Где она опустится на землю, там и надо копать, копать, пока не откопаешь клад, скорей всего глиняный горшок, полный золотых монет.
Бенина засмеялась, тем самым выказывая неверие в подобное колдовство, но эта новая сказка все же оставила какой-то след в ее душе, потому что она с полной серьезностью высказала такое мнение:
— Не верю я, что закопанные деньги можно найти в поле. В твоих краях, может, такое и случается, а у нас... У нас клад надо искать в патио, на скотном дворе, под сараем или амбаром или же в погребе, а то еще он может быть замурован в стену...
— Все равно я могу его находить... И скажу тебе, если ты будешь меня любить и выйти за меня замуж.
— Мы еще поговорим об этом не спеша,— сказала Бенина, снимая и надевая платок,— верный знак того, что ей не терпится уйти.
— Не уходить, амри, нет,— жалобно пробормотал слепой, держа ее за подол.
— Мне пора, дружок, дома дел невпроворот.
— Я хочу, ты всегда быть со мной.
— Пока что нельзя. Наберись терпения, сынок. Почувствовав, что она встала, Альмудена снова пришел
в ярость, цепкими пальцами до боли сжал ее руки и скорее
рычанием, чем словами выразил свое страстное желание не расставаться с ней.
— Я тебя любить... Я буду убивать себя, бросаться в река, если ты не приходить ко мне...
— Пусти меня ради бога, Альмудена,— печально и кротко попросила дама, полагая, что ласковыми просьбами скорей убедит своего друга.— Я тоже тебя люблю, но сейчас меня ждут дела.
— Я буду убивать шикарный кавалер,— сжав кулаки, вскричал слепой и шагнул к старушке, а та испуганно отступила.
— Да образумься ты, а не то разлюблю... Пошли. Если обещаешь быть паинькой и не драться, пойдем вместе.
— Я бить тебя нет, нет... любить больше, чем белый свет.
— Ну, коль драться не будешь, идем,— ласково сказала Бенина и, подойдя к слепому, взяла его под руку.
Успокоив таким образом неистового Мордехая, Бенина повела его обратно наверх, и по дороге кавалер рассказал, что съезжает с квартиры в приюте святой Касильды, так как решил расстаться с Петрой; времена настали трудные, подают мало, и он нынче же переедет в предместье Камбро-нерос, у Толедского моста, там есть ночлежка, куда пускают ночевать всего за десять сентимо. Бенина не одобрила переезда: в том квартале, как она слышала, бедняки живут в великой тесноте, в дрянных каморках, но слепой с грустью и печалью заявил, что он хочет, чтоб ему было плохо, так нужно для покаяния, он целыми днями будет плакать, пока Адонай 1 не смягчит сердце любимой им женщины. Оба вздохнули и до конца улицы Толедо шли молча.
Когда Бенина предложила Альмудене дуро на переезд, тот выказал полное презрение к деньгам:
— Не хочу деньги... Деньги есть дурная вещь... Хочу иметь амри... Мой жена со мной.
— Хорошо, хорошо, не спеши,— сказала Бенина, опасаясь, как бы на прощанье марокканец снова не разошелся.— Обещаю тебе, что завтра мы об этом поговорим.
— Ты будешь прийти в Камбронерос?
— Да, обещаю.
— Я не ходить больше к церковь... Не люблю кто много важничать: Касиана, Элисео... Мне это противно. Я просить у моста Толедо...
1 Адонай (др.-евр. «господь мой») —слово, заменяющее имя иудейского бога Яхве, которое верующим запрещается произносить.
— Так жди меня завтра... и обещай быть умницей.
— Я будет плакать, плакать.
— Но к чему столько слез?.. Альмуденилья, я же тебя люблю... И ты меня не расстраивай.
— Теперь ты в твой дом, видеть шикарный кавалер, много ласка.
— Да ты что? Совсем умом тронулся! Что ты себе вообразил? У него в чем только душа держится. Ведь он стар, как Мафусаил! Просто он родственник моей госпожи., это она велела мне привезти его к ней в дом.
— Он есть дряхлый старик?
— Еще какой дряхлый-то! Тебя с ним и сравнивать нельзя... Вот что, сынок, я очень спешу. Прощай. До завтра.
Марокканец глубоко задумался, и Бенина, воспользовавшись этим, пустилась наутек, оставив его у стены возле лавки с вывеской «Кувшин». Только так и можно было избавиться от упрямой привязанности слепого к ней. Оглянувшись, она увидела, что Альмудена стоит неподвижно, опустив голову. Немного погодя он опустился на землю, и до конца дня прохожие видели, как он молча сидел у стены с протянутой рукой.
Дома особых новостей не было, если не считать отличного расположения духа доньи Паки, которая без устали нахваливала тонкое обхожденье своего гостя и была в восторге от того, как они делились воспоминаниями об Альхесирасе и Ронде. Донья Пака будто перенеслась во времена своей юности, почти забыла о нынешней нищете и, движимая теми же побуждениями, которые смолоду составили основу ее характера и привели к полному разорению, попросила Нину пойти и купить для дона Фраскито две бутылки хереса, паштет из индюшатины, кабанью голову и воздушный пирог.
— Да, конечно, сеньора,— ответила служанка.— Я все это принесу, а потом мы с вами сами пойдем в тюрьму, чтоб избавить лавочников от труда нас туда засадить. С ума вы сошли! Сегодня на ужин я приготовлю чесночный суп с крошеным крутым яйцом — и, то слава тебе господи. Будьте уверены, этому кабальеро, привыкшему есть что попало, такое угощенье покажется райской едой.
— Что ж, ладно. Делай что хочешь.
— Вместо кабаньей головы мы ему предложим головку чесноку.
— С твоего разрешения, я полагаю, что при любых обстоятельствах человек должен вести себя, не забывая, кто он такой, пусть даже ценой немалых жертв. Короче говоря, сколько у нас денег?
— Для вас это неважно. Предоставьте уж мне управляться с хозяйством. Как деньги кончатся, не вы же пойдете их добывать.
— Да, да, я знаю, что ты пойдешь и добудешь. А я уже ни на что не гожусь.
— Как это не годитесь? Вот, помогите-ка мне почистить эти картофелины..
— Что ж, изволь. О, я совсем забыла. Фраскито любит чай, а ведь он такой изнеженный, надо купить лучшего.
— Ну, ясно. Съезжу-ка я в Китай.
— Не смейся. Поди в лавку и попроси того чаю, который называется «Мандарин». И заодно прихвати кусок хорошего сыра на десерт...
— Вот, вот... Бросьте вы эти замашки и забудьте о транжирстве.
— Ты же сама знаешь, что он привык обедать в богатых домах.
— Совершенно верно, например, в таверне Бото, что на улице Аве-Мария... Порция жаркого — реал, а с хлебом и вином — тридцать пять сентимо.
— Ты что-то сегодня... совсем невыносимая. Но я покоряюсь, Нина. Здесь командуешь ты.
— Да если б я не командовала, хороши бы мы были! Нас давно уже отправили бы в городской приют Сан-Бер-нардино, а то и в Эль-Пардо
За такими шуточками они не заметили, как наступил вечер, и все втроем скромно поужинали, в неплохом расположении духа, ибо и с бедностью можно мириться, когда есть хоть кусок хлеба, чтобы заморить червячка. Однако истины ради мы вынуждены отметить, что хорошее настроение доньи Паки немного испортилось, когда обе женщины удалились в спальню и хозяйка дома легла на кровать, а Бенина постелила себе на полу,, так как свою кровать уступила Фраскито. Мы уже знаем, что у вдовы Сапаты нрав был переменчив, она без всякой видимой причины могла внезапно перейти от благодушия к неправедному гневу, от детской доверчивости к болезненной подозрительности, от разумных речей к несусветной чепухе. Служанка знала об этих крутых поворотах мыслей и чувств своей госпожи, про себя называла ее флюгером и, не принимая
1 Эль-Пардо— в те годы предместье Мадрида, где находился приют, фактически тюрьма для бездомных нищих.
близко к сердцу ее сердитых или гневных слов, спокойно ждала, когда ветер подует в другую сторону. И действительно, ветер неожиданно поворачивал, разгонял грозовые тучи, и точно так же, как минутами раньше мальва превращалась в чертополох, теперь чертополох снова оказывался мальвой.
По достоверным сведениям, дурное настроение доньи Паки в тот вечер, о котором я рассказываю, вызвано было тем, что Фраскито во время бесед за ужином и десертом оказывал явное предпочтение Бенине, что глубоко уязвило самолюбие несчастной вдовы. Лишь Бенине выражал этот достойный муж свою глубокую благодарность, не оставляя для госпожи ничего, кроме холодной учтивости; Бенине адресовались все его улыбки, самые цветистые фразы, на Бенину избивалась вся нежность его кроткого, как у ягненка при последнем издыхании, взгляда; ко всему этому надо добавить, что в течение вечера он раз двести назвал Бенину ангелом, а это уж было верхом неприличия.
После этих пояснений послушаем, что говорит донья Пака, лежа на кровати, своей служанке, устроившей себе ложе на цолу:
— Послушай, милая, мне кажется, я даже уверена, что ты опоила этого несчастного каким-то приворотным зельем. Гляди, как он тебя возлюбил! Не будь ты такой безобразной и противной старухой, можно было бы подумать, что он тобой увлечен... Правда, ты добра, сострадательна и умеешь расположить к себе заботами и ласковым обращением... и это, конечно, может обмануть того, кто тебя не знает... Но при всех твоих способностях никак нельзя предположить, чтобы ты пленила такого искушенного в жизни человека... Если ты так думаешь и пыжишься от гордости, бедняжеч-ка, мой тебе совет: выбрось это из головы. Чем ты была, тем и останешься до конца своих дней... Но не бойся, я не стану разочаровывать дона Фраскито, рассказывая ему о твоих повадках, о том, как ты любишь обсчитывать господ, и о многом, многом другом, что знаешь ты и знаю я...
Бенина помалкивала, натянув простыню до глаз, но ее смирение и сдержанность еще больше распаляли гнев бедной вдовы, и та продолжала язвить свою верную компаньонку:
— Никто так не ценит твои достоинства, как я, но тебя надо все время держать на расстоянии, чтобы ты знала свое место и не зарывалась, не воображала себя ровней тем, кто выше тебя. Вспомни, как я дважды выгоняла тебя из дома за обсчеты... Ты до того дошла в своем бесстыдстве, скажу даже — в своем нахальстве, что... что даже я, никогда не любившая считать да подсчитывать, и то заметила, как денежки текут из моего кармана в твой... текут непрерывным потоком!.. Что? Что ты сказала?.. Ах так, не отвечаешь. Онемела ты, что ли?
— Да, сеньора, я онемела,— спокойно и просто ответила доблестная служанка.— Быть может, когда вы устанете и закроете рот, я скажу вам... Но нет, ничего не скажу.
XXVI
— Ха-ха... Да говори что хочешь...— продолжала донья Пака.— Посмеешь ли ты сказать мне что-нибудь оскорбительное? Да, я никогда не умела подводить баланс! Ну и что? Кто тебе сказал, что дама из общества должна копаться в конторских книгах? Отсутствие учета и каких бы то ни было записей — это естественное проявление моей безграничной щедрости. Я позволяла обкрадывать себя всем кому не лень, видела, как вор запускает руку в мой карман, и притворялась дурой... Такая я была всю жизнь. Но разве это грех? Господь мне его простит. Чего он не прощает, Бенина, так это лицемерия, притворства и всяческих ухищрений, с помощью которых человек пытается показать себя лучше, чем он есть. А у меня по лицу всегда можно прочесть, что у меня на душе, и в глазах всего света я была, есть и останусь сама собой, такой, какой сотворил меня господь, со всеми моими недостатками и достоинствами... Тебе нечего мне ответить?.. Не можешь придумать ничего в свое оправдание?
— Сеньора, я молчу, потому что засыпаю.
— Нет, ты не засыпаешь, это ложь: совесть не даст тебе уснуть. Ты понимаешь, что я права и что ты действительно из тех, кто из кожи лезет вон, чтобы замаскировать, скрыть свои грешки... Даже не «грешки», это не совсем верное слово. Буду великодушной, как и во всем прочем, и скажу: слабости... Но какие слабости! Все мы слабы, но уж ты-то смело можешь сказать: «Я зовусь не Бениной, имя мое — Слабость...» Однако не беспокойся, сама знаешь, я не стану рассказывать все о тебе сеньору де Понте, чтобы развенчать тебя и тем самым лишить его всяких иллюзий... Вот потеха-то!.. Не мог же он увидеть у тебя ни стройной фигуры, ни свежего розового личика, ни тонкого обхождения, какое бывает у хорошо воспитанных женщин,— ведь ничего такого, что привлекает к нам мужчин, у тебя нет и в помине...
Гак что же он в тебе нашел? Что? Убей меня бог, если я знаю. Если б ты была чистосердечна, какой никогда не была и не будешь... Ты слышишь, что я тебе говорю?
— Слышу, сеньора.
— Если б ты была чистосердечна, ты призналась бы мне, что сеньор Понте называет тебя ангелом за то, что ты хорошо готовишь чесночный суп и гренки... Тебе кажется этого достаточным, чтобы женщину называли ангелом в полном смысле слова?
— Да вам-то какая забота?.. Пусть сеньор де Понте Дельгадо называет меня, как ему заблагорассудится.
— Ты, пожалуй, права... Может статься, он просто над тобой подшучивает, ведь большие господа, знающие толк в светских разговорах, часто шутят, нам кажется, что они возносят нас до небес, а они, как говорится, валяют дурака... Но уж коли он от души это говорит и у него на твой счет серьезные намерения... Может быть, и так, Бенина, на белом свете чего только^не бывает... Тогда ты должна быть с ним честной и признаться ему в своих прегрешениях, чтобы он не думал, что ты чиста, как ангел небесный. Если ты этого не сделаешь, ты — дурная женщина. В таких случаях, Нина, надо говорить правду, всю правду. Фраски-то, видно, вообразил себе, что ты — чудо целомудрия, ха-ха... И воистину было бы чудом прожить до шестидесяти лет в Мадриде служанкой и сохранить невинность... Впрочем, ты можешь сказать, что тебе пятьдесят пять, этот грех невелик, все мы, женщины, ему подвержены, но в вопросах морали, нравственных устоев шутить нельзя. Пойми, милая, я тебя очень люблю и как твоя госпожа и твой друг советую поговорить с ним начистоту, рассказать обо всех своих проступках и грехопадениях. Тогда этот бедняга не скажет, что ты его обманула, когда со временем ему откроется то, что ты сейчас от него скрываешь. Да, Нина, да, дочь моя, признайся ему во всем, даже если при этом щеки твои покраснеют, а бородавка на лбу станет багровой. Поведай ему и о своем падении, когда тебе стукнуло уже тридцать пять... Наберись смелости и скажи: «Сеньор Фраскито, я любила гражданского гвардейца по имени Ромеро, который два с лишним года сулил мне золотые горы, а потом так и не женился на мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34