И надо же было случиться такой беде: пока Понте яростно дергал ручку колокольчика, словно хотел ее оторвать, по лестнице поднялась вернувшаяся из лавки Илария и открыла дверь своим ключом, так что преградить путь непрошеному гостю стало невозможно, он ворвался, прихрамывая, в гостиную и предстал перед испуганными женщинами в надвинутой на глаза шляпе и забрызганной грязью одежде; в руках он вертел трость. Рот его был перекошен, как и в прошлый раз.
— Фраскито,— взмолилась донья Пака,— ради бога, не пугайте нас. Вы нездоровы, вам надо лежать в постели.
Обдулия с драматическим пафосом воззвала к его тщеславию:
— Фраскито, такой светский человек, как вы, воспитанный, утонченный, не может говорить с дамами в подобных выражениях!.. Опомнитесь, придите в себя.
— Сеньора и мадама,— сказал Понте, с трудом стаскивая с головы шляпу.— Я кабальеро и горжусь тем, что знаю, как обращаться с дамами из общества, но произошел нелепый случай, и я вынужден просить объяснений. Этого требует моя честь.
— Да нам-то какое дело до вашей чести, пугало вы огородное? — вскричала Хулиана.— Порядочный человек женщинам не грубит! Когда-то вы их величали императрицами, а теперь...
— И теперь...— отвечал Понте, задрожав, как осиновый лист, от резких слов Хулианы.— И теперь я оказываю женщинам полное уважение. Обдулия — дама, донья Франсиска — тоже дама. Но эти дамы... оклеветали меня, задели мои самые чистые чувства, утверждая, будто я ухаживал за Бениной... склонял ее к тайной любовной связи, чтобы ради меня она поступилась верностью арабскому кабальеро...
— Да никогда мы не говорили подобной чепухи!
— А весь Мадрид это повторяет... Отсюда, из этой гостиной, разошлось по всему городу это недостойное измышление. Меня обвиняют в подлом преступлении, дескать, я строил куры ангелу небесному с белоснежными крыльями незапятнанной чистоты. Знайте же, что ангелов я почитаю; другое дело, если бы Нина была земной женщиной, тогда я не пощадил бы ее чистоты, потому что я мужчина... Знавал я блондинок и брюнеток, замужних, вдов и девиц, испанок и француженок, и ни одна не могла передо мной устоять, ибо я того стою, красота моя не увядает... Но ангелов я не совращал и не собираюсь совращать... Так н знайте, Франсиска, так и знайте, Обдулия... Нина не принадлежит этому миру... ее место — на небесах... Одевшись нищенкой, она просила милостыню, чтобы поддерживать вас и меня... Женщину, которая способна на такое, я не стал бы соблазнять, не мог бы пленить и злоупотребить слабостью... Моя красота земная, а ее — божественная; мое красивое лицо — это бренная плоть, а ее лицо сияет небесным светом... Нет, нет, не совращал я ее, не была она моей, она принадлежит господу богу... Это вам говорю я, Курра Хуарес из Ронды. Вы теперь еле передвигаете ноги оттого, что отягощены грузом неблагодарности... А я легок, как перышко, потому что преисполнен благодарностью... Вы сами это видите... Вы, неблагодарная, налиты свинцом, который гнет вас к земле... сами видите...
Дочь и мать, придя в отчаяние, стали кричать, взывая о помощи, может, соседи услышат. А Хулиана, как женщина смелая и решительная, возмутилась наглыми речами несчастного Понте, храбро подступила к нему, схватила за лацканы сюртука и, сверкая глазами, крикнула:
— Убирайтесь отсюда, да поживей, чучело несчастное, не то я выкину вас с балкона.
Наверняка так бы она и поступила, если бы Илария и Даниэла, подхватив под мышки злосчастного кавалера из Альхесираса, не поволокли его к двери. Привлеченные криками, прибежали привратники и кое-кто из соседей, все четыре женщины вышли на лестничную площадку и объяснили, что человек этот лишился рассудка и из любезнейшего и учтивейшего кабальеро превратился в бесстыдника и наглеца. Фраскито доковылял до следующей площадки, остановился, глянул вверх и крикнул:
— Неблагодарная, неблагодаррр...
И тут страшная конвульсия не дала ему договорить. Из уст его вырвалось лишь хриплое клокотанье,-будто чья-то невидимая рука сжала ему горло. Все увидели, как исказились черты его лица, глаза полезли из орбит, а рот скривился совсем на сторону, чуть ли не к уху... Воздев руки, он горестно воскликнул: «Ах!» и рухнул на каменные плиты так, что задрожала вся ветхая лестница.
Четыре женщины подняли его и снесли наверх, чтобы оказать помощь, в которой несчастный уже не нуждался. Удостоверившись в этом, Хулиана сухо сказала:
— Он мертв, мертвей моего дедушки.
ЭПИЛОГ
Примером исключительного влияния человеческой воли на жизнь больших и малых сообществ была Хулиана, понятия не имевшая ни о каких принципах, едва умевшая читать и писать, но от природы наделенная редким даром организовывать жизнь и направлять действия других людей. Если бы на долю ей выпало управлять не семейством Сапата, а семьей побольше или даже островом или государством, она с честью справилась бы и с этой задачей. На острове доньи Франсиски она с первых же дней после прихода к власти установила незыблемый порядок, все у нее ходили по струнке и никто не осмеливался восстать или даже поставить под сомнение какой-нибудь из ее приказов. Правда, для достижения такого благого результата ей пришлось ввести режим чистейшей воды абсолютизма, основанный на терроре: она не допускала даже робких замечаний со стороны своих подданных, законом служила ее высочайшая воля, средством убеждения — палка.
Система эта, полностью оправдавшая себя во взаимоотношениях с Антонио, вполне подходила и для доньи Паки и Обдулии, обладавших вялым, анемичным характером. Над доньей Франсиской Хулиана обрела такую власть, что та не смела даже прочесть «Отче наш», не испросив на то разрешения диктаторши; а перед тем как вздохнуть, что случалось довольно часто, она бросала взгляд на невестку, как бы извиняясь: «Ты уж не сердись, я разик вздохну». Во всем свекровь повиновалась Хулиане, кроме одного; та требовала, чтобы донья Пака не предавалась грусти изо дня в день, и хоть раба покорно соглашалась, по всему видно было, что приказ этот не выполняется. Вдова Сапаты вступила в долгожданное благополучие понурив голову и опустив глаза, будто разглядывала узоры на ковриках; передвигалась она с трудом, а ее безразличие ко всему, плохой аппетит и неизменно мрачное настроение свидетельствовали о том, что сеньору Франсиску все больше одолевают черные мысли.
Через две недели после переезда семейства на улицу Орельяна властительница решила, что руководить будет гораздо удобней, если генерал будет находиться при подчиненных неотлучно. И она переехала к свекрови со всем своим имуществом, детьми и кормилицей, для чего пришлось сначала расчистить место, выбросив кое-какой старый хлам и часть цветочных горшков и рассчитав Даниэлу, которая, строго говоря, больше мешала, чем помогала. К обязанностям великого канцлера добавились обязанности камеристки, эти услуги Хулиана оказывала и свекрови, и невестке. Таким образом, все оставалось в семье.
Но в нашем мудреном мире полного счастья не бывает: примерно через месяц после переезда доньи Франсиски, отмеченного в хронике семейства Сапата нелепой смертью Фраскито Понте Дельгадо, Хулиане стало казаться, что здоровье ее пошатнулось. Крепкая и сильная женщина, тянувшая лямку не хуже доброго мула, ни с того ни с сего стала страдать недугами, казалось, несовместимыми с ее природным здравомыслием и уравновешенным характером. Что это было? А были это нервные расстройства и приступы истерии — то, над чем Хулиана всегда смеялась и считала выдумкой и капризом избалованных женщин, эти болести, по ее мнению, могли лечить мужья, мастера заговаривать зубы.
Недуг Хулианы начался с упорной бессонницы: не одно утро она вставала, так и не сомкнув глаз, через несколько дней начала терять аппетит и наконец, кроме бессонницы, ее стали одолевать ночные страхи, а днем она ходила мрачная и унылая. Для семьи хуже всего было то, что эти недомогания вовсе не смягчили нрава властительницы, а наоборот, сделали его еще более суровым. Антонио приглашал ее прогуляться по бульвару, в ответ она посылала его подальше, добавив к этому тысячу чертей. Она стала угрюмой, грубой, невыносимой.
Наконец ее истерические припадки вылились в навязчивую идею о том, что двойняшки якобы нездоровы. Те, как и прежде, выглядели крепышами, но это не успокаивало ее страхов. Она принимала всяческие меры предосторожности, окружала детей чрезмерными заботами, чем изрядно докучала им и дорой доводила до слез. Ночью вдруг соскакивала с постели в полной уверенности, что дети ее зарезаны неведомым убийцей и плавают в крови. Стоило кому-нибудь из них кашлянуть, ей уже казалось, что ребенок задыхается, если дети плохо ели, воображала, что кто-то их отравил.
Как-то утром Хулиана поспешно вышла из дому и отправилась в южные окраинные кварталы разыскивать Бенину, с которой ей надо было поговорить. И, видит бог, потратила на поиски не один час, так как бывшая служанка уже не жила в приюте святой Касильды, а перебралась на пятый круг ада, то есть в предместье слева от Толедского моста. Там Хулиана и отыскала ее наконец после долгих расспросов и утомительного блужданья по нищему кварталу. Старушка жила со своим мавром в домишке, вернее, в лачуге на горе к югу от шоссе. Альмудена понемногу оправлялся от мучительной болезни, но отвратительные струпья все еще безобразили его лицо, и он не выходил из дома, каждое утро Бенина одна отправлялась добывать пропитание к церкви святого Андрея. Хулиана немало удивилась, найдя ее в добром здравии, веселой и спокойной, ибо покорность судьбе, как видно, укрепила ее дух.
— Я пришла с вами ругаться, сенья Бенина,— сказала Хулиана, усевшись на камень перед лачугой, рядом с которой Бенина стирала белье в корыте; слепой сидел в тени у стены лачуги, на безопасном, как показалось гостье, расстоянии.— Да, ругаться, потому что вы согласились забирать остатки еды из нашего дома, а сами носу не кажете.
— Сейчас объясню, сеньора Хулиана,— ответила Нина.— Поверьте, я к вам не хожу не из гордости, нет. Просто нужды не было. Я получаю еду из другого дома, кое-что перепадает у церкви, и нам этого хватает; так что вы можете отдавать излишки какому-нибудь другому бедняку, какая вам разница, лишь бы совесть была спокойна... Что вы хотите узнать? Кто дает мне еду? Вижу, вас разобрало любопытство. Это святое подаяние я получаю от дона Ромуальдо Седрона... Я познакомилась с ним у церкви святого Андрея, он там служит мессу... Да, сеньора, дон Ромуальдо — настоящий святой, чтоб вы знали... Я долго думала и теперь уверена, что это не тот дон Ромуальдо, которого я выдумала, а другой, но они похожи, как две капли воды. Человек сочинит небылицу, а она вдруг оборачивается правдой, значит, бывает и такая правда, которая прежде была заведомой ложью... Вот так-то.
На это швея сказала, что очень рада за нее, и раз уж дон Ромуальдо ей помогает, они с доньей Пакой будут делиться излишками с другими нуждающимися.
— И еще я в долгу перед вами,— продолжала Хулиана,— потому что моя свекровь, которая во всем меня слушается, велела, чтоб я выдавала вам по два реала в день... Я не могла этого сделать, ведь мы нигде не встречались, но эти деньги на моей совести, и я принесла вам долг, за месяц получилось пятнадцать песет.
— Что ж, я их возьму, сеньора,— сказала обрадованно Нина,— это деньги немалые... А сейчас они для меня как манна небесная, я выплачиваю долг Фитюльке с Медиодиа-Гранде, мы договорились, что я буду отдавать ей все, что удастся собрать, и еще проценты: одну песету на дуро. Деньгами, что вы принесли, я рассчитаюсь с долгом наполовину, даже больше. Пусть бы такая манна каждый день с неба сыпалась. Я очень вам благодарна, сеньора Хулиана, дай бог вам здоровья, а также вашему мужу и деткам.
Нервно и сбивчиво, сильно преувеличивая, мадридская швея заверила Бенину, что здоровья-то у нее и нет, что ее мучают какие-то странные и непонятные болезни. Но она сносит их терпеливо, о себе не очень беспокоится. А вот что действительно ее тревожит и превращает ее жизнь в сплошную муку, так это мысль о том, как бы не заболели дети. Это даже не мысль и не опасение, это уверенность в том, что Пакито и Антоньито заболевают... и непременно умрут.
Бенина попробовала отговорить Хулиану от подобных мыслей, но та осталась при своем, поспешно распрощалась и вернулась в Мадрид. Старушка и мавр немало удивились, когда на следующий день спозаранку Хулиана снова к ним пришла, взволнованная, дрожащая, со сверкающими глазами. Разговор был коротким, но знаменательным, с психологической точки зрения.
— Что с тобой, Хулиана? — спросила Нина, впервые обращаясь к невестке доньи Паки на «ты».
— Чему ж еще со мной быть? Мои дети умирают.
— О господи, какое несчастье! Захворали?
— Да... то есть пока нет, они здоровы. Но меня мучает мысль, что ойи умрут. Ах, дорогая Нина, нейдет это у меня из головы! Я без конца плачу и плачу... Сами видите, что со мной...
— Да, вижу. Но раз это только мысль, возьми да и выкинь ее из головы.
— Затем я и пришла, сенья Бенина, со вчерашнего вечера в голову мне засела еще одна мысль: что вы и только вы можете меня вылечить.
— Как?
— Скажите мне, что я не должна верить, будто мои дети умирают... прикажите, чтоб я в это не верила.
— Я?..
— Если это скажете вы, я поверю и избавлюсь от этой проклятой мысли... Потому что... скажу прямо: я согрешила, я скверная женщина...
— Что ж, милая, тогда тебя вылечить нетрудно. Я тебе говорю: твои дети не умирают, они здоровые и крепкие малыши.
— Вот видите?.. Я уже и успокоилась, а это знак того, что вы уверены в том, что говорите... Нина, Нина, вы святая.
— Нет, я не святая. Но все равно твои дети здоровы, никаких болезней у них нет... Не плачь... А теперь иди домой и больше не греши.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34