Ответа не последовало.
Собравшись в комок, прижав подбородок к коленям и прислонившись к стене, Иуда смотрел на него. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. «Иди сюда… иди… иди…» – шептал он, сжимая на груди нож. «Иди сюда… иди… иди…» – шептал Иуда, смотря на подходившего все ближе и ближе Сына Марии. «Иди сюда… иди… иди…» – манил его Иуда.
Он вспомнил, как в его далеком родном селении Кариоте, что в Идумее, так же вот манил шакалов, зайцев и куропаток, чтобы затем убить их, его дядя по матери – заклинатель. Лежа на земле и вперив горящие глаза в дичь, он свистел, и в свисте этом было желание, мольба и властный приказ: «Иди сюда… иди… иди…» Добыча теряла самообладание, опускала голову и, затаив дыхание, медленно двигалась к издающим свист губам…
И вдруг Иуда тоже стал свистеть. Вначале он свистел тихо и нежно, но постепенно свист набирал силу, становился яростным, устрашающим, и Сын Марии, который улегся уж было на ночлег, в страхе сорвался на ноги. Кто был рядом? От кого исходил этот свист? Он уловил в воздухе запах разъяренного зверя и понял.
– Это ты, брат мой Иуда? – тихо спросил Сын Марии.
– Распинатель! – взревел тот, яростно ударив пяткой о пол.
– Иуда, брат мой, – снова сказал юноша, – распинатель мучится гораздо более, чем распятый.
Рыжебородый резко вскочил и повернулся всем телом к Сыну Марии.
– Я поклялся братьям моим зилотам, поклялся матери распятого, что убью тебя. Добро пожаловать, распинатель! Я свистнул, и ты пришел.
Он бросился к двери, запер ее на засов, а затем вернулся в угол и снова скрючился там, повернувшись лицом к Иисусу.
– Ты слышал, что я сказал? Не вздумай лить слезы! Готовься!
– Я готов.
– Не вздумай кричать! Поторапливайся! Я должен уйти отсюда до рассвета.
– Что ж, привет тебе, брат мой Иуда! Я готов. Свистнул не ты, а Бог, потому я и пришел. Все свершается к лучшему по милости Его. Ты пришел вовремя, брат мой Иуда: минувшим вечером я очистил душу, теперь ей легко, и я могу предстать перед Богом. Я устал жить и бороться с Ним и потому подставляю тебе шею, Иуда. Я готов.
Кузнец зарычал и нахмурил брови. Все это было ему не по душе. Подставленная под нож шея, беззащитная, словно шея агнца, вызывала у него чувство отвращения. Ему хотелось встретить сопротивление, хотелось схватиться грудь на грудь, так, чтобы кровь у обоих вскипела, а затем в последний миг, как то и подобает мужчинам, пришла справедливая награда в поединке – убиение.
Сын Марии ожидал, подставив шею под нож, но кузнец поднял свою огромную ручищу и оттолкнул его прочь.
– Почему ты не сопротивляешься? – взревел он. – Что ты за мужчина? Давай бороться!
– Я не хочу, брат мой Иуда. Сопротивляться? К чему? Ведь мы оба хотим одного и того же. Того же, несомненно, хочет и Бог. Потому Он и устроил все так складно, вот видишь? Я отправился в обитель, а одновременно туда же отправился и ты. Я пришел, сразу же очистил душу и приготовился, что меня убьют. А ты взял нож, притаился здесь в углу и приготовился убить. Дверь открылась, и я вошел. Неужто мало этих доказательств, брат мой Иуда?
Кузнец молчал, яростно кусая усы. Кровь в нем закипала, ударяла в голову, и мозг его краснел, белел и снова краснел.
– Зачем ты делаешь кресты? – прорычал он наконец.
Юноша опустил голову. Это была его тайна. Разве мог он открыть эту тайну? Разве кузнец поверит, если рас сказать, о снах, которые посылает ему Бог, о голосах, которые слышит он, оставаясь в одиночестве, о когтях, которые вонзаются в затылок, желая вознести его в небо, а сам он того не желает и сопротивляется, цепляясь за грех, чтобы остаться на земле?
– Я не могу объяснить тебе этого, брат мой Иуда, прости, – сокрушенно ответил юноша. – Не могу…
Кузнец занял другое место, чтобы разглядеть в темноте лицо юноши, хищно взглянул на него, затем медленно отошел и снова оперся о стену.
«Не понимаю, что это за человек, – подумал он. – Демон или Бог ведет его? Уверенно ведет, будь он проклят! Он не сопротивляется, но это и есть самое сильное сопротивление. Не могу я резать агнцев. Людей могу, а агнцев нет…»
– Трус презренный! – взорвался Иуда. – Чтоб ты пропал! Тебя бьют по одной щеке, а ты сразу же подставляешь другую?! Видишь нож и сразу же подставляешь горло?! Да мужчина брезгует даже подойти к тебе!
– Бог не брезгует, – тихо прошептал Сын Марии. Кузнец растерянно вертел нож в руке. На какое-то мгновение ему показалось, что в темноте вокруг склоненной головы юноши дрожит свет. Ладони Иуды разжались. Ему стало страшно.
– Умом я не вышел, – сказал Иуда. – Но ты говори, я пойму. Кто ты? Чего тебе нужно? Откуда ты пришел? Что это за сказки кружат вокруг тебя: расцветший посох, молнии, обмороки, в которые ты падаешь на ходу, голоса, которые будто бы слышатся тебе в темноте? Скажи, что есть твоя тайна?
– Страдание, брат мой Иуда.
– За кого? За кого ты страдаешь? За собственное злополучие и бедность? А может, ты страдаешь за Израиль? Скажи! За Израиль? Скажи мне это, слышишь?! Это, и ничего другого: страдание за Израиль снедает тебя?
– Страдание за человека, брат мой Иуда.
– Оставь людей! И эллины, которые столько лет терзали нас, тоже люди – будь они прокляты! И римляне, которые терзают нас еще и сегодня и оскверняют Храм и Бога нашего, тоже люди! Что тебе до них? Взгляни на Израиль и если страдаешь, то страдай за Израиль, а все прочие – да будь они прокляты!
– Я и за шакалов страдаю, и за воробьев, брат мой Иуда. И за травку.
– Ото! – засмеялся рыжебородый. – И за муравьев?
– И за муравьев. Они ведь тоже Божьи. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черном блестящем глазу вижу лик Божий.
– А если ты склонишься над моим лицом, Сыне Плотника?
– И там, совсем глубоко, я увижу лик Божий.
– А смерти ты не боишься?
– Что мне бояться ее, брат мой Иуда? Смерть есть дверь не затворяющаяся, но отворяющаяся. Она отворяется, и ты входишь.
– Куда?
– В лоно Божье.
Иуда раздраженно фыркнул. «Этого не возьмешь, – подумал он. – Этого не возьмешь, потому что он не боится смерти…» Подперев подбородок ладонью, он смотрел на Сына Марии, напряженно пытаясь найти решение.
– Если я не убью тебя, – сказал он наконец, – что ты будешь делать?
– Не знаю. То, что Бог решит. Возможно, буду говорить с людьми.
– И что же ты им скажешь?
– Откуда мне знать, брат мой Иуда? Я отверзну уста, а говорить будет Бог.
Свет вокруг головы юноши все усиливался, его изможденное печальное Лицо сияло, а большие черные глаза манили к себе Иуду невыразимой нежностью. Рыжебородый в замешательстве опустил глаза. «Если бы я был уверен в том, что он пойдет говорить, возбуждая сердца и призывая Израиль устремиться против римлян, то не стал бы убивать его».
– Что же ты медлишь, брат Иуда? – спросил юноша. – Разве не послал тебя Бог убить меня? Или, может быть, воля Его иная, и ты в неведении смотришь на меня, пытаясь постичь ее? Я готов к смерти и готов к жизни. Решай же.
– Не торопись, – грубо ответил Иуда. – Ночь длинна, и времени у нас достаточно. Иуда немного помолчал, а затем раздраженно крикнул:
– С тобой невозможно разговаривать! Ты кого угодно из терпения выведешь! Я тебе об одном, а ты мне – о другом. Подступиться к тебе невозможно. Пока я не увидел и не услышал тебя, в мыслях моих и в сердце моем не было никаких сомнений… Оставь меня в покое! Повернись и спи! Я хочу остаться один, разобраться во всем, а затем посмотрю, что делать.
С этими словами Иуда, ворча, повернулся к стене.
Сын Марин вытянулся на подстилке и смиренно скрестил руки на груди.
«Все будет так, как Бог пожелает», – подумал он и доверчиво закрыл глаза.
Из расселины в возвышавшейся напротив скале вылетела сова. У видев, что вихрь Божий миновал, она стала сновать туда и сюда и нежно заухала, призывая своего супруга. «Бог ушел, – кричала она. – Нам опять ничего больше не угрожает, дорогой, иди ко мне!»
Окошко под потолком кельи наполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза, радостно взглянул на звезды, которые медленно покачивались и исчезали. Новые звезды восходили в небе. Так шло время.
Иуда ерзал, сидя, все так же скрестив ноги, на соломенной подстилке, глубоко дышал, что-то бормотал, время от времени вставал, подходил к двери и снова возвращался на место. Сын Марии ожидал, наблюдая за ним из-под ресниц. «Все будет так, как Бог пожелает», – думал он, ожидая. Так шло время.
По соседству, в хлеву, испуганно фыркнула верблюдица: должно быть, ей привиделся во сне волк или лев. Новые звезды – крупные, яростные, выстроившись боевыми рядами, восходили с востока.
И вдруг среди кромешной еще тьмы закричал петух. Иуда вскочил на ноги, одним прыжком очутился у двери, резко распахнул ее и снова закрыл. Было слышно, как он тяжело шагает по плитам.
Тогда Сын Марии повернулся и увидел, что в дальнем углу стоит во мраке его неусыпная верная спутница.
– Прости, сестра, – сказал он. – Время еще не пришло.
Глава 12
В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был теплым и влажным, уже наступила осень, и земля пахла виноградной листвой и перезревшими гроздьями. Женщины и мужчины чуть свет высыпали из Капернаума: урожай созрел на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на земле. Девушки сияли, словно и сами были виноградными ягодами. Они вдоволь наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни, кипящие буйством юности, искоса поглядывали на девушек, которые собирали виноград и смеялись. Всюду, где только рос виноград, были слышны голоса и смех. Раззадоренные девушки задирали парней, а те, загоревшись, норовили подобраться поближе к ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места на место и щекотал женщин.
В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в нее наполненные доверху корзины. Четверо верзил – Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба.
Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица – хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней – Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами.
Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», – думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка – Иоанн.
Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая – тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый – крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.
– Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! – окликнул его Зеведей. – О чем задумался? Дважды два – четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград – это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!
– Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, – вмешался Филипп. – Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи!
Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. «У меня ведь овцы, куда их девать?»
Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул:
– Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь, – та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что – с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне – голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь – еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68