Потому и не раздумывала. Дождавшись, пока гость уйдет, а мать налюбуется досыта обновками, шмыгнула со двора. Сначала шла медленно, словно прогуливаясь, когда же убедилась, что за ней никто не следит, побежала. И только когда достигла поляны, где раньше виделись, остановилась, удивленная. Богданки не было там.
«Ох, – подумала, – кто-то подшутил, а может…»
Снова осмотрелась и поспешила назад: к ней из леса выходили чужие.
– Не смогла и закричать, – рассказывала она Богданке и так смотрела в глаза, словно молила. – Заткнули рот тряпкой, связали по рукам и ногам и понесли неизвестно куда. И день несли, и ночь. Потом отдохнули в какой-то халупе и снова несли. Кто они, Богданко, что им нужно?
– Уличи это, Зоринка, а что нужно им, узнаем после.
Дядька, услышав клич Богданки, быстро проснулся, но никак не мог понять, о чем толкует княжич.
– Какие тати? Откуда им взяться?
– Взялись, учитель.
– Напали на лагерь?
– Да нет, пришли к лодьям с плененной девушкой. Мы взяли двоих, остальные подались на поиски лодей. Оставляю этих вам, сам за теми пойду. Но чтобы взять их живыми, дозвольте взять еще несколько отроков.
– Ну нет! – Старый наконец согнал с себя остатки сна и вылез из шатра. – С этими татями оставайся ты. За остальными пойду я с отроками… О, боженьки! – сетовал вслух. – Скажи, беда какая. Кто мог подумать, что такое случится?
IX
Днем Миловиде некогда было думать. Обитель хотя и светлая, но жить святым духом не может. Необходимы пища и питье, нужен мед и тем более нужна одежда для сестер. А сестер в обители словно мошек. Когда звонят к молитве, не сосчитать их темных фигур. Поэтому мать-игуменья и печется о том, чтобы обитель имела свои угодья, а на тех угодьях росло все, что нужно. Зато ночью или в большие праздники Миловидка остается наедине с собой и дает волю мыслям. Вспоминает свой Выпал, Божейково подворье в Солнцепекской веси и маму Божейки, когда та отдавала ей все, что накопила, и просила разыскать и выкупить Божейку. Как же ей теперь возвращаться на это подворье, что сказать?..
То ли по привычке, то ли себе в оправдание, снова мысленно шла ромейскими дорогами и старалась понять, где допустила ошибку: когда еще сидела в Выпале и в Солнцепеке и не знала, как поступить, как помочь Божейке, или когда плыла морем в Никополь и сбилась с пути там? Ох, если бы знала, что ее путешествие в Верону напрасная трата времени. Смотришь, и застала бы Божейку живым и здоровым и выкупила бы.
Где только мысленно не побывала Миловидка, а появлялась возможность выйти за черту обители, шла только в одну сторону – к последнему пристанищу Божейки в Фессалониках. Там сошлись все его пути-дороги, там он думал о ней, стремился к ней, звал ее, пока не случилась беда.
Больше всего притягивало Миловидку море. Если наступал какой-то христианский праздник, монахини в черных одеяниях спешили в храм, молиться Иисусу Христу, Миловидка же отпрашивалась в такой день и шла к морю. Потому что ощущала в себе потребность увидеть его. Такая боль и тоска наполняли сердце, когда слышала шум волн, словно море и было тем храмом, который принадлежал наивысшему, единственно достойному веры божеству. Она останавливалась перед тем храмом, одна-единственная на всем побережье, и жаловалась-исповедовалась волнам. Разговаривала с ними, а они не утешали, молчали, с шорохом накатывались на берег.
Наплакавшись вволю, Миловидка однажды вспомнила: она так и не побывала у навикулярия, не увиделась с той, что погубила Божейку. А должна собственными глазами увидеть, какая она, пусть посмотрит и на нее, на Миловидку, ту самую антку, которую Божейко не захотел ни на кого променять. Может, госпожа разгневается и выгонит, не захочет видеть, как было один раз, а может, и нет… Сегодня самый большой христианский праздник – Пасха. А в этот день все христосуются и становятся добрыми. Да, и богатые, и бедные – все христосуются, все сегодня – братья и сестры.
Миловидка пошла в город. Уже и на ту улицу, где живет навикулярий, повернула, но до его подворья не дошла. «Хорошо, если хозяин сейчас в море, – подумала, – а если дома? Пасха – вон какой праздник… А если так, не смогу я увидеться и поговорить с женой навикулярия, Феофил не допустит».
Постояла, постояла Миловида и снова возвратилась туда, откуда пришла, в христианскую обитель.
Думала-гадала, как подступиться к той вельможной губительнице, и надумала: если не схитрит, ничего у нее не выйдет. Мать игуменья сама или через сестер своих часто обращается к богатым вельможам за помощью, просит поддержать ради Иисуса Христа убогую женскую обитель. Вот Миловидка и выдаст себя за одну из сестер-попрошаек. Подойдет к воротам и скажет челяди: «Я из святой обители. Матушка игуменья прислали к госпоже. Попросите, пусть будет так добра и выслушает меня».
Приглядывалась внимательно к повадкам сестер, что ходили в мир, ухитрялась пойти то с одной, то с другой. Уже знала, видела: и как одеваются посланцы матери игуменьи, и что говорят, когда стучат в ворота, разговаривают с челядью, как они заходят в хоромы и беседуют с хозяевами. И когда сама постучалась в ворота навикулярия, не допустила ошибки. От соседей знала одно: хозяина дома нет, он в далеком плавании. А предстала перед холеной и не намного старше себя госпожой, забыла, что она пришла с просьбой от матери-игуменьи. Смотрела на нежную и красивую жену навикулярия и молчала, чувствуя, как лицо заливает горячая волна.
– Сестра, мне сказали, что ты из святой обители? – услышала тихий, то ли сочувственный, то ли встревоженный голос хозяйки.
– Да.
– Матушка игуменья – моя далекая родственница, – сказала госпожа. – Правда, так случилось, что мы… что она отреклась от суетной мирской жизни и отдала себя служению веры Христовой, с тех пор мы, считай, и не виделись.
– Мать игуменья велели кланяться вам, достойная.
– Спаси тебя Бог.
Она была так печальна и красива, что Миловидка невольно на нее засмотрелась. Нескрываемая мука и печаль светились в ее глазах. Похоже, эта женщина только внешне выглядела холеной и изнеженной, а душа ее давно кем-то истоптана. Как скорбно-умоляюще смотрит на Миловиду, и в словах ее слышится такая глубокая тоска, словно хочет и не может выплакать все, о чем страдает ее душа.
«Может, тоскует о Божейке? – дала волю своим подозрениям Миловида. – Такая могла им соблазниться, ох как могла! Навикулярий – противный и жестокий, ко всему намного старше и, видимо, не любим ею. Божейко же и орел, и лебедь, и сокол против него».
– Мать игуменья еще что-нибудь велела мне передать?
– Нет, – быстро и даже резко возразила девушка и решилась повнимательней присмотреться к жене навикулярия. «Что же мне делать с тобой? Высказать все или встать и уйти? Но ведь я так давно хотела увидеться с тобой, так хотела узнать обо всем, что случилось с Божейкой!»
– Тогда чем обязана…
– Я из-за Дуная, – не дала ей договорить Миловидка. – Я должна была выйти замуж за раба вашего Божейку. Но не вышла. Ромеи схватили его и повезли на край света. Пришлось мне идти за ним. Хотела или выкупить его из рабства, или же остаться с ним. Опоздала. Поэтому я теперь в монастыре, поэтому к вам пришла, достойная. Хочу знать, за что его покарали так?
Удивительно, но не гнев и ненависть слышались в ее голосе, а боль и тоска. А еще мольба. Нет, не та мольба, которая рвется из обиженного, готового на все, даже на холопскую угодливость, сердца. В ее голосе была и уверенность: я – раба той большой любви, которая зародилась на пути из Черна в Выпал, однако не твоя раба. Слышишь, всемогущая госпожа, не твоя! И не смотри на меня, как на рабу свою. Забудь хоть на час, что мы неровня, что тебе достаточно кликнуть челядника – и я окажусь за воротами. Будь добродетельной и знай лишь одно: мы – битые, узнавшие горькое горе люди, должны помнить: ничто уже не властно над нами! Слышишь, ничто!
Наверное, все, о чем думала, что лежало на сердце, сказала взглядом, и жена навикулярия не осталась равнодушной к этому взгляду. Не нахмурилась и не отвернулась, смотрела и смотрела на нее, дивчину из далекой Антской земли. Краска смущения проступила на ее лице так явно, что и самой Миловиде стало не по себе.
– Божейко… – припомнила госпожа. – Как же, я знала Божейку. Такой синеокий и белотелый… так пригож собой, что ему и не пристало быть рабом.
– Тогда за что, спрашиваю, его покарали? Не за то ли, что слишком пригож?
Жена навикулярия и совсем запылала и хотела что-то сказать – и не могла.
– Если невеста Божейки пришла к нам, – заговорила наконец, – то, наверное, знает, что случилось и почему.
– Что случилось – знаю, а почему – никак не возьму в толк. Да и можно ли знать все, тем более из чужих уст? Люди всякого наговорят.
Доверие породило доверие, и жена навикулярия справилась со своим смущением. Хотела даже встать и подойти к невесте Божейки, но в последнюю минуту сдержала себя и ограничилась тем, что протянула к ней руки.
– Верь, девушка, – промолвила тепло и искренне, – вины моей в этом нет. Я добра ему желала, твоему Божейке. Видела, как мучается в железе, хотела облегчить ему участь – сделать слугой в доме, а мучитель мой, навикулярий, усмотрел в той добродетели лихие намерения и погубил молодца. Так надсмеялся над ним и надо мной, что если бы не страх, что понесу кару за самоубийство на том свете, пошла бы за Божейкой и бросилась бы в море. Это не просто подозрение и недоверие – это позор перед всеми Фессалониками, на весь христианский люд позор!
Говорила она с такой болью и горечью, что невозможно было и думать, будто говорит неправду. И все же Миловидка не поддалась тем чувствам, которые зарождались под влиянием исповеди навикуляриевой жены. «Этого только не хватало, – подумала, – чтобы кинулась вслед за Божейкой. Что выдумала!»
– Я пришла не за тем, чтобы упрекать достойную госпожу в том, что случилось, хотя уверена: было бы лучше, если бы она осталась безразличной к судьбе Божейки и не заступилась за него. Колодки, неволю и муку, порожденную неволей, Божейко бы вынес – не смог вынести бесчестья. Мы, достойная госпожа, люди другой крови и других обычаев.
– Как же я могла не заступиться, если сама хожу в веригах рабы?
– Ой, что ты говоришь, госпожа? Разве твои вериги можно сравнить с веригами Божейки? Другое поведай мне, если правда так добра и ласкова: о чем говорил с тобой Божейко? Каким было его наибольшее желание?
– Говорить ничего не говорил, а по тому, как мучился и порывался положить конец своим мукам, видела: что-то непреодолимо тянуло его в родную землю, так тянуло, что пошел на смерть ради этого.
– Благодарю тебя, госпожа достойная, – поднялась Миловидка и тем самым дала понять, что уходит. – Это и есть то, что оправдывает Божейку перед землей нашей. Если доведется возвратиться, так и скажу всем: он был и остался внуком Трояна.
X
В Черне, перед судьями и дружинниками, тати недолго отмалчивались. Да и чего было отмалчиваться? Поймали их с выкраденной в Тиверской земле девушкой, знают, чья она, знают и то, из какой земли пришли за ней. Осталось признаться только в том, почему именно пришли за дочерью Вепра. Говорить правду, ясное дело, не хотелось, за такое по головке не погладят, однако и молчать было нельзя. Тиверцы просто так не отпустят, первой попавшейся побасенке не поверят. Конечно, одной все-таки могли бы поверить: не только уличи, все ходят умыкать девок, когда приходит пора жениться. Только вот девушка не подтвердит, что брали с ее согласия. Так не лучше ли не выкручиваться, а чистосердечно признаться, что привело их в Тиверскую землю и почему именно к Вепру?
– Это я брал, остальные ни при чем, – выступил вперед самый младший.
– А ты знал, что ходить в нашу землю, да еще на татьбу, запрет?
– Знал.
– Почему же пошел?
– Очень красивая, потому и пошел… потому и брал…
– И знал, как сурово за это покарают?
– Если бы не попался, не покарали бы.
– Ага. Чей же ты такой ловкий?
Улич приумолк, но не надолго.
– Старейшины Забралы…
У всех, кто стоял поблизости и слышал это дерзкое признание, глаза полезли на лоб. Так вот оно что! Это младший сын того самого Забралы, который так лютовал и добился смертной казни Боривоя? Ну и ну! Той крови, выходит, мало было, захотели большей?
– За брата пришел мстить?
– За брата уже отомстили, а за сестру еще нет…
На него смотрели словно на умалишенного. Он был похож на ощетинившегося зверька.
– Вот что, молодец, судить тебя все равно будем, так что не очень-то храбрись. Крови ты, к счастью, не пролил, а за насилие ответишь по всей строгости нашего закона.
Богданку меньше всего интересовал и суд и то, что присудят пойманным на татьбе уличам. У него радость – гостит в Черне Зоринка, и он при ней, и мать-княгиня, и сестрички-затейницы. Все рады, что удалось выручить из беды Зоринку, особенно младшие. Все спрашивают и у нее, и у Богданки, как все было. Слушают затаив дыхание, а иногда визжат на радостях, хвалят княжича, он, мол, настоящий муж. Радуется вместе с детьми и княгиня.
– Веселитесь себе, – наконец говорит она старшим, Богданке и Зоринке, – а я пойду к князю, спрошу, послал ли он уже в Веселый Дол людей своих. Пусть сестра Людомила и все остальные скорее узнают, что Зоринка у нас, что с нею все в порядке.
На княжеском дворе она быстро нашла мужа.
– Волот, ты, надеюсь, исполнил пожелание девушки?
– Нет еще.
– По-моему, давно пора. Представляю, как убивается Людомила, не зная, где дочь и что с нею.
Князь был недоволен настойчивостью княгини.
– Я уже это слышал. Какая необходимость напоминать еще раз? Сказал: пошлю, значит, пошлю!
– Необходимость есть, Волот. Хочу, чтобы ты послал кого посообразительней, и не просто сообщил Вепру эту радость, но и пригласил бы их в гости.
– А вот приглашать не стоит. Хватит, приглашали уже…
– То когда было… А сейчас у нас в тереме их дочь, и спас ее наш сын, а в руках тиверских судей – сын старейшины Забралы.
Княгиня поклонилась мужу, мол, все сказала, и пошла. Уверена была: советует доброе дело. Не везти же им девку самим, не подольщаться же к Вепрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61