Вы что же думаете, мы, простые женщины, не знаем галантерейного обхожденья?.. Ну, бог с вами. Я пошла и мигом вернусь, мне надо накормить девочку и этих сударынь кошек. И уж вам, сеньор дон Фраскито, хотите не хотите, придется поскучать тут еще немного. Я вас угощаю... вернее, сеньорита вас угощает.
— О, это для меня большая честь!.. Премного благодарен. Я уже собирался уйти.
— Да-да, мы знаем, что вас всегда ждут к обеду в каком-нибудь знатном доме. Но я надеюсь, вы так добры, что не откажетесь сесть за стол с такими бедняками, как мы.
— И мы очень благодарны вам за это,— подхватила Обдулия.— Я ведь знаю, что разделить с нами нашу бедность — большая жертва со стороны сеньора Понте...
— Ради бога, Обдулия!..
1 Унция — мера веса, равная 28,7 г.
— Но ваша доброта подвигает вас и на большие жертвы. Не так ли, сеньор Понте?
— Я уже не раз укорял вас, друг мой, за такие несуразицы. Называть жертвой то, что для меня — величайшее в жизни счастье!
— У тебя есть уголь? — спросила вдруг Бенина, словно бросила кахмень в цветочную клумбу.
— Кажется, осталось немного,— ответила Обдулия.— Если же нет, то принеси и угля.
Нина зашла в кухню и, убедившись, что скудный запас угля не иссяк, принялась разводить огонь в плите и наливать водой котелки. За этим прозаическим занятием она вела беседу с углем и растопкой, пользуясь, как рупором, воздуходувными мехами:
— Слава богу, еще раз накормлю этого изголодавшегося беднягу, который никогда не признается, что он голоден, из-за одного только стыда... Господи, как много нужды в нашем мире! Правду говорят, кто больше ее повидал, тот лучше видит. Бывает, подумаешь: ну, это уж последняя крайность, но нет — оказывается, есть еще и понесчастней тебя, потому что ты идешь по миру, тебе подают и ты ешь, хоть черствой горбушкой себя поддерживаешь... А вот те, у кого стыд сильнее голода, те слишком нежно воспитаны и просить не решаются; кто вырос и воспитывался в достатке, тот уронить себя не может... Вот кто несчастные-то! Как ни ломают голову, червячка им не заморить... Если у меня останутся деньги, после того как я их накормлю, надо бы ухитриться сунуть ему песету, чтоб он смог заплатить за койку в ночлежке. Хотя нет, что это я, ему небось надо все восемь реалов, то есть две песеты. Чует мое сердце, что прошлую ночь он спал в долг... А эта чертова Бернарда больше чем на одну ночь в долг не пускает... Впрочем, кто ее знает, может, поверила на две или даже на три ночи... Да если б и были деньги, как я осмелюсь ему предложить, он скорей переночует под открытым небом, чем взять последнее у нищенки... О господи, чего только не увидишь каждый божий день в нашем мире!
Меж тем увядший Фраскито и высохшая от голода Обдулия с упоением беседовали о разных приятных вещах, ничего общего не имевших с печальной действительностью. Как только в дом вошло Провидение в лице Бенины, молодую женщину покинули беспокойство и тревога, и благородный рыцарь тоже вздохнул с облегчением, оба возрадовались, как птицы небесные, поняв, что на этот день проблема поддержания бренного тела для них решена.
И отощавшая дама, и ветхий кавалер, находясь в крайней нужде, обладали бесценным и неистощимым кладом, сокрытым в недрах их воображения; сколько они ни черпали из этой сокровищницы, в ней оставалось еще больше. А все это богатство заключалось в счастливой способности в любую минуту уходить от реального мира и жить в мире воображаемом, где нет ничего кроме благоденствия, удачи и счастья. Благодаря этому божьему дару оба иногда могли даже не замечать своих горьких бед: когда они оказывались начисто лишенными реальных благ, на свет божий извлекался хранившийся в воображении рог Амалфеи *, они его трясли, и оттуда в изобилии сыпались блага идеальные. Но при этом, как ни странно, сеньор де Понте Дельгадо, будучи, самое малое, в три раза старше Обдулии, превосходил ее силой воображения — должно быть, на склоне лет к нему возвратилась детская мечтательность.
Дон Фраскито был, как говорят в народе, божьей душой. Возраста его никто не знал, никаких точных данных о нем не сохранилось, так как весь архив церкви в Альхесирасе, где он был крещен, сгорел во время пожара. Ему на редкость повезло в том, что он сохранился наподобие египетских мумий, и никакие невзгоды и лишения на него уже не влияли. Как и прежде, у него была густая черная шевелюра; борода, правда, поседела, но много ли надо краски, чтоб она гармонировала с шевелюрой? Волосы Фраскито содержал не в романтическом беспорядке, напротив, он придерживался фасона прически, модного еще в пятидесятые годы: они блестели от брильянтина, были аккуратно расчесаны на пробор с правого боку, и пряди их красиво изгибались над ушами. У него даже вошло в привычку движение руки, которым он поправлял эти пряди, водворяя их на положенное место, движение, обусловленное нашей второй натурой, которая, впрочем, неотъемлема от первой. И все же, несмотря на расчесанные на пробор волосы и черную как смоль бороду, лицо Фраскито Понте выглядело детским, наверное, из-за выражения наивности и доверчивости, которое можно было уловить в его маленьком носе и в глазах, некогда очень живых, но уже поутративших былой блеск. Теперь они глядели кротко, бросая грустные закатные лучи из-под поредевших ресниц и испещренных бесчисленными морщинками век. Из всех предметов гордости сеньора де Понте Дельгадо осталось только два, а имен-
1 Амалфея — коза, вскормившая новорожденного Юпитера; рог Амалфеи — рог изобилия (греч. мифол.).
но: пышная шевелюра и маленькая нога. Он был способен стоически сносить любые невзгоды, самое жестокое, изнуряющее воздержание, но не мог носить грубые и старые ботинки, которые скрывали бы идеальную форму и красоту его ступней — нет, только не это!
XVI
Я не говорю уже о том, что одежду свою Фраскито Понте сохранял с искусством поистине замечательным. Как никто другой, умел он отыскать среди многочисленных портных, ютящихся в подворотнях домов, такого, который за ничтожную плату мог перелицевать любую вещь; как никто другой, умел он ухаживать за одеждой, чтобы она служила вечно, хоть за долгие годы и вытиралась настолько, что становилась почти прозрачной; как никто другой, умел он выводить пятна бензином, руками разглаживать складки, растягивать севшую от стирки ткань и ставить двойные заплаты на коленях. Трудно сказать, сколько лет носил он свой цилиндр. Бесполезно было бы сравнивать моды разных десятилетий, ибо украшавший сеньора Понте головной убор хоть и был старомоден, но выглядел почти как новенький, чему немало способствовало ежедневное любовное приглаживание ворсинок. Остальные предметы одежды не уступали цилиндру в долговечности, однако не могли с ним сравниться в искусстве сокрытия своего возраста, так как после всех перелицовок, переделок, подштопывания и отглаживания горячим утюгом они превратились в бледную тень того, чем были когда-то. В любое время года дон Фраскито ходил в выгоревшем летнем пальто, оно было наименее ветхим и служило для того, чтобы скрывать все остальное: когда он застегивал его на все пуговицы, из^ под него виднелись только брюки ниже колен. А уж что под этим пальто скрывалось, про то знали только господь бог и сам Фраскито Понте.
В мире не было человека безобидней, но и бесполезней тоже. Всю жизнь Понте был ни на что не годен — этот прискорбный факт подтверждался его нищетой, скрыть которую на склоне лет он уже не мог. От родителей Фраскито унаследовал приличное состояние, служил в неплохих должностях, семейных уз и тягот никогда не знал, остался закоренелым холостяком: поначалу из-за того, что любовался только собой, а потом из-за того, что слишком долго и придирчиво искал себе подходящую партию, которую так и не нашел да и не мог найти, ибо желал заполучить бог знает какое сокровище. В те времена, когда еще не было в ходу слово «фат», Понте Дельгадо посвятил себя светской жизни: одевался с явной претензией на элегантность и часто посещал не то чтобы салоны — тогда это слово вообще употреблялось редко,— но гостиные в хороших, респектабельных домах. Настоящих салонов было мало, и хоть Фраскито под старость и похвалялся тем, что был в них вхож, на самом-то деле его и духу там не было. На званых вечерах и балах, а также в клубах и других местах, где проводят время мужчины с достатком, Понте Дельгадо из общего тона не выпадал, но и не выделялся ни умом, ни сочетанием корректности и легкой небрежности в той неуловимой пропорции, которая составляет основу подлинной элегантности благородного человека. Выглядел он франтом, тут уж ничего не скажешь: его перчатки, галстук и маленького размера штиблеты всегда были в идеальном состоянии — и дамы смотрели на него благосклонно, но ни одна из них по-настоящему им не заинтересовалась; мужчинам же он казался славным малым, а некоторые из них даже уважали его.
Лишь в нашем испанском обществе случается так, что какой-нибудь захудалый идальго, владеющий полдюжинрй акров пустоши, или чиновник средней руки водит компанию с маркизами и графами, в жилах которых течет голубая кровь, или с денежными тузами, встречаясь с теми и другими на сборищах, слывущих парадами элегантности; сходятся и объединяются те, кто ведет светскую жизнь из тщеславия, ради деловых связей или же любовных похождений, и те, кто пирует, танцует и развлекает дам с единственной целью — заручиться рекомендациями для повышения по службе или же завоевать благосклонность патрона, чтобы безнаказанно прогуливать присутственные часы в канцелярии. Я говорю не о Фраскито Понте — в апогее траектории, по которой он двигался в обществе, он еще не был нищим с утонченными манерами. Нисхождение его с этой вершины стало явным лишь к 1859 году, и с этого времени он героически боролся с судьбой до 1868 года1, отмеченного черным цветом в истории его жизни, ибо в этом году наш горемычный кавалер упал на самое дно глубокой пропасти, выбраться из которой так и не смог до конца своих дней. Состояние свое он прожил за несколько
1 В 1859 г. Испания начала войну с Марокко, в 1868-м — произошла революция, в результате которой была низлодоена Изабелла II.
лет до революции, которая отняла у него и приличную должность, дарованную ему Гонсалесом Браво; уволен он был без выходного пособия, а сбережений никаких не осталось: не в его натуре было откладывать на черный день. Вот и пришлось бедняге жить как птице небесной — чем бог пошлет и уповать на сострадание некоторых добрых друзей, иногда приглашавших его к обеду. Пришлось ему сносить и голод, и недостаток в одежде, он оказался лишенным того, что больше всего любил, и в такой жестокой передряге его врожденные деликатность и самолюбие явились для него камнем на шее, который тянул несчастного ко дну, чтобы он поскорей захлебнулся: Фраскито был не из тех, кто способен настойчиво домогаться помощи у друзей, чтобы, как говорят в народе, «выцыганить» хоть что-нибудь, и лишь в редчайших случаях, когда ему грозила полная катастрофа и чуть ли не смерть, он осмеливался протянуть руку, прося помощи, причем рука эта во имя приличий была затянута в перчатку, пусть рваную и расползающуюся, но все-таки в перчатку. Фраскито скорей умер бы от голода, чем уронил бы свое достоинство. Однажды он зашел в харчевню Бото, чтобы съесть косидо на два реала, лишь бы не идти в порядочный дом, где принимали приветливо, но не щадили чувство собственного достоинства гостя, отпуская грубые шуточки и открыто намекая на его положение нахлебника и дармоеда.
Насмерть перепуганный грозящей бедой, Фраскито усердно искал заработка, который позволил бы ему хоть как-то существовать, но полное отсутствие каких бы то ни было талантов затрудняло эту и без того нелегкую задачу. И так он старался, что время от времени находил работу, разумеется, несовместимую с его прежним положением, но позволявшую ему прожить какое-то время, не теряя достоинства. Соблюдение правил хорошего тона хоть в какой-то мере прикрывало нищету Фраскито. Когда его устраивали репетитором в коллеж или счетоводом в сапожную мастерскую на улице Сеговия, где он не только вел счета, но и сочинял письма, это была, конечно, милостыня, но так хорошо замаскированная, что Фраскито не считал за бесчестие принять ее. Так влачил он несколько лет жалкое существование, снимал комнатушки в южных районах Мадрида, не смея даже пройтись по центральным или северным кварталам из страха повстречать кого-нибудь из своих знакомых — не дай бог увидят его в стоптанных ботинках и обветшавшей одежде: терял одно за другим места, искал другие и согласился наконец, не без сомнений и переживаний, на должность агента или коммивояжера мыловаренного завода, ходил из лавки в лавку, из дома в дом, предлагая товар и добиваясь иногда кое-какого сбыта. Но не было у бедняги ни ловкости, ни хитрости для такого беспокойного занятия, и с ним очень скоро распрощались. Напоследок бог послал ему двух пожилых женщин с окраинной улицы Сан-Андрее, которым он помог вести счета при ликвидации торговли свечами, они малыми партиями продавали остатки товара приходским церквам и религиозным конгрегациям. Работы было не ахти как много, но за нее он получал по две песеты в день, на которые каким-то чудом ухитрялся жить, снискивая и пропитание, и ночлег, ибо к тому времени своего дома у него уже не было.
Еще с восьмидесятого года Фраскито, дойдя до крайней нужды, решил отказаться от найма жилья и, проведя не один день в положении улитки, несущей свой дом на себе, договорился с Бернардой, хозяйкой ночлежного дома на улице Медиодиа-Гранде,— та оказалась женщиной с пониманием и умела разбираться в постояльцах. Она делала скидку на исключительную порядочность Фраскито и за три реала предоставляла ему койку, тогда как с других брала песету, и всего за один реал разрешала держать чемодан в каморке позади общего зала и каждое утро занимать ее на час, чтобы починить одежду, помыться, причесаться и подкрасить бороду. Фраскито заходил в каморку похожим на труп, а выходил оттуда неузнаваемым, сияя чистотой и благоухай дешевым одеколоном — красавец да и только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34