Упаковали на совесть, тут 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Сегодня ее старик уже хватил лишку – будет! И она попробовала переменить разговор:
– Не печалься, они еще молоды, это пройдет.
– А ведь и вправду, жена. Ты мыслишь по-женски. Чего это я голову ломаю? Ведь так оно и есть. Они еще молоды, это пройдет. Молодость, что болезнь – проходит. И я в молодые годы тоже был легко возбудим, ворочался в постели, думая, что хочу Бога. А хотелось мне жены – тебя, Саломея! Взял я тебя и сразу же успокоился. То же происходит и с нашими сыновьями, что тут долго думать! Вот мне и полегчало, женушка родная! Принеси-ка вина да осьминога на закуску – выпью за твое здоровье, дорогая моя Саломея!
А чуть поодаль, в соседнем квартале, почтенный Иона одиноко сидел в своей хижине и чинил у светильника невод. Все чинил и чинил, но думы и помыслы его были обращены не к покойной супруге, преставившейся в эту же пору год назад, не к легкомысленному сыну Андрею, не к другому сыну, взбалмошному Петру, все еще шатавшемуся по тавернам Назарета, бросив его, старика, при челне тягаться в одиночку с рыбами. Он размышлял о словах Зеведея и пребывал в полном замешательстве. А что если он и в самом деле пророк Иона? Старик посмотрел на свои руки, ноги, бока, сплошь покрытые чешуей. Даже его дыхание пахло рыбой, даже пот его был рыбьим. Иона вспомнил, что, когда третьего дня он оплакивал покойную жену, слезы его тоже пахли рыбой.
Плут Зеведей был прав: в бороде у него иной раз попадались рачки… Что если он и в самом деле пророк Иона? Так вот почему не любит он болтать и слова из него словно клещами вытаскивают, а когда ступает по земле, то все спотыкается да шатается, но как только входит в озеро, – какое облегчение, какую радость чувствует от того, что вода вздымает его в своих объятиях, ласкает, лижет его, плещет у него в ушах, говорит с ним, а он, точь-в-точь как рыба, отвечает ей без слов, выпуская пузыри изо рта!
«Конечно же, я – воскресший пророк Иона. Акула извергла меня, но теперь я обрел знание, стал пророком, но прикидываюсь рыбаком и не пророню о том ни слова, а то еще хлопот не оберешься…» Он улыбнулся, довольный собственным лукавством. «Хорошо это у меня вышло, – подумал Иона, – и никто не смог разоблачить меня за столько лет, даже я сам, один только чертов Зеведей – спасибо ему! – открыл мне глаза…» Он уронил на пол снасти, удовлетворенно потер руки, открыл шкафчик, вытащил оттуда флягу, запрокинул короткую и толстую чешуйчатую шею и принялся пить с булькающим звуком.
Два довольных старика выпивали в Капернауме, а наш ночной странник все шел и шел по берегу, погруженный в раздумья. Он был не один, потому как слышал у себя за спиной скрип песка. Новые торговцы спешились во дворе Магдалины и теперь, сидя со скрещенными ногами, на покрытом галькой дворе в ожидании своей очереди, не спеша беседовали друг с другом, жуя финики и жареных крабов.
В обители монахи уложили настоятеля посреди его кельи и бодрствовали над ним. Настоятель еще дышал и смотрел на открытую дверь округлившимися глазами с напряженным, изнуренным лицом и, казалось, прислушивался.
– Он слушает, не прибыл ли раввин из Назарета исцелить его…
– Он слушает, не приближаются ли черные крылья архангела…
– Он слушает, не раздаются ли шаги приближающегося Мессии…
Так тайком переговаривались между собой взиравшие на него монахи, и у каждого из них душа была готова в этот час к восприятию чуда. Все они напрягали слух, но не слышали ничего, кроме молота, стучавшего по наковальне где-то в углу двора. Это Иуда развел огонь и трудился среди ночи.

Глава 10
Далеко-далеко в Назарете сидела в своей хижине у горящего светильника Мария, жена плотника Иосифа. Дверь хижины была открыта, и Мария мотала пряжу. Мотала она в спешке, потому как решила отправиться на поиски сына по окрестным селам.
Она мотала шерсть, но мысленно была далеко: кружила по полям, устремлялась в Магдалу и Капернаум, металась, отчаявшаяся и одинокая по берегам Геннисаретского озера. Мысленно она устремилась на поиски сына. «Он снова бежал без оглядки, снова Бог донимает его своим стрекалом, не щадя ни его, ни меня. В чем мы перед Ним провинились? Таковы уготованные нам радость и слава? Зачем Ты покрыл цветом посох Иосифа и отдал меня в жены этому старику? Зачем Ты метнул молнию и оплодотворил чрево мое единственным порченым сыном? Я цвела, словно древо миндальное, покрытое цветом от корней до самой вершины, когда держала его у груди своей. Проходившие мимо соседи с восхищением смотрели на меня и говорили: «Ты самая счастливая женщина, Мария!» Идущие мимо караваны останавливались, купцы сходили с верблюдов, клали дары к ногам моим и говорили: «Кто эта женщина, что расцвела, словно древо миндальное?» Но нежданно налетел ветер, и цвет мой осыпался… И теперь, скрестив руки на осиротевшей груди, я взываю к Тебе с мольбой: «Да свершится воля Твоя, Господи! Ты дал мне расцвесть, и от Твоего же дуновения потеряла я листву. Есть ли надежда, что я расцвету вновь, Господи?»
«Разве нет надежды сердцу моему обрести покой? – спрашивал себя и ее сын, когда, огибая озеро ранним утром, увидел он обитель, вклинившуюся между зелено-красных скал. – Почему по мере приближения к обители сердце мое трепещет все сильнее? Разве не вступил я на путь истинный, Господи? Не Ты ли направил меня к этому святому скиту? Так почему же Ты не желаешь простереть длань свою, дабы утешить сердце мое?»
Два монаха в белоснежных одеждах вышли из широких врат обители и, поднявшись на скалу, вглядывались в сторону Капернаума.
– Нет еще… Нет… – сказал один из них – коротконогий, горбатый, полоумный.
– Не поспеет, не застанет его в живых, – сказал другой – верзила, рот которого, с акульим разрезом губ, доходил до самых ушей. – Послушай-ка, Иеровоам, я сам постою здесь в дозоре, пока не покажется верблюд.
– Пойду погляжу, как он помирает, – обрадовался горбун и стал спускаться со скалы.
Сын Марии в нерешительности стоял на пороге обители. Входить или не входить? Сердце его тревожно стучало. Круглый двор был покрыт плитами. Ни деревца зеленого, ни цветка, ни птицы, только дикие сикоморы росли вокруг… Круглой нелюдимой пустыней казался этот двор, а вокруг него, словно могилы, высеченные в скале отверстия – кельи.
«И это Царство Небесное? – спросил себя юноша. – Разве здесь обретет покой сердце человеческое?»
Он все стоял и смотрел, не решаясь переступить через порог. Две черные овчарки выскочили из угла и принялись лаять на него.
Горбун увидел гостя, свистнул на собак, те умолкли, а горбун обернулся и внимательно осмотрел пришельца с ног до головы. Его глаза показались монаху очень печальными, одежда – очень бедной, а ноги его кровоточили. Монаху стало жаль юношу.
– Добро пожаловать, брат! – сказал горбун. – Что за ветер занес тебя к нам в пустыню?
– Бог! – глубоким, полным отчаяния голосом ответил Сын Марии.
Монах испугался. Никогда еще не приходилось ему слышать, чтобы уста человеческие произносили имя Божье с таким ужасом. Он скрестил руки на груди и молчал.
– Я хочу видеть настоятеля, – сказал гость спустя некоторое время.
– Ты его можешь видеть, а вот он тебя – нет. Зачем он тебе?
– Не знаю. Сон мне приснился. Я пришел из Назарета.
– Сон? – переспросил полоумный монах и рассмеялся.
– Страшный сон, старче, С тех пор сердце мое не находит покоя. Настоятель – святой человек, Бог научил его толковать птичий язык и сновидения. Потому я и пришел.
Ему никогда не приходило в голову явиться в обитель, чтобы вопросить настоятеля о смысле сновидения, увиденного в ту ночь, когда он мастерил крест: неистовое преследование, рвущийся вперед рыжебородый и устремившиеся за ним карлики с орудиями пыток в руках. Но теперь, когда он в нерешительности стоял на пороге обители, сновидение вдруг молнией пронеслось в его памяти. «Вот почему я пришел! – мысленно воскликнул юноша. – Из-за этого сна. Бог послал его мне, чтобы указать путь, а настоятель даст ему истолкование».
– Настоятель при смерти, – сказал монах, – ты пришел слишком поздно, брат. Поворачивай обратно.
– Бог велел мне, – сказал Сын Марии. – Разве Он может обманывать людей?
Монах захихикал. Он много повидал в жизни и поэтому не особенно доверял Богу.
– А разве Он – не Бог? – сказал монах. – Что Ему на ум взбредет, то Он и сделает. Разве был бы Он всесильным, если бы не мог творить несправедливость?
Он ласково похлопал гостя по спине, но его ручища была слишком тяжела и причинила юноше боль.
– Не горюй, – сказал монах. – Входи. Здесь я за старшего.
Они вошли во двор.
Поднялся ветер. По плитам кружился песок. Мутное кольцо опоясало солнце. Воздух потемнел. Посреди двора зиял пересохший колодец. Некогда здесь была вода, теперь же колодец был засыпан песком. На его выщербленных краях устроились погреться на солнце две ящерицы.
Келья настоятеля была открыта. Монах взял гостя за плечо.
– Постой здесь, – сказал он. – Я спрошу разрешения у братьев. Никуда не уходи.
Скрестив руки на груди, горбун вошел внутрь. Собаки стояли теперь по обе стороны у входа, вытянув шеи, словно принюхиваясь, и жалобно скулили. Настоятель лежал посреди кельи, ногами к двери, а вокруг чутко дремали в ожидании изнуренные всенощным бодрствованием монахи. Умирающий лежал на соломе. Лицо его пребывало в постоянном напряжении, глаза были открыты и обращены к распахнутой двери. Семисвечный светильник все еще горел у него в изголовье, освещая выпуклый блестящий лоб, ненасытные глаза, орлиный нос, иссиння-бледные губы и длинную белоснежную бороду, целиком закрывавшую обнаженную костлявую грудь. В глиняную курильницу на раскаленные угли бросили смешанный с розовым маслом ладан, и в воздухе стояло благоухание.
Монах сразу же позабыл о цели своего прихода и уселся вместе с собаками на корточках у порога.
Солнечные лучи уже достигли двери, готовые проникнуть внутрь и добраться до ног настоятеля, а Сын Марии все стоял снаружи и ждал. Было тихо. Слышалось только повизгивание псов, да еще доносились издали размеренные удары молота, медленно стучавшего по наковальне.
Гость ждал долго. Уже наступил день, а про него забыли. И сам он забылся, стоя под лучами утреннего солнца. Ночь была прохладной, и теперь его промерзшие кости наслаждались теплом.
Вдруг в полной тишине раздался голос монаха, стоявшего в дозоре на скале:
– Едут! Едут!
Все бросились наружу, оставив настоятеля одного.
Сын Марии набрался отваги, робко шагнул раз, другой и очутился на пороге кельи. Там, внутри, было спокойствие смерти, спокойствие бессмертия, бледно отсвечивали залитые солнцем худые ноги настоятеля. У потолка звенела пчела: черное мохнатое насекомое мягко кружилось вокруг семи свечей, перелетало от одного пламени к другому, словно выбирая, на котором из них сгореть.
И вдруг настоятель шевельнулся. Собрав все силы, он поднял голову и тут же широко раскрыл глаза: рот его оставался открытым, а ноздри задрожали, жадно втягивая воздух. Сын Марии прикоснулся в знак приветствия рукой к левой половине груди, затем к губам и ко лбу. Губы настоятеля дрогнули.
– Ты пришел… Пришел… – прошептал он так тихо, что Сын Марии даже не расслышал.
На суровом печальном лице настоятеля появилась улыбка, полная несказанного блаженства. И сразу же глаза его закрылись, ноздри замерли, уста сомкнулись, а скрещенные на груди руки сползли по обе стороны тела с раскрытыми кверху ладонями.
Между тем два верблюда опустились во дворе на колее, монахи подбежали к ним и помогли почтенному раввину спешиться.
– Он жив? Жив еще? – в отчаянии спрашивал юный послушник.
– Еще дышит, – ответил старец Аввакум. – Все видит, все слышит, но не говорит.
Первым в келью вошел раввин, а за ним послушник с драгоценным мешком, в котором были мази, травы и чудодейственные амулеты целителя. Два черных пса, поджав хвосты, даже не повернулись. Положив головы наземь, они скулили жалобно, словно люди.
Услышав скуление, раввин покачал головой. «Я прибыл слишком поздно…» – подумал он, но не сказал ничего.
Раввин опустился на колени рядом с настоятелем, наклонился над ним, приложил руку к сердцу, приблизил губы к губам настоятеля.
– Слишком поздно, – прошептал он. – Я прибыл слишком поздно… Да продлится ваша жизнь, отцы!
Монахи стали голосить и, склоняясь над покойником, благоговейно целовали его, как то велел порядок и в соответствии с чином каждого: отец Аввакум – в глаза, прочие монахи – в бороду и в раскрытые ладони, послушники – в ноги. Кто-то взял с опустевшей скамьи настоятельский посох и положил его справа от святых останков.
Стоя на коленях, почтенный раввин смотрел на покойника, не в силах оторвать от него глаз. Что означала эта торжествующая улыбка? Какой смысл заключало в себе таинственное сияние вокруг смеженных очей? Некое солнце падало на этот лик, некое солнце незаходящее, и не покидало его. Что это было за солнце? Раввин посмотрел вокруг. Стоявшие на коленях монахи продолжали свершать поклонение. Иоанн припал губами к ногам покойника и плакал. Почтенный раввин вопросительно переводил взгляд с одного монаха на другого и вдруг заметил в глубине кельи Сына Марии – тот тихо и неподвижно стоял в углу, скрестив руки на груди. И на лице его была та же торжествующая и умиротворенная улыбка, что и на лице усопшего.
– Господи Всемогущий, Адонаи, – в страхе прошептал почтенный раввин. – Доколе Ты будешь искушать сердце мое? Помоги разуму моему познать и принять решение!
На другой день яростное кроваво-красное солнце в темном венце взметнулось из песка. Горячий ветер подул с востока из пустыни. Мир покрылся мраком. Два черных монастырских пса попробовали было залаять, но в пасти им набился песок, и они умолкли. Припав к земле, верблюды ожидали с закрытыми глазами.
Держась цепью друг за друга, чтобы не упасть, монахи медленно, на ощупь продвигались вперед. Они несли хоронить останки настоятеля, сбившись в кучу и крепко вцепившись в тело, чтобы защитить его от порывов ветра. Пустыня колыхалась, поднимаясь и опускаясь словно море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68


А-П

П-Я