Один человек никогда не станет богом. «Пре
дставляю его в гробу, Ц лежит, точно гладкий камень на дне ручья, и, наверн
ое, в бороде седой тихо спрятана его Ц всем чужая Ц обманчивая улыбочка.
И руки наконец спокойно сложены Ц отработали урок свой каторжный».
Не бог Ц человек.
Ко времени смерти Толстого уже была написана повесть «Мать», в которой Г
орький резко повернул от «сверхчеловека» к идее «сверхчеловечества». О
т обиды на Бога и жажды мести Ему к попытке создания новой веры и новой цер
кви. Уже была написана «Исповедь», в которой провозглашалась мысль о «бо
гостроительстве». Новая вера не противоречила прежнему «человекопокло
нству» Горького, о котором он, в частности, писал в письме к Толстому еще в
1900 году. «Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле, и даже, перев
орачивая Демокритову фразу на свой лад, говорю: существует только челове
к, все же прочее есть мнение. Всегда был, есть и буду человекопоклонником,
только выражать это надлежаще сильно не умею». Новая вера была продолжен
ием «человекопоклонства», но только в возможность обращения личности в
божество Горький уже не верил.
Смерть Толстого ставила последнюю точку в былой романтической вере, как
смерть Акулины Ивановны ставила последнюю точку в вере в силу жалости и
любви. Впрочем, эти точки ставились только в его голове. Недаром Толстой о
днажды заметил Горькому: «Ума вашего я не понимаю Ц очень запутанный ум,
а вот сердце у вас умное… да, сердце умное!»
«А вот теперь (после смерти Толстого. Ц П.Б.) Ц чувствую себя с
иротой, пишу и плачу, никогда в жизни не случалось плакать так безутешно, и
отчаянно, и горько. Я не знаю Ц любил ли его, да разве это важно Ц любовь к
нему или ненависть? Он всегда возбуждал в душе моей ощущения и волнения о
громные, фантастические; даже неприятное и враждебное, вызванное им, при
нимало формы, которые не подавляли, а, как бы взрывая душу, расширяли ее, де
лали более чуткой и емкой. Хорош он был, когда, шаркая подошвами, как бы вла
стно сглаживая неровность пути, вдруг являлся откуда-то из двери, из угла
, шел к вам мелким, легким и скорым шагом человека, привыкшего много ходить
по земле, и, засунув большие пальцы рук за пояс, на секунду останавливался
, быстро оглядываясь цепким взглядом, который сразу замечал все новое и т
очно высасывал смысл всего.
Ц Здравствуйте!
Я всегда переводил это слово так: "Здравствуйте, Ц удовольствия для меня
, а для вас толку не много в этом, но все-таки Ц здравствуйте!"»
Последним даже не словом, а своеобразным моральным жестом Горького в отн
ошении Толстого, не бога, а человека, было его публичное, от 1924 года, выступл
ение в берлинском журнале «Беседа» в защиту уже покойной Софьи Андреевн
ы Толстой. Поводом к написанию статьи Горького «О С.А.Толстой» послужила
книга В.Г.Черткова «Уход Толстого» (Берлин, 1922), в которой известный последо
ватель учения Льва Толстого изобразил его «уход» как результат исключи
тельно «семейной драмы», тенденциозно изобразив при этом жену Толстого,
мать его большого семейства.
Это страшно возмутило Горького. «Полагаю, Ц пишет он, Ц что я могу говор
ить о ней совершенно беспристрастно, потому что она мне очень не нравила
сь, а я не пользовался ее симпатиями, чего она, человек прямодушный, не скр
ывала от меня. Ее отношение ко мне нередко принимало характер даже обидн
ый, но Ц не обижало, ибо я хорошо видел, что она рассматривает большинство
людей, окружавших ее великомученика мужа, как мух, комаров, вообще Ц как
паразитов».
Возможно, что ревность ее к чужим людям иногда огорчала Льва Толстого. Зд
есь для остроумных людей является удобный случай вспомнить басню «Пуст
ынник и Медведь». Но будет еще более уместно и умно, если они представят се
бе, как велика и густа была туча мух, окружавших великого писателя, и как н
адоедливы были некоторые из паразитов, кормившихся от духа его. Каждая м
уха стремилась оставить след свой в жизни и в памяти Толстого, и среди них
были столь назойливые, что вызвали бы ненависть даже в любвеобильном Фра
нциске Ассизском. Тем более естественно было враждебное отношение к ним
Софьи Андреевны, человека страстного. Сам же Лев Толстой, как все великие
художники, относился к людям очень снисходительно; у него были свои, ориг
инальные оценки, часто совершенно не совпадавшие с установленной морал
ью. В «Дневнике» 1852 года он записал об одном знакомом своем: «Если б у него н
е было страсти к собакам, он был бы отъявленный мерзавец».
Итак, в глазах Горького Софья Андреевна была «броней» или, лучше сказать,
«москитной сеткой», защищавшей старого Льва от множества «мух и паразит
ов», то есть назойливых людей, буквально атаковавших Толстого и в Ясной П
оляне, и в Хамовниках. И Лев Толстой мог позволить себе относиться к этим л
юдям снисходительно, несколько даже «по-барски», отчасти именно из-за св
оей жены, которая «страстно» отгораживала его от лишних знакомств и посе
тителей. Кому, как не Горькому, когда-то явившемуся к графу с просьбой о зе
мле и деньгах, было понять это, как бы ни был он сам обижен в свое время.
Обиды, тем не менее, запомнились. И не только самая ранняя. Вот Горький пиш
ет: «Вспоминая о счастливых днях и великой чести моего знакомства со Льв
ом Толстым, я нарочито умолчал о Софии
В очерке «О С.А.Толстой» Горький временами н
азывает ее Софьей, а временами Софией. «София» значит «мудрость». Было ли
это сделано преднамеренно? Так или иначе, в очерке есть весьма любопытны
е рассуждения о том, что София Андреевна правильно понимала склонность м
ужа к нигилизму (отрицание искусства, «сапоги выше Шекспира» и проч.) и кра
йне болезненно переживала это.
Андреевне (имеется в виду очерк Горького о Толстом. Ц П.Б.).
Она не нравилась мне. Я подметил в ней ревнивое, всегда туго и, пожалу
й, болезненно натянутое желание подчеркнуть свою неоспоримо огромную р
оль в жизни мужа. Она несколько напоминала мне человека, который, показыв
ая в ярмарочном балагане старого льва, сначала стращает публику силою зв
еря, а потом демонстрирует, что именно он, укротитель, Ц тот самый, единст
венный на земле, человек, которого лев слушается и любит. На мой взгляд, та
кие демонстрации были совершенно излишни для Софьи Толстой, порой Ц ком
ичны и даже несколько унижали ее. Ей не следовало подчеркивать себя еще и
потому, что около Толстого не было в те дни никого, кто был бы способен пом
еряться с его женою умом и энергией. Ныне, видя и зная отношение к ней со ст
ороны различных Чертковых, я нахожу, что и мотивы ревности к чужим людям, и
явное стремление встать впереди мужа, и еще кое-что неприятное в ней Ц в
сё это вызвано и оправдано отношением к жене Толстого и при жизни и после
смерти его».
Вот поистине рыцарское понимание роли в жизни Толстого женщины, которая
не любила самого Горького и была прежде неприятна ему! Для молодого Горь
кого Толстой был бог. Для Софьи Андреевны Ц муж-писатель, на которого смо
трел весь мир. И отец ее детей.
«Кратко говоря: Лев Толстой был самым сложным человеком среди всех крупн
ейших людей XIX столетия. Роль единственного интимного друга, жены, матери
многочисленных детей и хозяйки дома Льва Толстого, Ц роль неоспоримо о
чень тяжелая и ответственная. Возможно ли отрицать, что София Толстая лу
чше и глубже, чем кто-либо иной, видела и чувствовала, как душно, тесно гени
ю жить в атмосфере обыденного, сталкиваться с пустыми людьми? Но в то же вр
емя она видела и понимала, что великий художник поистине велик, когда тай
но и чудесно творит дело духа своего, а играя в преферанс и проигрывая, он
сердится, как обыкновенный смертный, и даже порою неосновательно сердит
ся, приписывая свои ошибки другому, как это делают простые люди и как, веро
ятно, делала она сама…
Уже один факт неизменности и длительности единения с Толстым дает Софии
Андреевне право на уважение всех истинных и ложных почитателей работы и
памяти гения; уже только поэтому господа исследователи «семейной драмы
» Толстого должны бы сдержать свое злоязычие, узко личные чувства обиды
и мести, их «психологические розыски», несколько напоминающие грязнень
кую работу полицейских сыщиков, их бесцеремонное и даже циническое стре
мление приобщиться хоть кожей пальцев к жизни величайшего писателя».
Последние строки очерка «О С. А. Толстой» не оставляют сомнения, что в 1924 го
ду Горький уже не смотрел на Толстого как на бога. И хотя в приведенных стр
оках речь идет главным образом о жене Толстого, сама психологическая тон
альность финала убеждает в том, что для Горького Лев Толстой Ц гений и ве
личайший русский писатель, но… не бог.
«В конце концов Ц что же случилось?
Только то, что женщина, прожив пятьдесят трудных лет с великим художнико
м, крайне своеобразным и мятежным человеком (курсив мой.
Ц П.Б.), женщина, которая была единственным другом на всем его жизнен
ном пути и деятельной помощницей в работе, Ц страшно устала, что вполне п
онятно.
В то же время она, старуха, видя, что колоссальный человек (курс
ив мой. Ц П.Б.), муж ее, отламывается от мира, почувствовала себя
одинокой, никому не нужной, и это возмутило ее.
В состоянии возмущения тем, что чужие люди отталкивают ее прочь с места, к
оторое она полвека занимала, София Толстая, говорят, повела себя недоста
точно лояльно по отношению к частоколу морали, который возведен для огра
ничения человека (курсив мой. Ц П.Б.) людями (так у Го
рького. Ц П.Б), плохо выдумавшими себя.
Затем возмущение приняло у нее характер почти безумия.
А затем она, покинутая всеми, одиноко умерла, и после смерти о ней вспомнил
и для того, чтобы с наслаждением клеветать на нее.
Вот и всё».
Как удивительно просто и глубоко понял Горький «семейную драму» Толсты
х! Насколько в очерке о самом Льве Толстом он путался в определениях, не по
нимая, с какой стороны, с какого бока подойти к великому Льву и как миноват
ь его когтей, настолько по-человечески просто и благородно написал он о ж
ене Толстого, тем самым наконец доказав, что он выдержал «испытание Льво
м». Не благодаря уму. Благодаря «умному сердцу».
Но ведь именно это (руководствоваться своим «умным сердцем») и завещал е
му Толстой. Старик все же победил его!

Горький, Бунин и Шаляпин

Жизнь Горького в период написания «На дне» ничем не отличалась от жизни
вполне обычного писателя. Впрочем, уже хлебнувшего известности. Но еще н
е ставшего в точном смысле «властителем дум», кумиром.
Он и от провинции-то еще не отпочковался. Но уже не бедствует, есть средст
ва. По свойственной ему щедрости тратит их направо и налево. Чувствует се
бя физически хорошо. «Новый век я встретил превосходно, в большой компан
ии живых духом, здоровых телом, бодро настроенных людей», Ц пишет он К.П.П
ятницкому. Живет в Нижнем Новгороде. В столицах ему не понравилось.
Например, в октябре 1900 года (работа над «На дне» только еще приближается) во
время премьеры пьесы Чехова «Чайка» в Московском Художественном театр
е произошел скандал. Великая пьеса, ставшая впоследствии признанным мир
овым шедевром наравне с «Гамлетом», «оселком» для проверки высшего режи
ссерского мастерства, во время премьеры в Москве успеха не имела. А тут ещ
е в фойе оказался Горький, приглашенный Чеховым. Публика, разумеется, рин
улась глазеть на новую знаменитость. Более двусмысленной, обидной и униз
ительной для Чехова ситуации невозможно было представить. И тогда Горьк
ий взорвался. Пусть глупо, нелепо, но искренне:
Ц Я не Венера Медицейская, не пожар, не балерина, не утопленник… И как проф
ессионалу-писателю мне обидно, что вы, слушая полную огромного значения
пьесу Чехова, в антрактах занимаетесь пустяками.
Впрочем, это по версии виновника скандала. В газете «Северный курьер» на
писали, что он орал на публику так:
«Что вы глазеете!»
«Не смотрите мне в рот!»
«Не мешайте мне пить чай с Чеховым!»
В Москве Горький познакомился с вождем символистов Валерием Брюсовым и
начинающей знаменитостью Федором Шаляпиным. С первым завязываются ров
ные деловые отношения. Горький, хотя и демократ по убеждению и реалист по
вкусам, не прочь поскандалить творчески и согласен печататься вместе с «
декадентами». В январе 1901 года он напишет Брюсову в ответ на его просьбу пр
ислать в символистский альманах «Северные цветы» какой-нибудь рассказ:
«Ваш первый альманах выйдет без меня. Искренно говорю Ц мне это обидно. П
очему? Потому что вы в литературе Ц отверженные и ходить с вами мне не при
личествует». Так и написал Ц «ходить».
Короткая московская встреча с Шаляпиным переросла в многолетнюю дружб
у. Конечно, была в этой дружбе «звездная», как сказали бы нынче, сторона. Ко
гда Горький с Шаляпиным появлялись на публике вместе (в театре, или ресто
ране, или просто на улице), это производило двойной фурор. А если рядом ока
зывался еще и Леонид Андреев, или Куприн, или писатель пусть и с более скро
мной, но прочной славой Ц Иван Бунин, Ц публика просто теряла дар речи.
На это обратил внимание в своих поздних воспоминаниях Бунин. На роскошну
ю жизнь писателей в то время, когда население страны трудилось в поте лиц
а своего, жило в бедности. В «Окаянных днях», самой страшной и пронзительн
ой своей книге, Бунин, не без покаяния, вспоминал:
«Вот зима 16 г. в Васильевском. Поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в стар
ом, спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной старинной лампы. Входи
т Марья Петровна, подает измятый конверт из грязно-серой бумаги:
Ц Прибавить просит. Совсем бесстыжий стал народ.
Как всегда, на конверте ухарски написано лиловыми чернилами рукой измал
ковского телеграфиста: «Нарочному уплатить 70 копеек». И как всегда каран
дашом и очень грубо, цифра семь исправлена на восемь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48