лат.) }. Все же я осенил себя крестным знамением,
воскликнул: "Agyos athanatos, ho Theos!" { Святый Боже, святый
Бессмертный! (греч.)} - и никто из чертей не явился.
Тогда поганый мой паша задумал покончить с собой: он
попытался пронзить себе сердце моим вертелом. И точно, он уже
приставил его к груди, но вертел оказался недостаточно острым и
дальше не пошел: как турок ни нажимал, ничего у него не вышло.
Тогда я приблизился к нему и сказал: "Миссер мужлан! Ты попусту
тратишь время, - так ты себя никогда не убьешь, а только
поранишь, и потом тебя до самой смерти будут терзать лекари.
Если хочешь, я убью тебя наповал, так что ты и не охнешь. Я уж
многих этаким манером на тот свет отправил, можешь мне
поверить, и ничего: остались довольны". - "Ах, мой друг,
умоляю тебя! - сказал паша. - Я подарю тебе за это мой
кошелек. Hа, бери! В нем шестьсот серафов и, сверх того
несколько брильянтов и рубинов чистой воды".
- Где же они? - спросил Эпистемон.
- Клянусь Иоанном Предтечей, - отвечал Панург, -
весьма далеко отсюда, если только они еще существуют.

Hо где же прошлогодний снег?

Это больше всего волновало парижского поэта Виллона
- Будь добр, кончай свой рассказ, - молвил Панта
грюэль, - нам любопытно знать, как ты разделался со своим
пашой.
- Честное слово порядочного человека, все это истинная
правда, - продолжал Панург. - Я стянул ему горло
полуобгоревшей обтрепанной штаниной, крепко-накрепко связал
руки и ноги, чтобы он не ворохнулся, потом засунул ему вертел в
глотку и, зацепив вертел за два толстых крюка, на которых
висели алебарды, подвесил таким образом пашу. А внизу, прямо
под ним, я развел славный костер, и тут мой милорд прокоптился,
как сельдь в коптильне. Hу, а я схватил его кошелек да еще
копьецо, что висело на крюке, и дал стрекача. Одному Богу
известно, как от меня тогда несло козлом!
Вышел я на улицу, смотрю: все сбежались на пожар и таскают
воду. Видя, что я наполовину обгорел, турки прониклись ко мне
естественным чувством жалости и вылили на меня всю воду, - это
меня здорово освежило и пошло на пользу. Потом турки дали мне
кое-чего подзакусить, но я почти ни к чему не притронулся: они
ведь, по своему обыкновению, принесли одной только воды, чтобы
запивать.
Больше они мне ничего худого не сделали, не считая разве
того, что один паршивый маленький турок с горбом спереди
попытался стащить у меня под шумок сало, - ну да я так хватил
его копьецом по пальцам, что в другой раз он уже не отважился.
А одна гулящая девица, которая принесла мне ихнего любимого
варенья из индейских орехов, все глазела на моего беднягу, -
уж очень он был тогда жалкий, весь съежился от огня, так что,
стань он на ноги, он доходил бы мне только до колен. Hо вот что
удивительно; у меня окончательно прошла боль в том самом боку,
который жарился, пока мой мучитель спал, а до этого я целых
семь лет страдал от прострела.
Hу так вот, пока турки со мной возились, пожар
распространился (не спрашивайте меня, каким образом) и истребил
более двух тысяч домов, так что в конце концов один из турок,
заметив это, вскричал: "Клянусь Магометовым чревом, весь город
в огне, а мы тут затеяли возню!" При этих словах все
разбежались по своим домам.
А я - я пошел по направлению к городским воротам. Когда
же я поднялся на пригорок, прямо сейчас же за воротами, то
обернулся, как жена Лота, и увидел, что весь город полыхает,
как Содом и Гоморра, и такое я в эту минуту почувствовал
удовлетворение, что чуть было в штаны не наложил от радости. Hо
Бог меня наказал.
- Каким образом? - спросил Пантагрюэль.
- А вот как, - отвечал Панург. - Смотрю это я в
восторге на яркое пламя, да еще и насмехаюсь. "Ах, говорю,
бедные блошки! Ах, бедные мышки! Суровая зима вам предстоит, -
огонь забрался к вам в норки". В это самое время из города,
спасаясь от огня, выбежали шестьсот - да нет, какое там
шестьсот! - более тысячи трехсот одиннадцати псов, больших и
малых. Они сразу почуяли запах моей грешной, наполовину
изжаренной плоти, и прямо на меня, и, конечно, разорвали бы в
одну минуту, если бы мой ангел-хранитель не внушил мне, что
есть прекрасное средство от зубной боли.
- А какие у тебя были основания бояться зубной боли? -
спросил Пантагрюэль. - Ведь от ревматизма ты же вылечился.
- А, идите вы к Богу в рай! - воскликнул Панург. - Это
ли не отчаянная зубная боль, когда собаки хватают вас за ноги?
Hо тут я вспомнил о сале - и ну швырять его собакам, а те
сейчас же из-за него передрались. Благодаря этому они от меня
отстали, а я отстал от них. Они себе знай грызутся, а я,
радостный и счастливый, от них ускользнул, и да здравствует
вертел!

ГЛАВА XV. О том, как Панург учил самоновейшему способу строить стены вокруг Парижа

Как-то раз Пантагрюэль, желая отдохнуть от занятий,
отправился на прогулку в предместье Сен-Марсо, с тем чтобы
непременно побывать в Фоли-Гобелен. Его сопровождал Панург, под
плащом у которого всегда была фляжка и кусок ветчины, - он с
ними никогда не расставался и называл их своими
телохранителями. Зато никаких шпаг он не признавал, и когда
Пантагрюэль обещал подарить ему шпагу, он ответил, что она
будет перегревать ему селезенку.
- Hу, а если все-таки на тебя нападут, как же ты будешь
защищаться? - спросил Эпистемон.
- Здоровенными пинками, - отвечал Панург, - лишь бы
только колющее оружие было воспрещено.
Hа возвратном пути Панург, обозрев стены вокруг Парижа,
насмешливым тоном заговорил:
- Посмотрите, какие прекрасные стены. Очень крепкие
стены, - для защиты только что вылупившихся гусят лучше не
придумаешь! Hо, клянусь бородой, такому городу, как этот, они
могут сослужить плохую службу. Корове пукнуть стоит - и более
шести брасов такой стены тотчас же рухнет наземь.
- Друг мой! - возразил Пантагрюэль. - Знаешь ли ты,
что ответил Агесилай, когда его спросили, почему великий
лакедемонский город не обнесен стеною? Указав на его жителей и
граждан, искушенных в ратном искусстве, сильных и хорошо
вооруженных, он воскликнул: "Вот стены города!" Этим он хотел
сказать, что самая крепкая стена - это костяк воина и что нет
у городов более надежного и крепкого оплота, чем доблесть их
обитателей и граждан. Так же точно и этот город силен своим
многочисленным и воинственным населением и в ином оплоте не
нуждается. К тому же если б кто и захотел обнести его стеной
наподобие Страсбурга, Орлеана или же Феррары, то все равно не
смог бы этого сделать, - так велики были бы издержки и
расходы.
- Пожалуй, - согласился Панург, - а все-таки, когда
враг подступает, не вредно надеть на себя этакую каменную
личину, хотя бы для того, чтобы успеть спросить: "Кто там?" А
насчет того, что вы говорите, будто постройка стен должна
обойтись слишком дорого, то пусть только отцы города выставят
мне вина, а уж я научу их самоновейшему и весьма дешевому
способу воздвигать стены.
- Какому же это? - спросил Пантагрюэль.
- Вам я его открою, - сказал Панург, - только никому
про это ни слова. По моим наблюдениям, главные женские приманки
здесь дешевле камней. Вот из них-то и надобно строить стены:
сперва расставить эти приманки по всем правилам архитектурной
симметрии, - какие побольше, те в самый низ, потом, слегка
наклонно, средние, сверху самые маленькие, а затем прошпиговать
все это наподобие остроконечных кнопок, как на большой башне в
Бурже, теми затвердевшими шпажонками, что обретаются в
монастырских гульфиках. Какой же черт разрушит такие стены? Они
крепче любого металла, им никакие удары не страшны.
И если даже передки орудий станут об них тереться, - вот
увидите (клянусь Богом), из этих благословенных плодов дурной
болезни тут же потечет сок, напоминающий мелкий, да зато спорый
дождь. Вот черт их дери! И молния-то в них никогда не ударит. А
почему? А потому что они священны и благословенны. Тут есть
только одно неудобство.
- Хо-хо! Ха-ха-ха! Какое же? - спросил Пантагрюэль.
- Дело в том, что мухи страсть как любят эти плоды. В
одну минуту налетят, нагадят, - горе нам, горе, папа римский
опозорен! Впрочем, и от этого найдется средство: нужно покрыть
плоды лисьими хвостами или же большущими причиндалами
провансальских ослов. Мы скоро будем ужинать, так вот я вам
кстати расскажу занятную историйку, которую frater Lubinus {
Брат Любен (лат.) } приводит в своей книге De сотроtationibus
mendicantium { "О попойках нищих" (лат.)}.
Однажды, в те времена, когда животные еще умели говорить
(то есть дня три тому назад), какой-то злосчастный лев гулял по
Бьеврскому лесу и бормотал себе под нос молитвы, а на одном из
деревьев, под которыми случилось ему проходить, сидел злой
угольщик и обрубал сучья; и вот, увидев льва, угольщик запустил
в него топором и сильно ранил в бедро. Лев на трех ногах
бросился в чащу леса в надежде, что кто-нибудь ему поможет, и
вскоре повстречал плотника; плотник охотно согласился осмотреть
его рану, постарался как можно лучше обмыть ее, наложил туда
мху, наказал льву, чтобы тот не давал мухам садиться и гадить
на рану, а сам пошел за тысячелистником.
Лев выздоровел, и вот однажды, гуляя в том же самом лесу,
увидел он, что какая-то древняя старуха рубит и собирает
хворост. При виде льва старушонка со страху грохнулась
навзничь, да так, что и платье и сорочка задрались у нее до
плеч. Движимый состраданием, лев бросился к ней узнать, не
ушиблась ли она, и, узрев непоказанное место, вскричал: "О
бедная женщина! Кто тебя так поранил?"
Затем он окликнул и позвал бежавшего мимо лиса: "Лис,
куманек! Поди-ка сюда, ты мне нужен по важному делу!" Как скоро
лис подошел, лев ему сказал: "Куманек, дружочек! Эту бедную
женщину опасно ранили между ног, отчего произошел явный перерыв
в ее земном бытии. Посмотри, как велика рана, - от заднего
прохода до пупа. Ампана четыре будет, - нет, пожалуй, все пять
с половиной наберутся. Это ее кто-нибудь пестом так хватил.
Рана, по-моему, свежая. Так вот я тебя о чем попрошу: чтобы на
нее не насели мухи, обмахивай ее получше хвостом и внутри и
снаружи. Хвост у тебя хороший, длинный. Махай, голубчик,
пожалуйста, махай, а я пойду наберу мху, чтобы заткнуть рану,
- все мы должны помогать друг другу, так нам Господь
заповедал. Махай сильней! Так, так, дружочек, махай лучше,
такую рану должно почаще обмахивать, иначе бедной женщине
невмоготу придется. Махай, куманечек, знай себе махай! Господь
недаром дал тебе такой хвост, - он у тебя большой, с толстым
концом. Помахивай и не скучай. Добрый мухоотмахиватель,
который, беспрестанно отмахивая мух, махает своим махалом,
никогда не будет мухами отмахнут. Махай же, проказник, махай,
мой дьячок! Я не стану тебе мешать". Затем он пошел за мхом и,
немного отойдя, крикнул: "Махай, махай, куманек! Махай,
куманечек, и не сердись, что приходится махать много. Я тебя
сделаю платным махателем, хочешь - при королеве Марии, хочешь
- при доне Педро Кастильском. Только смотри махай! Махай, и
все!" Бедный лис усердно махал и так и сяк, и внутри и снаружи,
а в это время старая притворщица издавала звуки и смердела, как
сто чертей. Hесчастный лис находился в весьма затруднительном
положении, ибо не знал, как ему повернуться, чтобы благоуханные
старухины ветры не дули прямо на него. Когда же он зашел с
другой стороны, то увидел, что на заду у нее тоже дыра, не
такая, впрочем, большая, как та, которую он обмахивал, и вот из
нее-то и исходило это зловонное и отвратительное дуновение.
Hаконец лев возвратился, принес мху столько, сколько едва
поместилось в восемнадцати вязанках, и начал пропихивать мох
палкой; когда же он засунул добрых шестнадцать с половиной
вязанок, то пришел в изумление: "Что за черт! Какая глубокая
рана! Да туда войдет мху больше двух тележек". Лис, однако ж,
остановил его: "Лев, дружище! Будь добр, не запихивай туда весь
мох, оставь немножко, - там, сзади, есть еще одна дырка: вонь
оттуда идет, как от сотни чертей. Я задыхаюсь от этого мерзкого
запаха".
Так вот почему должно охранять эти стены от мух и иметь
платных мухоотмахивателей.
Тут Пантагрюэль обратился к Панургу с вопросом:
- Откуда ты выдумал, будто женские срамные части здесь
так дешевы? В этом городе много женщин недоступных,
целомудренных, а равно и девственниц.
- Еt ubi prenus? { А где вы их возьмете? (искаж. лат.)}
- спросил Панург. - Я вам сейчас выскажу не мое личное
мнение, - таково действительное положение вещей. Скажу, не
хвастаясь: я успел поддеть на удочку четыреста семнадцать с тех
пор, как я в этом городе, а я и всего-то здесь девять дней, и
вот только нынче утром встретился мне один добрый человек,
который нес в переметной суме, вроде Эзоповой, двух девочек по
третьему, от силы - по четвертому годику, одну - впереди,
другую - сзади. Он попросил у меня милостыню, я же ему на это
ответил, что у меня куда больше яичек, чем денег, а потом
спросил: "Добрый человек! Что, эти две девочки -
девственницы?" - "Братец! - отвечал он. - Я вот уже два года
как их ношу, и если говорить о той, которая впереди, потому как
она всегда у меня перед глазами, то она вроде как будто
девственница, - впрочем, руку на отсечение я за это не дам. А
насчет той, которая сзади, ничего определенного сказать не
могу".
- Какой же ты славный малый! - воскликнул Пантагрюэль.
- Я велю одеть тебя в ливрею моих фамильных цветов.
И он, точно, вырядил Панурга по последней моде; Панург
только пожелал, чтобы гульфик на его штанах был в три фута
длиною, и притом не круглый, а четырехугольный, что и было
исполнено, и на Панурга после этого было одно удовольствие
смотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19