кухонные раковины из искусственного камня 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

В звездной тишине юноша напряг слух, словно желая услышать голос. Он ожидал, но так ничего и не услышал. Ему захотелось открыть уста и вопросить Незримого: «Доволен ли Ты мною, Господи?» – но он не решился. «Конечно же, Он недоволен мною, недоволен мною, – подумал юноша и ужаснулся. – Но в чем же вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: «Не умею я произносить речи». Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь, а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня, недостойного, своим настоятелем и заперли на засов все двери, чтобы не дать мне уйти, Ты открыл мне потайную калитку, вцепился мне в волосы и швырнул сюда, к этому скоплению народа! «Молви! – велел Ты. – Пришел час!» Но я стиснул зубы и молчал. Ты кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв терпение, бросился на меня, разжал мне уста. Это не я раскрыл уста, но Ты насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как обычно умащаешь Ты уста пророкам Твоим, не углем пылающим, но медом! И я заговорил. Гневным было сердце мое, побудившее меня возглашать, как возглашает пророк твой Креститель: «Бог есть огонь, и близится Он! Где укрыться вам, преступные, неправедные, бесчестные? Близится Он!» Вот что желало возглашать устами моими сердце мое, но Ты умастил уста мои медом, и я возгласил: «Любовь! Любовь!»
«Господи! Господи! Не в силах я бороться с Тобою и слагаю ныне брони мои, да свершится воля Твоя!»
Эти слова принесли ему облегчение. Юноша опустил голову на грудь, словно засыпающая птица, закрыл глаза, и сон овладел им. И сразу же ему почудилось, будто вынул он из груди своей яблоко, разделил его, вынул оттуда зерно и посеял в землю перед собою. А когда совершил он посев, зерно прошло сквозь землю, дало всходы, стало деревом, пустило ветви и листву, расцвело, дало плоды и принесло обильный урожай алых яблок…
Заскрежетали камни, послышались человеческие шаги, и вспугнутый сон исчез. Иисус открыл глаза. Какой-то человек стоял перед ним. Теперь он был уже не в одиночестве и потому обрадовался. Спокойно, молча принимал он присутствие человека.
Ночной гость приблизился, опустился на колени.
– Ты проголодался, – сказал он. – Я принес тебе хлеба, рыбы и меда.
– Кто ты, брат?
– Андрей, сын Ионы.
– Все покинули меня и ушли. Я и вправду был голоден. Как же это ты вспомнил обо мне, брат, и принес мне эту милость Божью – хлеб, рыбу и мед? Не хватает только доброго слова.
– Я принес и его, – сказал Андрей.
Темнота придала ему отваги. Иисус не видел, как две слезы катились по бледным щекам юноши, ни того, как дрожали его руки.
– Перво-наперво его, доброе слово, брат, – сказал Иисус, с улыбкой протянув руку.
– Учитель, – тихо сказал сын Ионы, нагнулся и поцеловал ему ноги.

Глава 14
Время не поле, и локтями его не измеришь. Море не измеришь милями, ибо оно – сердцебиение. Сколько времени длилась эта помолвка? Дни? Месяцы? Годы? Сын Марии странствовал по селам и горам, переплывал в челне с одного берега озера на другой, радостный, милосердный, с добрым словом на устах, облаченный в белые одежды, словно жених. А невестой его была Земля. Там, где ступала его нога, земля покрывалась цветами, деревья распускались от взгляда его, а когда он входил в челн, прилетал попутный ветерок. Люди слушали его, и земля, из которой были сотворены тела их, становилась крыльями. В те времена, пока длилась эта помолвка, можно было поднять камень и найти под ним Бога, постучать в дверь – и Бог выходил отворить ее, посмотреть в глаза другу или недругу – и увидеть, что там в зеницах пребывает улыбающийся Бог.
Фарисеи возмущенно качали головами:
– Иоанн Креститель постится, рыдает, грозит – не до смеха ему. А ты тут как тут, где только свадьба да забава. Ты все знай себе ешь, пьешь, хохочешь, а третьего дня на свадьбе в Кане не постыдился даже пуститься в пляс вместе с девушками. Да где это слыхано, чтобы пророк хохотал да плясал?
Глядя на него помутневшими глазами, они распекали его, а он только улыбался:
– Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених.
– Жених?! – вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды.
– Жених, братья фарисеи. Как это вам еще сказать? Не знаю, простите меня.
Обращаясь к своим товарищам – Иоанну, Андрею, Иуде, к поселянам и рыбакам, которые, очарованные его ласковым ликом, покидали поля и ладьи, чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом за ним с малыми детьми на груди, он говорил:
– Возликуйте и обнимитесь, пока жених пребывает с вами. Придут дни вдовства и сиротства, но уповайте на Отца вашего. Почему есть доверие ко цветам на тверди и ко птицам в воздухе? Они не сеют и не жнут, но Отец кормит их. Они не ткут, не прядут, но разве какой царь мог бы одеть их с таким великолепием? Не пекитесь о теле своем – о том, что ему съесть, что выпить да во что облачиться – было оно прахом, во прах оно и обратится. О душе своей пекитесь, о душе бессмертной, о Царстве Небесном!
Иуда слушал его и хмурился. Ему не было дела до Царства Небесного, но царство земное занимало все его помыслы. И не всемирное царство, но только земля Израиля, состоящая из камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а затем уже заботиться о Царствах Небесных.
Иисус смотрел на его нахмуренные брови, читая в складках, бурно бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой:
– Брат мой Иуда, небо и земля суть единое, камень и облако суть единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри нас, в сердцах наших: о сердце и веду я речь. Преобрази сердце свое, и обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым.
Но рыжебородый терпел и выжидал, храня и возбуждая гнев в груди своей. «Он сам не знает, что говорит, этот мечтатель, – думал Иуда. – Он сам ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!»
Однажды младший сын Зеведеев сказал Иисусу:
– Прости, Учитель, но не по душе мне Иуда. Когда я приближаюсь к нему, какая-то темная сила исходит из тела его и тысячи тончайших игл вонзаются в меня. А вечером третьего дня я видел, как некий черный ангел склонился над ним и что-то шептал тайком ему на ухо. Что он говорил ему?
– Я догадываюсь, что он говорил ему, – ответил Иисус и вздохнул.
– Что же? Мне страшно, Учитель. Что он говорил ему?
– Узнаешь, когда придет время, брат. Я и сам хорошо еще не знаю того.
– Почему ты взял его с собой? Почему позволяешь ему следовать за тобой и днем и ночью? А когда ты говоришь с ним, твой голос звучит нежнее, чем тогда, когда ты разговариваешь с нами, – почему?
– Так нужно, Иоанн, брат мой. Он больше других нуждается в любви.
А Андрей следовал за новым учителем, и мир становился день ото дня все ласковее. Не мир, а сердце его! Еда и смех больше не были грехом, земля обрела незыблемость, а небо по-отечески склонялось над ней. День Господень не есть день гнева и пожара, не есть конец света, но есть жатва, сбор винограда, свадьба, танец, есть непрестанно обновляющаяся девственность мира: каждый день на рассвете земля обновляется, и Бог вновь взирает на нее, держа на своей святой ладони.
Шли дни, Андрей успокаивался, постепенно привыкал к смеху и еде, и на его бледных щеках выступал румянец. А когда в полдень или вечером они располагались на отдых где-нибудь под деревом или под гостеприимной кровлей и Иисус по своему обыкновению брал хлеб, благословлял и делил его, плоть Андрея мгновенно претворяла хлеб в любовь и смех. Только изредка, вспоминая о близких, он вздыхал.
– Что сейчас поделывают почтенные Иона и Зеведей? – спросил он как-то, глядя в неведомую даль так, словно оба эти старика находились на краю света.
– И Иаков с Петром. Где они теперь? В каком мире мучаются?
– Мы еще свидимся с ними со всеми, – ответил, улыбнувшись, Иисус. – И они еще свидятся с нами. Не кручинься, Андрей: просторен двор Отца, места всем Охватит.
Как-то вечером пришел Иисус в Вифсаиду. Дети выбежали приветствовать его, размахивая пальмовыми ветвями. Открывались двери, хозяйки выходили, оставляя домашние хлопоты, и поспешно шли за ним, чтобы услышать доброе слово. Сыновья несли на плечах немощных родителей, внука вели за руку слепых дедов, крепкие мужчины силком тащили за Иисусом одержимых, чтобы он простер над ними длань свою и исцелил их.
Случилось так, что в тот день ходил по селу коробейник Фома, таская узел, трубя в рог и расхваливая свой товар – гребни, нитки, серебряные серьги, медные браслеты и чудодейственные притирания для женщин. Иисус глянул на него, и вдруг все вокруг изменилось. Это был уже не Фома, косой коробейник: он находился где-то в далекой стране, держал в руке угольник, а вокруг него была огромная толпа. Строители трудились, подсобные рабочие таскали камни и известь, воздвигалось огромное сооружение, вставали ввысь мраморные колонны, возводился великий храм, и всюду носился, производя угольником измерения, главный зодчий Фома… Глаз Иисуса задрожал, веко подернулось, и вновь предстал перед ним нагруженный своим товаром Фома со смеющимися хитрыми, косящими глазками… Иисус простер над ним руку.
– Идем со мной, Фома, – сказал он. – Я нагружу тебя другим товаром – лакомствами и украшениями для души, и ты пойдешь с ними на край света, расхваливая и раздавая их людям.
– Дай-ка я сперва продам вот это, – ответил, посмеиваясь, бывалый коробейник, – а затем поживем – увидим!
И он тут же снова принялся расхваливать пронзительным голоском свои гребни, нитки да притирания.
Староста – очень богатый, суровый и своевольный старик – стоял на пороге своего дома, положив руку на дверной косяк, и с любопытством разглядывал приближавшуюся толпу. Впереди бежали дети, размахивали пальмовыми ветвями, стучались в двери и кричали:
«Идет, идет, идет Сын Давидов!» Следом шел спокойный, улыбающийся человек в белых одеждах, с распущенными по плечам волосами, который воздевал руки то в одну, то в другую сторону, словно благословляя дома, а за ним торопливо шагали мужчины и женщины, старавшиеся держаться как можно ближе к нему, чтобы приобщиться к его силе в святости, а еще дальше двигались слепые и паралитики. Двери в домах то и дело открывались, и все новые люди вливались в толпу.
– Это еще кто такой? – обеспокоенно спросил почтенный староста, с силой упираясь руками в дверной проем, будто в дом его вот-вот должны были ворваться и ограбить его.
– Новый пророк, почтенный Ананий, – ответил кто-то, остановившись. – Этот вот, в белых одеждах, держит в одной руке жизнь, а в другой – смерть и раздает их как ему вздумается. Послушайте моего совета: будь с ним поласковей.
Эти слова повергли почтенного Анания в ужас. Много было такого, что отягощало душу его, и часто вскакивал он по ночам во сне, задыхаясь от страха. Дурные сны снились ему; будто горит он в аду, объятый пламенем, языки которого доходят ему до шеи… А что если этот пророк может спасти его? Мир полон чар, и вот пришел чародей – ради этого стоит накрыть на стол, раскошелиться: он отведает угощения и, неровен час, сотворит чудо.
Ананий решился, вышел на середину дороги и приложил руки к груди.
– Сыне Давидов, – сказал он. – Я – старец Ананий, грешник, а ты – святой. Проведав, что ты соблаговолил посетить наше селение, я приготовил для тебя угощение. Милости прошу, коль угодно. Ведь это для нас, грешников, приходят в мир святые: мой дом с нетерпением ждет, что твоя святость вступит под кров его.
Иисус остановился.
– Прекрасны твои слова, почтенный Ананий. Здравствуй же! – сказал он и вошел в богатый сельский дом.
Пришли слуги, накрыли во дворе столы, принесли подушки. Иисус возлег, по обе стороны от него возлегли Иоанн, Андрей, Иуда и лукавый Фома, прикинувшийся учеником ради угощения, а напротив расположился почтенный хозяин, прикидывая в уме, как бы направить разговор в нужное русло, рассказать о сновидениях, чтобы заклинатель заклял их. Подали еду, принесли два больших глиняных кувшина с вином, а люди стояли и смотрели, как они едят, беседуя о погоде, о Боге и о винограде. Когда гости кончили есть и пить, слуги принесли рукомойники, гости умыли руки и уже были готовы подняться с мест, и тут почтенный Ананий решился. «Мне пришлось раскошелиться, – подумал он. – Я накрыл на стол, а он ел и пил вместе со своими спутниками, так пусть же теперь заплатит».
– Учитель, – сказал Ананий. – Мне снятся дурные сны, но я знаю, что ты слывешь могущественным заклинателем. Я сделал для тебя все, что мог, пусть же и твоя милость постарается для меня: смилуйся надо мной, наложи заклятие на сновидения. Ты, я слышал, говоришь и заклинаешь притчами. Так расскажи притчу – я пойму ее скрытый смысл и обрету исцеление. Разве не все в мире – чудо? Сотвори же чудо свое.
Иисус улыбнулся и посмотрел старику в глаза. Много раз приходилось ему с ужасом взирать на хищные челюсти сытых, на их грубые шеи, на бегающие хищные глаза: они едят, пьют, смеются – все принадлежит им – они крадут, пляшут и предаются разврату, не задумываясь о том, что горят в адском пламени, и только изредка во сне открываются их глаза и они видят… Иисус разглядывал пресытившегося старика, его телеса, его глаза, его страх, и внутри него истина вновь стала притчей.
– Напряги слух, почтенный Ананий, отверзни сердце свое, почтенный Ананий: я буду говорить.
– Я весь внимание, сердце мое отверзнуто – я слушаю. В добрый час!
– Жил да был как-то, почтенный Ананий, некий богач, чуждый закону и справедливости. Он ел, пил, одевался в шелк и порфиру и никогда не дал даже листа зеленого соседу своему Лазарю, терпевшему и голод и холод. Лазарь ползал под столом его, собирая крохи и обгладывая кости, но слуги выбросили его вон, и сидел он на пороге, псы приходили к нему и лизали раны его. Когда же пришел установленный день и оба они умерли, один отправился в пламя вечное, а другой – в лоно Авраамово. Поднял как-то богач глаза свои, увидел соседа своего Лазаря, смеющегося и ликующего в лоне Авраамовом, и возопил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68


А-П

П-Я