Платье на царице было желтого цвета, такого, какими бывают наши мысли, когда нам не то весело, не то грустно. Слепой выразил эту мысль с большим трудом, восполняя свою корявую речь выразительной и красноречивой мимикой, в его рассказе на равных правах с голосом участвовали лицо и руки.
В общем, дело было так: по приказу Царя женщины в белом поставили к ногам Мордехая золотые чаши и блюда. Что в них было? Всякие драгоценные камни, много-много, такая гора, что не уместилась бы ни в каком доме: рубины величиной с боб, жемчуг с голубиное яйцо, причем жемчужина в жемчужину, а отборных бриллиантов столько, что ими можно было бы набить не один мешок и мешками нагрузить целую телегу, изумруды с орех и топазы «что мой кулак»...
Три женщины слушали слепого в упоении, открыв рот и пожирая рассказчика глазами. Поначалу они склонны были считать эту историю чистой выдумкой, но мало-помалу стали верить, что все так и было на самом деле, ибо в душе каждой из них жила тяга ко всему красивому и приятному, чего они не видели в своей жалкой нищенской жизни. Альмудена вкладывал в этот рассказ всю свою душу, говорил не только его язык, говорили все морщины лица и каждый волосок бороды. Он изъяснялся знаками, иероглифами, восточными письменами, но слушательницы, сами не зная как, понимали его. Сказочная, полная великолепия сцена закончилась тем, что Царь сказал бедняге Мордехаю так: из двух его желаний он может удовлетворить только одно, и пусть он выбирает либо богатство, либо женщину; либо все эти драгоценности, которые он видит перед собой — с ними он станет богаче всех властителей мира,— либо добрая, красивая и работящая жена, сокровище, которое можно отыскать, разве что переворошив всю землю. И Мордехай не колебался ни секунды, а сразу сказал его подземному величеству, что все эти груды драгоценностей ему не в радость, если он не получит «женшену»... «Я хотеть ее... иметь моя жена, а без жена не хотеть никакой драгоценный камень, ни деньги, не хотеть ничего».
И тогда Царь указал ему на дорогу, по которой шла закутанная в плащ женщина с закрытым лицом, и сказал, что это и есть его жена, но за ней надо идти, вернее, гоняться, потому что суженая его легка на ногу, как газель. Сказав эти слова, Царь соизволил исчезнуть, а с ним исчезли все, кто с ним был: и свита, и всадники, и женщины в белом, остался лишь пряный запах росного ладана, да в холодной ночной дали замирал лай двух собак, как будто они в страхе убегали в горы. После этого необычайного происшествия Мордехай три месяца пролежал больной на воде и ячменной муке без соли. Исхудал настолько, что мог на ощупь пересчитать вде свои косточки. Наконец он смог кое-как передвигаться и потащился по необъятному миру в поисках женщины, которую Самдай назначил ему в жены.
— И ты много-много лет не мог ее найти, пока наконец не повстречал Николасу,— пришла Петра на помощь летописцу собственной судьбы.
— Что ты знать? Николаса — нет.
— Тогда, наверно, она и есть эта самая сеньора,— нахально заявила Диега, показывая пальцем на бедную Бенину, которая до той минуты не проронила ни слова.
— Я?.. Господи Иисусе! Я не из тех ведьм, что бродят по разным дорогам.
Затем Альмудена рассказал, что из Феса он пошел в Алжир, жил подаянием сначала в Тлемсене, потом в Константине и Оране; из Орана отплыл на корабле в Марсель, обошел всю Францию: Лион, Дижон, Париж — большой город, сильно большой, там столько оливковых рощ, а мостовая на улицах такая гладкая, как ладонь. Дойдя до города Лилля, повернул обратно в Марсель, дошел до Сета и оттуда морем добрался до Валенсии.
— А в Валенсии повстречал Николасу и с ней побирался в разных городах и получал в каждом по два реала от аюнтамьенто,— подхватила Петра,— а из Мадрида вы перебрались к португалам, и три года ты с ней блаженствовал, нечего прибедняться, пока наконец эта потаскушка не ушла от тебя с другим.
— Ты ничего не знать.
— Пусть он вам расскажет про Николасу и про то, как в Мадриде его забрали, чтоб отправить в приют Сан-Бер-нардино, а она попала в больницу; и как-то ночью во сне ему явились с того света две женщины, ну, вроде душ, и сказали ему, что Николаса в больнице поладила с каким-то мужиком, которого вот-вот должны были выписать...
— Это есть не так, не так, замолчи.
— В другой раз расскажет,— решила Бенина; хоть ей и нравились такие занимательные истории, она вспомнила о своих не терпящих отлагательства делах и собралась уходить.
— Подождите, сеньора, куда вы так спешите? — сказала Диега.— Чем плохо вам здесь?
— Другой день я рассказать еще,— улыбнувшись, пообещал слепой.— Мой повидать мир много-много.
— Да, Хай, сейчас ты устал. Закажи всем по полстаканчика, а то у тебя глотка пересохла и задубела, как подметка.
— Я вас не приглашать, пьянчужки. У меня нет больше деньги.
— За деньгами дело не станет,— великодушно заявила Диега.
— Я не пью,— сказала Бенина,— и к тому же тороплюсь, так что извините, составить вам компанию не могу.
— Ты посидеть еще немного. Только-только часы бить одиннадцать.
— Да не держи ты ее,— поддержала Бенину Петра,— раз ей надо идти добывать пропитание, мы-то уже кое-что добыли.
Альмудена поинтересовался, что именно, и ему рассказали, что Диеге неожиданно вернули долг девки с улицы Чопа, и обе женщины тут же пустились в коммерцию, потому что и той и другой хватало склонности к купле-продаже и необходимой для этого занятия сметки. Петра чувствовала себя серьезной и порядочной женщиной, только когда занималась торговлей, и ей все равно было, чем торговать, пусть даже грошовыми мелочами: зубочистками, смолистой растопкой или лепешками. А ее подруга собаку съела в торговле платками и кружевом. На доставшиеся им чудом деньги они тотчас накупили товару в лавке, торгующей разными остатками, и устроились с лотками у фонтана на углу улицы Аргансуэла; им повезло: довольно быстро продали несколько вязок пуговиц, не одну вару кружев и два байонских жилета. Завтра они выставят глиняную посуду, святых и картонные лошадки, которых дает на комиссию фабрика на улице Карнеро. Негоциантки долго говорили о своей торговле, хвалили одна другую: Четвертинка не имела себе равных в приобретении товара оптом, а Петра отличалась ловкостью и хитроумием в розничной торговле. Видно, ей на роду было написанно заниматься торговлей, а не чем-нибудь другим, и доказательством тому служил любопытный факт: деньги, добытые куплей-продажей, задерживались в ее карманах, пробуждая в ней неясное стремление к накопительству, меж тем как монеты, приобретенные иным способом, уплывали между пальцев раньше, чем она успевала зажать их в кулаке.
Бенина внимательно слушала эти рассуждения, они даже пробудили в ней симпатию к пьянчужке: ведь и сама она считала себя негоцианткой, в душе ее не раз пробуждалась мечта о купле-продаже. О, если бы вместо того чтобы лезть из кожи, прислуживая господам, она торговала бы на улице, это был бы совсем другой коленкор. Но — увы! — ее старость и нерасторжимый духовный союз с доньей Пакой не пускали ее в торговлю.
Героиня наша все же настояла на том, чтобы покинуть приятное общество, попрощалась и встала, но тут уронила карандаш, подарок дона Карлоса, а когда нагнулась поднять его, из-под мышки упала на пол и приходо-расходная книга.
— Да вы ходите не с пустыми руками,—заметила Петра, поднимая и листая книгу с таким видом, будто она ее читает, хотя едва разбирала слова по складам.— Ого! Да это же книга, чтоб вести счета. Какая красота! Вот тут написано: март, а здесь — пе...сеты, потом — сентимо. Сюда очень удобно записывать, что уходит и что приходит. Буквы-то я пишу еще ничего, а вот в цифрах сбиваюсь, восьмерки как будто обвиваются у меня вокруг пальцев, и как начну прибавлять одно к другому, никак не могу упомнить, сколько в уме.
— Эту книгу,— сказала Бенина, моментально сообразив, что тут можно совершить выгодную сделку,— дал мне родственник моей госпожи, чтоб мы записывали наши расходы, только не знаю... Как говорится, не в коня корм... Вот я и подумала, уважаемые, что вам при вашей коммерции книга эта — в самый раз. Что ж, я ее продам, если хорошо заплатите.
— Сколько?
— Для вас — два реала.
— Дорого,— сказала Четвертинка, глядя, как ее компаньонка листает книгу.— Да и на что она нам, когда у . ас от букв да цифр в глазах рябит?
— Гляди-ка,— показала Петра, по-детски смеясь и водя пальцем по странице.— Тут линеечки, сколько линеечек, столько записей, все понятно, ясней ясного... За один реал — куда ни шло.
— Да вы взгляните, она же совсем новая! А вот тут и цена обозначена: две песеты.
Поторговались. Альмудена примирил обе стороны, предложив остановиться на сорока сентимо за книгу вместе с карандашом. Бенина вышла из кафе довольная, что потратила время не зря: если драгоценные камни Мордехая смахивали на сказку, то вполне весомыми и реальными были четыре монеты по десять сентимо, словно четыре солнца, а ведь она их добыла, продав бесполезный подарок полоумного старика, дона Карлоса Морено Трухильо.
XV
Долгий отдых в кафе восстановил силы Бенины, и она одним духом одолела расстояние между Растро и улицей Кабеса, где проживала сеньорита Обдулия, которую она считала своим долгом навестить: ведь сеньорите по праву причиталась примерно половина денег, оставшихся от двух дуро, выделенных семейству доном Карлосом, и в помощи она нуждалась не меньше матери. Без четверти двенадцать Бенина вошла в сырой и темный подъезд, напоминавший вход в тюрьму. Внизу располагалось заведение, именовавшееся «Дойные ослицы», как гласила вывеска с изображением вышеозначенных животных, и там, в стойлах без воздуха и света, содержались кроткие кормилицы чахоточных, малокровных и страдающих простудными болезнями. В клетушке справа от входа ютился знакомый Бенины, слепец по прозвищу Лощеный, непременный член нищего братства прихода Сан-Себастьян. Прежде чем подняться наверх, Бенина немного поболтала с Лощеным и ослятником, и те сообщили ей дурные новости: хлеб вот-вот поднимется в цене, потому что упали акции на бирже, а это верный знак того, что ожидается засуха. Вторая новость была еще хуже: судя по всему, пахнет революцией и все оттого, что мастера требуют, чтобы рабочий день продолжался не более восьми часов, а хозяева на это не согласны.
Ослятник с важным видом предсказывал, что скоро не будет металлических денег — останутся только бумажные от песеты и выше — и будут введены новые налоги: как побрился или с кем поздоровался — плати. Озабоченная такими печальными новостями Бенина пошла наверх по лестнице не очень крутой, но темной, с избитыми ступеньками и облезлыми стенами; у дверей углем или чернильным карандашом были нацарапаны на стене имена жильцов, из-под дверей торчали циновки, а с потолка свисали фонари с грязными стеклами, похожие на ковчежцы с мощами. Сеньорита Обдулия, душа которой витала в небесах, жила на втором этаже, из окон квартиры открывался чудесный вид на черепичные крыши со слуховыми окнами — царство котов; просторные комнаты, полупустые и холодные, напоминали бы монастырские кельи, если бы не низкий потолок, до которого высокий человек мог дотянуться рукой. Ковров и дорожек не было и в помине, их здесь не знали, как в Конго не знают сюртуков и цилиндров; лишь в комнате, именуемой кабинетом, лежал на полу изъеденный молью войлочный коврик размером в две вары на две с остатками красно-синих полос по краям, Купленная на барахолке колченогая мебель с потрескавшимися спинками всем видом своим свидетельствовала о частых путешествиях на подводе ломового извозчика.
Дверь открыла сама Обдулия, сказала, что услышала ее шаги на лестнице; в передней на Бенину тотчас набросилась пара кошек, они заглядывали ей в глаза и отчаянно мяукали, терлись о ее ноги, выгибая спины и распушив хвосты.
— Бедные мои зверьки,— сказала сеньорита, которая о кошках пеклась больше, чем о своей собственной персоне,— они сегодня еще ничего не ели.
На дочери доньи Паки был розовый фланелевый капот элегантного покроя, но изрядно поношенный, с жирными и шоколадными пятнами на груди, обтрепанными манжетами и длинным подолом — по всему было видно, что вещь эта куплена по случаю и Обдулии великовата — наверно, покойная была по дородней. Но даже несмотря на это, подобный наряд никак не вязался с той бедностью, в которой прозябала жена Лукитаса.
— А что же твой муж — так и не ночевал дома? — спросила Бенина, тяжело дыша после трудного подъема.
— Нет, моя милая, да я по нем и не скучаю. Пусть себе болтается по кафе и злачным местам с дурными женщинами, от которых он без ума.
— И свекровь тебе ничего не прислала?
— Сегодня не полагается. Ты же знаешь, они решили подкармливать меня через день. Пришла только причесать меня Хуана Роса, и наша Андреа ушла вместе с ней, та позвала ее обедать к своей тетке.
— Значит, ты тут как птичка божья. Не горюй, бог не без милости, уж я позабочусь, чтоб ты не постилась лишнего, и без того тебе давно уготовано место в царстве небесном... Там кто-то кашляет... Наверно, пришел тот самый кабальеро?
— Да, он тут с десяти часов. Развлекает меня, рассказывает о всяких хороших вещах, а я слушаю и забываю, что в доме осталось только две унции шоколада, горсть фиников да горбушка хлеба... Если ты собираешься принести нам чего-нибудь, то сначала позаботься об этих голодных кошках, мне с утра от них житья нет. Они как будто говорят по-человечьи: «Ну где же наша добрая Нина, что ж она не несет нам хотя бы требухи?»
— Сейчас схожу и принесу на вас на всех,— заверила Бенина.— Только прежде хочу поздороваться с этим перезрелым сеньором, который такой учтивый и такой деликатный с дамами.
Они вошли в упомянутый выше кабинет, и сеньор де Понте-и-Дельгадо рассыпался перед Бениной в галантных приветствиях, принятых в высшем свете.
— Мне всегда вас так не хватает, Бенина... Я просто безутешен, когда вы блистательно отсутствуете.
— Блистательно отсутствую!.. Какие глупости вы говорите, сеньор де Понте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34