Встретилась бы вот сейчас и сказала бы ему: „Я здесь, ладо, бери меня в жены“. И жили бы мы с тобой в любви и согласии, уверена, что скоро и раны бы душевные затянулись, которые нанесла смерть мамы, отца, всех близких. Потому что люб ты мне. Знаю, жили бы, как голубки, в своем гнездышке. А что без тебя? Что?..»
Так бы и упала на землю, по которой ходил Божейко, и плакала, плакала, пока не изошла бы слезами. Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…
Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали – вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.
– Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?
– Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, – говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. – Наверное, издалека к нам?
– Из Выпала я.
– Из Выпала? – то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. – Из погорельцев, видно?
– Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?
Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:
– Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?
– Она и есть.
То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.
И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.
Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.
– Садись, дитя, – сказала словно своей дочери. – Садись и рассказывай, что знаешь.
Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, – и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.
Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:
– За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.
Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.
– А о себе ты ничего и не сказала мне.
– Разве я не говорила?
– О том, что было, – да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?
Чувствовала, горит лицо, а почему – и сама не знала.
– Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.
И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.
– Где же ты живешь, дитя бедное?
– У папиной сестры.
– Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?
Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.
– Может, к нам перейдешь? – предложила мать Божейки.
– А зачем?
– Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле – и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.
«Ой, матушка-зоренька! Не так-то легко будет Божейке разбить ромейские вериги», – подумала Миловидка, а вслух сказала:
– Я посоветуюсь с тетей. Если не нужна ей на зиму, то и приду. Вдвоем нам, – прибавила, преодолевая грусть, – не так тоскливо будет ожидать, правда?..
XIII
Пока стояло лето, а в Соколиной Веже находились мать с сестричками, Богданко не задумывался над тем, что делает бабуся Доброгнева. Умывался, как и раньше, студеной водой, может, только старательней, чем до златеницы, промывал глаза и не вытирался – ждал, пока воду солнце высушит. Теперь же, когда мать-княгиня уехала и забрала с собой девчонок-щебетушек, в просторном бабушкином доме ощутимей стала тишина, и отрок невольно прислушивался к ней, ловил каждый посторонний звук.
– Что это, бабуся? – спрашивал, когда бабушка ставила перед ним миску с водой.
– А это ж водица. Умываться будем.
– Снова? Только что умывались.
– То была росная водица, а это заряная.
– Это уже та, которая поможет?
– Не знаю, соколик. Какая-то должна помочь, а какая – не ведаю. Больше всего надеюсь на ту, которая упадет на твои глазоньки в светлую пятницу.
– А до нее далеко?
– Ох, далеко. И лето надо перебыть, и зиму переждать.
– О-о… Это только весной?..
– Да, милок, ранней весной. В тот день бог-громовик разбивает ударом своих молний зимние вериги и открывает вход в царство вечного лета. Царевна Золотая Коса, Ненаглядная Краса бывает особенно щедрой в это время и посылает с росами или дождевыми потоками на землю и живую воду. А вода эта исцелит, голубчик, твои глаза.
– Она добрая, бабуся?
– Кто?
– Ну, богиня Золотая Коса.
– Все боги милостивы, внучек.
– Правда? А почему отец говорил: «Это боги покарали нас»?
– Так говорил?
– Да.
– Это он с горя, внучек. Тебя не за что карать, ты ничем еще не провинился на земле. Неосторожен был, посмотрел не вовремя на царевну Золотую Косу, Ненаглядную Красу, потому и ослеп.
Доброгнева редко оставляет Богданко одного, разве на минуту-другую, когда он спит. Все говорит-рассказывает внуку, почему небо бывает чистое и ясное, а почему – пасмурное, с какого дня петухи поют днем и ночью, когда вся и все спит; было ли так извечно, что на земле росли деревья, засевались нивы и родился хлеб. Вот и сейчас посадила внука, чтобы его головка легла к ней на плечо, – гладит, успокаивает и говорит:
– Кто видел в небе солнце, тот видел и Золотую Косу, Ненаглядную Красу.
– Хорс – ее отец? – прерывает Богданко.
– Нет, Сварог всем богам отец. Золотая Коса – богиня света и добра, всеблагая плодоносица, которая возвращается к нам, чтобы снова и снова приходил день на землю и не угасала жизнь. Да, если бы не было ее блеска-света, не было бы и тепла, а не было бы тепла, не стало бы и людей на земле, не росли бы деревья в лесу, не плодоносила нива. Это она, богиня, выходит каждый день на небо и распускает по земле свои золотые косы, призывает к жизни и дает великую силу всему, что способно плодоносить. Это от ее ласки настает такая пора, когда бог-громовик разбивает ледяные вериги в воздушном океане и открывает дорогу медоносному дождю. А куда падают его живительные струи, там зацветают луга и леса потому, что возрождается любовь между небом и землей. Небо дарит земле роскошные одежды, а земля небу – колыбель для поднебесного простора – воздух. Так что, внучек, не обижайся на златокосую деву за то, что она была слишком яркой и ослепила тебя своим блеском. Она ослепила, она и исцелит… Нужно только быть терпеливым, уметь ждать и, молясь, надеяться. Хочешь, я научу молитвам-заклинаниям, чтобы ты мог сам обращаться к богине и напоминать ей о себе? Повторяй за мной: «На море, на океане, на острове на Буяне есть пламенеющий белым огнем-светом Алатырь-камень. На том камне сидит красная девица. Сидит она и стреляет в чистое поле, убивает всякие боли. Девица красная, девица ясная, девица всеблагая, бей и мой недуг-затмение. Пошли из небесной криницы живой водицы на мои темные очи. Сделай так, чтобы они прозрели, чтобы я опять мог увидеть лик твой, ясную красу твою, утешался лесом, и долом, и людьми на свете».
Богданко послушно повторяет за бабусей – и раз, и второй, наконец задумывается, а потом спрашивает:
– А в том море есть и острова? Что это за остров – Буян?
Бабушка не гневается, бабушка у него словно богиня всеблагая: сама доброта, сама утеха и покорность. Усмехается только, когда внук не то спрашивает или не вовремя, и говорит:
– Земля, чтобы ты знал, это лишь капля суши в океан-море. Вокруг нее вода и над ней вода. Сколько солнца-света, столько воды и воздуха. Один океан окружает со всех сторон землю, другой плавает в воздухе. Этот другой – дождевой океан-море. А уж за тем морем – голубое царство солнца, луны, звезд, его-то и называют островом Буяном. Там не бывает стужи, там вечная благодать, текут медовые и молочные реки, а по берегам тех рек неувядающие сады, среди садов вечнозеленые луга. Чего только нет в тех садах. Яблоки только золотые. А уж птиц, боже ты мой! Так щебечут, так поют, что и рассказать нельзя. Боги наделили тот благословенный остров самым чистым на свете воздухом, водами животворными. Там, внучек, небесная криница, та, в которой самая чистая и самая вкусная вода на всем белом свете, из нее берут начало все небесные реки и наполняют животворными водами Мировой океан. На том острове, на Буяне, растет мокрецкий дожденосный дуб, зимуют все земные птицы. Не из бездны подземельной прилетают, из Вырая прилетают они весной и приносят в клювиках семена всяких растений – тех, что плодоносят в поле, и тех, что растут в лесу, на лугу или в саду.
– А челядница говорила, что семена ветры приносят.
– И ветры, голубь мой, а как же. Там, в поднебесье, живет великан-птица Стратим. Она и поднимает своими крыльями буйные ветры, а ветры, проносясь мимо острова Буяна, подхватывают семена и несут их на землю. А то откуда бы взяться на земле, такому множеству цветов, трав, деревьев… А еще хочу сказать тебе, соколик мой ясный, – погладила старая Доброгнева внука и почему-то перешла на шепот, – что там, на острове Буяне, возле небесной криницы стоит золотой дворец. И живет в том дворце царь-девица Золотая Коса, Ненаглядная Краса. У изголовья золотого ложа царь-девицы бьет источник живой воды. Когда дева слышит, что кто-то из землян молит ее о помощи, она протягивает руку и бросает воду на землю, а уж на земле вода найдет кого следует. Вот и не ленись, внучек, ходи со мной на утренние и вечерние росы, смотри своими глазоньками на солнышко ясное, когда оно всходит и когда заходит. Не гляди на него, если бывает оно в пышном сиянии, а на земле нет росы. И подстережешь счастливый час, а в нем – счастливое мгновение, то, которое незрячего делает зрячим. Согласен ли на это?
– Я на все согласен, бабуся, согласен, лишь бы прозреть.
– На том и порешим. Пусть будет благословен этот час, пусть будет благословен наш договор.
XIV
Заря вечерняя, советчица обездоленных. Ты одна видишь и знаешь, какая печаль точит сердце Миловидки, сосет из него кровь, словно пиявка, которая живет на болотах. И тепло, и уютно, и приветливо в доме Божейки, в той светлице, что предназначалась, говорят, для молодоженов, и вместе с тем так горько. Так горько, заря ясная, что нет ни сна, ни покоя. И противится Миловида своей печали, а одолеть не может. Почему так случилось? Почему? Они же с Божейкой так любили друг дружку и хотели быть вместе… И все бы свершилось, если бы не горе, которое свалилось в ночь на Ярилу. Жили бы здесь, в этом доме, какая радость и для них, и для родителей. Божейко голубком летал бы вокруг нее, и она не скупилась бы на ласку и любовь. Давно бы дитя под сердцем носила, и расцветала бы от счастья, которое ее переполняло, и делилась бы им со всеми! Светелочку эту вымыла бы до блеска, украсила цветами, расписала голубочками, что живут парами, вьют свое гнездышко для своих деток. Все бы Божейкино подворье, а то и всю весь приукрасила и развеселила, такая уж уродилась, что всех ей хотелось обнять и согреть своим сердцем. Если бы мир этот не был таким злым и коварным… Ой, боженьки! Если бы не таким! Пленил ее голубка, да и завез в чужие края, к подлым и жадным на солиды людям. И тем самым и на нее надел вериги. Такие тяжелые и такие безнадежно тоскливые, что хоть руки на себя накладывай. Потому что это мука адская: жить под кровом лада своего и не видеть его.
До глубокой ночи не спала Миловида, все думала думу горькую и плакала безутешно. А потом так и сказала себе: «Не уживусь я здесь. Ей-богу, не уживусь! Одолеет меня печаль-тоска и погонит прочь. Только вот куда? Снова к тетке в Выпал или к князю? Нет, нет! – испугалась Миловида этой мысли и поспешила убедить себя: – Это так тоскливо потому, что одна ночую в клети. Завтра попрошу маму Божейки, чтобы разрешила ночевать со мной и его сестричкам».
Воспоминание о хозяйке дома утешает и приглушает сердечную боль. Никто на всем белом свете не относится с такой добротой к Миловиде. Так и сказала хозяйка Миловиде, когда она во второй раз пришла из Выпала: «Живи у нас, дитя, и будь нашей. Ничего, что нет с нами Божейки, главное, он жив, вот и дожидайся его. Меня зови мамой, отца – отцом, сестричек Божейки – сестричками. Было бы, конечно, лучше, если бы счастье и кровь соединяли нас. Но что поделаешь: те, кого соединяет горе, тоже родня».
На что надеется старая, только ей и ведомо это. А может, и не знает, может, просто сердце велит: будет при ней Миловидка, будет и надежда, что возвратится сын. И добра она с ней, и ласкова: «Ты такая пригожая, такая милая, смотрю на тебя, и рана меньше болит. Каким бы счастливым был Божейко, если бы ты стала его женой, и какой он трижды несчастный, что не муж тебе!»
Вздыхает тяжко и сдерживает, как может, боль. Не хочет причинять лишнее горе дочке, оберегает ее. Все время делает так, чтобы Миловида была рядом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61