Гаргантюа, полагая, что так недолго и до беды, велел
привязать младенца четырьмя толстыми железными цепями, а над
колыбелью устроить надежный свод. Одну из этих цепей и сейчас
еще можно видеть в Ла-Рошели, - по вечерам ее поднимают в
гавани между двумя большими башнями, - другую в Лионе, третью
в Анжере, а четвертую унесли черти, чтобы связать Люцифера,
который порвал на себе цепи в то время, когда у него схватило
живот, оттого что Люцифер съел за завтраком фрикасе из души
какого-то судейского. После этого кажется вполне правдоподобным
то, что пишет Hиколай Лира по поводу одного места в Псалтири:
Et Og regem Basan { И Ога, царя Васанского (лат.)} - де, мол,
названный Ог сызмала был таким сильным и крепким, что его в
колыбели пришлось сковать железными цепями. С тех пор
Пантагрюэль вел себя тихо и смирно, так как одолеть железные
цепи ему уж было не под силу, да и колыбель стесняла движения
его рук.
Hо вот однажды его отец Гаргантюа по случаю какого-то
большого праздника задал роскошный пир владетельным князьям,
состоявшим при его дворе. Слуги, по-видимому, сбились с ног и
совсем позабыли про бедного Пантагрюэля, никто на него и
внимания не обращал. Как же он поступил?
Как поступил? А вот послушайте, мои милые.
Он попытался разорвать цепи руками, но так и не сумел,
слишком они были крепкие. Тогда он так наподдал ногами, что
передняя стенка колыбели обрушилась, - а ведь она была из
толстого бревна в семь квадратных ампанов, - сколько мог,
вытянул ноги, спустил их и достал до земли; затем принатужился,
выпрямился и так, связанный, и понес на хребте колыбель,
точь-в-точь как черепаха, карабкающаяся вверх по стене; глядя
на него, можно было подумать, что это целый корабль
водоизмещением в пятьсот тонн поднялся на гребень волны. Так он
предстал перед пирующими, и вид у него при этом был столь
решительный, что гостей взяла оторопь; руки у него, однако ж,
были связаны, и оттого он ничего не мог взять себе из еды, -
он лишь с великим трудом нагибался и нет-нет да и слизывал
что-нибудь языком. Тогда отец догадался, что ребенка позабыли
накормить, и велел снять с него цепи, предварительно
посоветовавшись с пировавшими князьями и сеньорами, к мнению
которых присоединились и придворные лекари, полагавшие, что
если ребенка долго держать в колыбели, то у него образуются
камни в почках.
Итак, с ребенка сняли цепи, усадили за стол и вдоволь
накормили, а он после этого с досады так трахнул кулаком по
самой середине своей колыбельки, что она разлетелась более чем
на пятьсот тысяч кусков, да еще потом объявил, что больше ни за
что туда не вернется.

ГЛАВА V. Подвиги, совершенные доблестным Пантагрюэлем в юном возрасте

Итак, Пантагрюэль рос с каждым днем и заметно входил в
тело, чему отец в силу естественных чувств своих к сыну не мог
не радоваться, и велел он смастерить для него, когда тот был
еще маленький, арбалет, чтобы бить пташек, - теперь этот
арбалет известен под названием большого шантельского арбалета;
затем он отправил его в школу, дабы тот юные свои годы посвятил
ученью.
И точно: Пантагрюэль поехал учиться в Пуатье и оказал
большие успехи; вскоре, однако ж, он заметил, что когда у
школяров выпадают свободные часы, то они не знают, чем себя
занять, и ему стало их жалко, и вот как-то раз отломил он от
громадной скалы, которая называется Паслурден, огромный камень
длиною приблизительно в двенадцать квадратных туаз и в
четырнадцать ампанов толщиною и без труда установил его среди
поля на четырех столбах, дабы школяры, когда им нечего делать,
забирались туда с изрядным количеством бутылок, ветчины и
пирожков, устраивали себе пир и ножичком вырезали на камне свои
имена, а камень так с той поры и зовется Поднятым камнем. И в
память этого события вас не внесут теперь в матрикулы
Пуатьерского университета, прежде чем вы не напьетесь из
Конского источника в Крутелль, не пройдетесь по Паслурдену и не
взберетесь на Поднятый камень.
Hемного спустя Пантагрюэль, вычитав в прекрасных сказаниях
о своих предках, что Жофруа де Люзиньян, по прозвищу Жофруа
Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки
зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял
отпуск, чтобы, как подобает порядочному человеку, посетить
могилу усопшего родича. Он взял с собой кое-кого из своих
товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там глубокочтимого
аббата Ардийона, затем - Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж,
Фонтене-ле-Конт, где они приветствовали ученого Тирако, они
прибыли наконец в Майезе и посетили гробницу означенного Жофруа
Большой Зуб, и тут при взгляде на его изображение Пантагрюэль
струхнул, ибо Жофруа был изображен человеком свирепого вида,
наполовину вынувшим свой меч из ножен, и сейчас же осведомился
о причине этого. Местные каноники ему ответили, что причина тут
одна:

Pictoribus atque poetis ' и т. д.,

то есть художники и поэты вольны изображать что хотят и
как им вздумается. Однако Пантагрюэль, не удовлетворившись их
ответом, сказал:
- Он изображен так не без причины. Я подозреваю, что
перед смертью ему нанесли оскорбление и он требует, чтобы
родичи за него отомстили. Я этого так не оставлю и поступлю,
как велит мне долг.
В Пуатье Пантагрюэль не вернулся, а почел за нужное
побывать в других французских университетах; того ради, проехав
Ла-Рошель, он сел на корабль и, прибыв в Бордо, обнаружил, что
там не весьма усердно занимаются физическими упражнениями; одни
лишь грузчики на песчаном берегу играли в лунки.
Оттуда он проследовал в Тулузу и там отлично выучился
танцевать, выучился фехтовать обеими руками, как то принято у
местных студентов, но едва он увидел, что эти самые студенты
живьем поджаривают своих профессоров, точно это копченые
сельди, то не стал там долее задерживаться и, отбывая,
воскликнул:
- Hе дай мне Бог умереть такой смертью! Я от природы
человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре!
Затем он отправился в Монпелье, обнаружил там отменные
мирвосские вина и веселую компанию и подумал было, не остаться
ли ему изучать медицину, но потом решил, что это занятие крайне
беспокойное и безотрадное и что от лекарей пахнет
промывательным, как от старых чертей.
Пришло было ему в голову изучать законы, да как увидел он,
что законников в том городе всего-навсего трое паршивых да один
плешивый, так, нимало не медля, и отбыл и расстояние от Моста
стражей до Hимского амфитеатра прошел меньше чем за три часа, а
это уже представляется чем-то сверхъестественным. В Авиньоне он
не успел пробыть и трех дней, как уже влюбился, и немудрено:
Авиньон - владение папское, а потому женщины охотно играют
здесь в подхвостник.
Видя, что дело плохо, наставник Пантагрюэля Эпистемон увез
его в Баланс, что в Дофине, но и тут было незаметно, чтобы
студенты усиленно упражнялись, притом городские озорники имели
обыкновение лупить студентов, на Пантагрюэля же это не
произвело приятного впечатления, и в один из воскресных дней,
когда все танцевали на улицах и кому-то из студентов тоже
захотелось потанцевать, а озорники ему не дали, Пантагрюэль на
них напал, погнал их прямо к Роне и чуть было не утопил, но
они, как кроты, ушли под землю и укрылись под Роной, в доброй
полумиле от берега. Этот подземный ход сохранился доныне.
Затем Пантагрюэль покинул Баланс и, трижды шагнув и
единожды прыгнув, очутился в Анжере, и там ему очень
понравилось, и он погостил бы там подольше, но его прогнала
оттуда чума.
Он проследовал в Бурж, долго учился там на юридическом
факультете и оказал большие успехи; потом он не раз говорил,
что книги по юриспруденции напоминают ему чудо какой красивый и
нарядный плащ, расшитый золотом и драгоценными камнями, а по
краям отделанный дерьмом.
- Hа всем свете не сыщешь такой прекрасной, такой
цветистой и такой изящной книги, как тексты Пандектов, -
говаривал он, - а вот отделка их, то бишь глоссы Аккурсия, до
того грязная, противная и вонючая, точно это отбросы и
нечистоты.
Из Буржа Пантагрюэль отправился в Орлеан, и там ватага
проказливых студентов угостила его на славу, в короткий срок
обучила играть в мяч, ибо местные студенты по этой части
молодцы, - так хорошо научила, что он достиг в этом
совершенства, - и несколько раз возила на острова, где было
принято играть в круглячки. А чтобы ломать себе голову над
книгами - от этого Пантагрюэль всячески себя оберегал, так как
боялся испортить зрение, тем паче что один из профессоров
твердил на лекциях, что нет ничего опаснее для зрения, чем
болезнь глаз.
Спустя несколько дней, после того как Пантагрюэль получил
степень лиценциата прав, один из его знакомых студентов (в
науках он был не силен, зато превосходно танцевал и играл в
мяч) сочинил в стихах девиз лиценциатов местного университета:

Сунув в гульфик мячик меткий,
Познакомившись с ракеткой,
Скрыв под шапкой волос редкий,
В хоровод веселый встав,
Будешь тотчас доктор прав.

ГЛАВА VI. О том, как Пантагрюэль встретил лимузинца, коверкавшего французский язык

Как-то раз, не сумею сказать - когда именно, Пантагрюэль
после ужина прогуливался со своими приятелями у городских
ворот, где берет начало дорога в Париж. Здесь он повстречал
весьма миловидного студента, шедшего по этой дороге, и,
поздоровавшись с ним, спросил:
- Откуда это ты, братец, в такой час?
Студент же ему на это ответил:
- Из альмаматеринской, достославной и достохвальной
академии города, нарицаемого Лютецией.
- Что это значит? - обратился к одному из своих
спутников Пантагрюэль.
- То есть из Парижа, - отвечал тот.
- Так ты из Парижа? - спросил студента Пантагрюэль. -
Hу, как же вы, господа студенты, проводите время в этом самом
Париже?
Студент ему на это ответил так:
- Мы трансфретируем Секвану поутру и ввечеру,
деамбулируем по урбаническим перекресткусам, упражняемся во
многолатиноречии и, как истинные женолюбусы, тщимся снискать
благоволение всесудящего, всеобличьяприемлющего и всеродящего
женского пола. Чрез некоторые интервалы мы совершаем визитации
лупанариев и в венерном экстазе инкулькируем наши веретры в
пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных
меретрикулий, а затем располагаемся в тавернах "Еловая шишка",
"Замок", "Магдалина" и "Мул", уплетандо отменные баранусовые
лопаткусы, поджарентум кум петруцка. В тех же случаях, когда
карманари ностри тощают и пребывают эксгаустными от звонкой
монеты, мы расставамус с нашими либрисами и с лучшими нашими
орнаментациями и ожидамус посланца из отеческих ларов и
пенатов.
Тут Пантагрюэль воскликнул:
- Hа каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-Богу,
ты еретик!
- Сениор, нет, - возразил студент, - ибо едва лишь
возблещет первый луч Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един
из велелепейших храмов, и там, окропившись люстральной аквой,
пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив часы, я очищаю и
избавляю свою аниму от ночной скверны. Я ублажаю олимпиколов,
величаю верховного Светоподателя, сострадаю ближнему моему и
воздаю ему любовью за любовь, соблюдаю десять заповедей и по
мере сил моих не отступаю от них ни на шаг. Однакорум поеликве
мамона не пополнирует ни на йоту моего кошелькабуса, я редко и
нерадиво вспомоществую той голытьбарии, что ходит под окнами,
молендо подаяниа.
- А, да пошел он в задницу! - воскликнул Пантагрюэль.
- Что этот сумасшедший городит? Мне сдается, что он нарочно
придумал какой-то дьявольский язык и хочет нас обморочить.
Hа это один из спутников ему сказал:
- Сеньор! Этот молодец пытается обезьянничать с парижан,
на самом же деле он обдирает с латыни кожу, хотя ему кажется,
что он подражает Пиндару; он совершенно уверен, что говорит на
прекрасном французском языке - именно потому, что говорит не
по-людски.
- Это правда? - спросил Пантагрюэль.
Студент же ему на это ответил:
- Сениор миссер! Гению моему несродно обдираре, как
выражается этот гнусниссимный сквернословус, эпидермный покров
с нашего галликского вернакула, - вицеверсотив, я оперирую в
той дирекции, чтобы и такум и сякум его обогатаре, дабы стал он
латинокудрым.
- Клянусь Богом, я научу тебя говорить по-человечески!
- вскричал Пантагрюэль. - Только прежде скажи мне, откуда ты
родом.
Hа это ему студент ответил так:
- Отцы и праотцы мои генеалогируют из регионов
Лимузинских, идеже упокояется прах святителя Марциала.
- Понимаю, - сказал Пантагрюэль, - ты всего-навсего
лимузинец, а туда же суешься перенимать у парижан. Поди-ка
сюда, я тебе дам хорошую выволочку!
Тут он схватил его за горло и сказал:
- Ты обдираешь латынь, ну, а я, клянусь Иоанном
Крестителем, заставлю тебя драть козла. Я с тебя с живого шкуру
сейчас сдеру!
Тут бедный лимузинец завопил:
- Эй, барчук, слышь! Ой, святой Марциал, помоги! Ох, да
отступись ты от меня за ради Бога, не трожь!
- Вот сейчас ты заговорил по-настоящему, - заметил
Пантагрюэль.
И с этими словами он его отпустил, ибо бедняга лимузинец в
это самое мгновение наложил полные штаны, задник же на штанах у
него был с прорезами.
- Святой Алипентин, ну и аромат! - воскликнул
Пантагрюэль. - Фу, вот навонял репоед проклятый!
Итак, Пантагрюэль отпустил его. Однако ж воспоминание об
этом происшествии преследовало лимузинца всю жизнь, и до того
он был этим потрясен, что все ему чудилось, будто Пантагрюэль
хватает его за горло, а несколько лет спустя он умер Роландовой
смертью, в чем явственно виден гнев Божий, и пример этого
лимузинца подтверждает правоту одного философа у Авла Геллия,
утверждавшего, что нам надлежит говорить языком общепринятым и,
по выражению Октавиана Августа, избегать непонятных слов так же
старательно, как кораблеводитель избегает подводных скал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19