полное и абсолютное молчание греческих авторов относительно иудеев, народа, который своей обособленной религией и нравами и всем образом жизни резко выделялся из среды остальных народов и, следовательно, не мог не обратить на себя внимания наблюдательных греков и который, спустя короткое время, действительно, сделался предметом исключительного внимания и интереса со стороны эллинско-римского мира, несомненно, не могли быть случайными, и могут быть объяснены только тем обстоятельством, что грекам в доэллинистическую эпоху совершенно не случалось приходить в более близкое соприкосновение с иудейским народом и ознакомиться с ним путем непосредственного общения. Очевидно, ни сами греки в своих торговых странствиях до времени походов Александра не проникали настолько далеко на Восток, чтобы входить в ближайшие отношения с Иудеей и ее населением, ни иудеи в свою очередь не встречались до этого времени ни в Греции, ни в прилегающих к ней местностях, по крайней мере, в сколько-нибудь значительном числе» (2003, с. с. 125, 96).
Однако силлогизм Тюменева о «незнакомстве» греков и иудеев в доэллинистическую эпоху вовсе не кажется безупречным выведением как раз со стороны формальной логики, числящейся regina probationum (царица доказательств) при фактообусловленном мышлении, и определенные им посылки («внимательность» греков и «особенность» иудеев) требуют в умозаключении обратного тому, что вывел русский академик, а именно: евреи и греки приходили в " близкое соприкосновение " и имели " непосредственное общение " между собой и в доэллинистическую эпоху. Это следует понимать таким образом, что не каждый физический контакт («близкое соприкосновение» или «непосредственное общение») может дать духовный результат только факт : может произойти реальное событие, не оставляющее после себя фактического следа. В этом и состоит эффект стадии молчания . А о наличии событий соприкасания греков и евреев в доэллинистическую эпоху можно судить по ряду опосредованных данных. Так, Иосиф Флавий говорит, что название «Палестина» было дано греками для поселения потомства Филастея, сына Ханаана (четвертого сына Хама и внука Ноаха), а Ханаан своим именем назвал (а точнее, назвали греки по имени Ханаана) область обитания евреев, ныне именуемую Иудеей. Флавия можно понять так, что еще до экскурсии Геродота, у греков были собственные названия еврейских местностей. В библии (Быт. , 10:14) говорится о земле «Каслухим, откуда вышли Филистимляне». Ростовские издатели «иудейских древностей» Иосифа Флавия в своих комментариях называют исследователей, которые считают каслухами обитателей острова Крит, и пишут: "Подтверждением этому могут служить следующие обстоятельства:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79