У всех одно на уме. Люди сновали, словно тени, при случае перебрасывались словом-другим и снова замолкали. Или вздыхали тяжко. Когда же разнеслась весть о том, что люд тиверский снова стекается в Черн (две седмицы назад тоже шли – тогда приносили жертву богу солнца – Хорсу), все, долго не раздумывая и собрав последнее, что нашлось в хозяйстве, присоединились к идущим, чтобы принести требу Перуну. Он тоже их надежда, даже большая, чем Хорс. Тот только светит, а то и жарит, этот же дает спасительную влагу, и это благодать.
Чем ближе подходили к урочищу, где было требище Перуна, тем тесней становилось на дороге. Людей видимо-невидимо, и каждому хотелось не просто поклониться и попросить о чем-то своем, но и самому быть причастным ко всем почестям, воздаваемым богу, к общей мольбе. Ведь только причастность дает надежду, что бог не обойдет своим вниманием и внемлет мольбам всего народа Тивери и каждого из них. Посмотрите, такой щедрой жертвы не знал ни один жертвенник, такой искренней молитвы не слышал ни стар, ни млад, не слышали, наверное, и живущие в земных обителях боги. Князя Волота словно подменили. Куда подевался сильный, суровый в ратном одеянии муж. Стоит покорный, по-княжески величественный, по-человечески простой, молится, как и все, и уповает на милость божью так же, как и все. Когда приходит время и к нему подводят очередную жертву, не торопится, не выказывает боязни или слабоволия, берет из рук волхва нож и спокойно перерезает удерживаемой старейшинами твари выгнутую над чашей шею. Собранную с жертвы кровь выплескивает в огонь, тело твари передает волхвам и снова простирает к небу руки.
– Спаси нас, Перун! Выйди из вертепов поднебесных, из затененных райскими садами веж да сядь на коня своего буйногривого.
– Просим, боже! – многоголосо вторит народ. – Выйди и сядь на коня!
– Прогреми по морю-океану! Разбуди дев дожденосных, нагони на наше небо облаков-туч, дай нам дождя животворного!
– Дождь, боже! Молим-просим, дай дождя!
– Умилостивься щедростью нашей, Перун, и сам стань щедрым!
– Стань щедрым, боже!
Поселяне вторили князю, и слова молитв эхом разносились во все концы урочища, особенно к Соколиной Веже, где тоже толпится, спешит к требищу тиверский люд.
Еще перед жертвоприношением князь заметил: требище обнесено высоким и крепким, из дубовых колод, частоколом. Видно, кто-то додумался и убедил других в мудрости своей: людей к святилищу всей земли идет много; что же будет с божьей обителью, а особенно с источником под дубом, если все станут подходить и припадать к ним, моля о милости божьей или утоляя жажду? Так не лучше ли будет, если доступ к божьей обители получат лишь те, кто приносит жертву? Остальные пусть подходят к ней одной тропкой, а уходят другой.
Не мог уйти князь, не поинтересовавшись, чья эта забота. Указали на одного из волхвов.
Волот был высок, но волхв, на которого указали, чуть не на голову выше него. И в плечах шире, и руки у него такие, что, казалось, запросто скрутит волу рога.
– Кто ты?
– Волхв Жадан, достойный князь.
– Ограда вокруг обители бога Перуна – твоих рук дело?
– Да, моих и братии волхвующей.
– Кто же надоумил вас?
– Боги, – не задумываясь ответил Жадан.
– Общаетесь с богами?
– Не все, только я. Когда творю требу, не гнушаюсь отведать крови животного, которого приношу в жертву богу. Этот напиток и наделяет меня вещим даром – слышу голос бога и беседую с ним.
– Что же говорит бог о посланной на нас каре?
– А то, княже, чего лучше не знать.
То ли не по душе пришлась Волоту такая беседа, то ли не посчитал нужным допытываться, только повернулся и хотел было уйти, но вдруг передумал.
– Мне нравится то, что ты сделал. Не мешало бы позаботиться и о том, чтобы божье подобие не мокло под дождем, чтобы не было оно доступно первому попавшемуся супостату, который вздумает глумиться над верой нашей и богами нашими.
Волхв округлил глаза и внимательно посмотрел на князя.
– В твоих речах, повелитель, слышу достойную тебя мудрость и сделаю так, как велишь.
– Это не мое, Жадан, это божье повеление. А еще… – начал было и смолк, словно не решался говорить дальше. – А еще вот что хочу поведать тебе. Впредь пусть будет так: если Перун потребует жертвы, а я не объявлюсь, занятый делами земли, тогда на требище будешь приносить жертву ты. Слышишь, волхв?
– Слышу и покоряюсь воле князя.
– Вижу, покоряешься охотно, поэтому возлагаю на тебя еще одну повинность: оберегай вместе с волхвующими людьми обиталище бога Перуна. Поселяйся здесь и храни его.
III
Это правда, обида Вепра на князя Волота не знает ни меры, ни границ. Обида, которая не забывается даже на смертном одре и о которой говорят детям: «Вот ваш злейший враг. Помните об этом и не прощайте ни ему, ни роду его до тех пор, пока кто-то из рода его не заплатит кровью за кровь и смертью за смерть». Но правда и то, что не только обида разжигает сердце Вепра. Она – всего лишь поле, на котором проросли и укоренились давние помыслы Вепра. Да, всего лишь поле. Это на людях называл он себя побратимом Волота и счастливым отцом, у которого растут сын и дочь, достойные породниться с княжеской семьей. На самом деле давно и упрямо ждал случая, чтобы поссориться с Волотом, а то и стать на его место. Это на людях не раз и не два провозглашал: «Ты – наш князь, на тебе держится земля Тиверская, твоей мудростью живет и благоденствует люд тиверский», а про себя думал: «А чем я хуже? До каких пор должен ходить под Волотом и растрачивать усилия рук своих и ума на него?» Это для вида горланил за трапезой: «Слава князю Волоту, победителю ромеев!», а наедине с собой заглядывал в будущее, и мысли его вились по-другому: «Вышел бы из тебя победитель и гонитель ромеев, если бы не моя сулица и не мой меч?» А еще уверен был, да и от Волота слышал не раз, что тиверская дружина – его, Вепра, детище. Не князь и не кто другой из мужей – Вепр закалил и сделал ее такой, какая она есть ныне: способной выстоять в сече и побеждать ромеев. Не Волот ли говорил как-то, любуясь ратной выправкой старшей дружины: «Что бы я делал без тебя, Вепр? Знаешь ли ты сам, как это хорошо, что ты есть у меня?»
О, эти думы и это поле для дерзких помыслов! Он уже не мог отречься от них, особенно после того, как получил из рук Волота землю при Дунае. Но все же до поры до времени был осторожен. Почувствовав как-то, что князь не просто, не ради шутки обмолвился: «Хорошее пристанище будешь иметь. Не захочешь ли стать удельным князем?», Вепр насторожился и поспешил облечься в личину верного князю мужа: «Такое княжество, как мое займище, – ответил он, – соседи проглотят и не подавятся».
Может, еще долго находился бы в личине побратима Волота и самого верного мужа в заботах о мощи и славе земли Тиверской, если бы не Боривой и все то, что с ним случилось. Смерть сына прибавила злости, а уж злость – и всего другого. Первое, что он сделал, – не появлялся больше в Черне, а когда князь сам прибыл в Веселый Дол и пожелал поговорить со своим воеводой, Вепр объявил, что отныне он не воевода. Берет на себя другие обязанности – строителя сторожевой вежи в Подунавье, чтобы быть подальше от побратима, который стал для него врагом, и не хочет видеться с тем, кто только притворялся другом.
Выпроводив непрошеного гостя и более-менее успокоившись, Вепр сказал себе: «Пусть едет и тешет себя надеждой, что пройдет моя печаль по сыну – пройдет и гнев. Я другое лелею в мыслях и отныне твердо буду идти к тому, что надумал. Слышишь, враже: твердо и неуклонно! В землях славянских издавна заведено и так будет вечно: у кого на плечах голова, а не пустая макитра, тот и князь; кто крепко держит меч в руке, а к тому же сумеет соорудить и острог – надежное укрытие для людей в годину чужих вторжений, – тот тоже князь. А у меня все это есть. Сам говорил в свое время: „Что бы я делал без тебя?“ Вот и воспользуюсь случаем, построю пристанище и острог в устье Дуная. А сооружу да заселю землю тиверским людом, не так еще о себе заявлю».
Четыре года тому назад это были лишь мечты, но отныне они стали делом. Вон как развернулся на подаренных князем землях, чувствуя себя вольным и независимым от него, не просто сторожевую вежу – острог сооружает: поднялась в поднебесье высокая, рубленная из дуба вежа, там же – гридница, денники для коней, стойла для живности. На другой стороне подворья его, воеводы Вепра, терем с подземельем и клетями в подземелье, со всеми хозяйственными постройками, которые не уступят княжеским в Черне. Слева и справа от терема воеводы заложили или заложат свои дома те, кто возглавляет холмскую стражу, и те, кто строит острог и пристанище. Это будет детинец. Позже его обнесут высокой стеной и отделят от окольного города – того освобожденного от лесных дебрей места, которое Вепр отдает огнищанам и гридням. Пусть пока и немного их, новых поселян при новом городе, но все же есть, и чем дальше, тем будет больше. А когда в Холме уже будет пристанище и туда зачастят заморские гости с товарами, появятся и те, которые будут прислуживать гостям, покупать и перепродавать их товары. Им тоже захочется жить в городище, под защитой гридней и стен острога. Тогда не только детинец, но и окольный город станет многолюдным, заполнятся людьми ближние и дальние окраины. Он же, воевода и властелин, позаботится о выгодах и льготах для поселенцев. О его земле, морском пристанище пойдет добрая слава, а где слава, там и люди, там и удельное княжество.
Чтобы это произошло как можно скорее, Вепр решил сказать жене своей: «Хватит нам жить врозь. Бери детей, оставляй на челядь Веселый Дол. Сами отныне будем жить на Дунае». Переезд Людомилы послужит хорошим примером для других. «Воевода Вепр, скажут, перевез уже и семью. Он уверен: есть под рукой сила, способная уберечь поселян от напасти, городище – от ромейского вторжения. А если уверен воевода, то нам сомневаться нечего. В Подунавье много земли, более чем достаточно рыбы, будет с чужеземцами живая торговля. А где такая выгода, там достаток, там и благодать».
Сердцем чувствовал: не только Людомила, но и народ тиверский откликнется на его зов, снимется с насиженных мест и подастся ближе к Дунаю. А уже на Людомиле споткнулся…
– Не рано ли забираешь нас из Веселого Дола? – Она остановилась, удивленная его словами.
– Рано? И это говоришь ты, жена? Неужели не надоело быть тебе одной, все без мужа и без мужа?
– Надоело, Вепр. Если бы ты знал, как надоело. Но я не о себе уже беспокоюсь. Мое счастье, считай, отлетело за те высокие долы, откуда нет возврата. Что будет с Зоринкой, если переедем, – вот о чем тревожусь.
– А что с нею может случиться?
– Как это – что? Взрослая девка уже, шестнадцать лет. С кем обручиться в твоем Подунавье?
Растерялся Вепр от неожиданности и прикусил язык. А ведь и правда, с кем обручится Зоринка в Холмогороде?
– Об этом уже ты могла бы позаботиться, – сказал с досадой Вепр.
– И позаботилась бы, если бы не мысли, которые в свое время вбили ей в голову.
– Богданку Волотова помнит?
– Помнит.
– Пусть выбросит из головы. Или я не говорил тебе: чтобы и думать о нем не смела.
– Я тоже об этом говорила, но наши слова летят на ветер.
– Видится с ним?
– С тех пор как запретили, не виделась, а сохнуть сохнет по нему и нас попрекает, что не пускаем.
– А ну позови, я поговорю с ней.
– Не надо, Вепр.
– Почему не надо?
– Тайны сердца – это наши, женские тайны, тебе негоже вторгаться в них…
– Чепуха. Я знаю, как сказать и что сказать, чтобы не обидеть и не вспугнуть раньше времени. Скажи лучше, Людомила, на кого возлагаешь надежду, куда повезти Зоринку, с кем познакомить?
Вепрова призадумалась.
– По мне, так и к Колоброду не мешало бы нам с ней заехать. Жена его – моя подруга в девичестве. Сама красавица и сын такой же.
– Ну тогда зови девку. Так и скажи ей: «Приближается праздник веселый – Коляда; поедем всей семьей к Колоброду».
IV
Прошлое славянского рода теряется в туманной дали веков. Поэтому в памяти людей сбереглось лишь то, что наиболее поразило. Деды рассказывали о незабываемых веками событиях внукам, внуки – своим внукам, а те – снова своим. Так и идет из поколения в поколение как слава, так и позор. Поныне гордится славянский род тем, что были в его прошлом мужи поистине мудрые, которые сами поняли и других убедили: пуща лесная, болота – не такие уж и надежные укрытия. Даже обнесенное стеной или рвом жилье не дает уверенности, что ты защищен от соседей. Уверенность может придать только единство родов в племени и единство племен одного языка, одного обычая в делах и помыслах. На том давно стояли, лишь потому и выстояли в земле Трояновой. Да, только потому. Ведь и тогда были времена не лучше нынешних, а на южных границах жили не менее завистливые, чем ромеи, соседи – римляне. Не их ли алчность и подсказала славянам – спасение в единении. А уже сплоченность помогла создать рать, которую те же римляне за высокий рост людей, живших в славянских землях, назвали антской.
Значит, была причина считаться с силой антов, если римляне побоялись и дальше Дуная не пошли. Признание это, правда, не помешало, и на головы славян свалились другие соседи, и не соседи даже – пришельцы из далеких земель. Они-то и ввели антов-славян в позор. То ли пращуры испокон века были доверчивыми, то ли уж слишком успокоились, не зная вторжения чужеземцев, но, когда готы высадились в устье Вислы и пошли, не встретив сопротивления венетов, к северным границам их земель, удивились и насторожились, собрались вместе, вышли навстречу пришельцам из чужого края.
– Кто вы и зачем идете в наши земли? – спросили.
– Мы подданные короля Германарика, – сказали готы. – Идем из тех северных краев, где много туманов и мало солнца. Земля та не может прокормить нас, ищем другую.
– В наших краях вольных земель нет. От Вислы до Днепра и дальше за Днепром живет люд славянский.
– Мы это знаем, но знаем и другое: на северных границах Меотиды, да и в солнечной Тавриде есть земли, никем еще не занятые или заселенные редко. Вот и хотим обратиться к антам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61