И сам Панург часто говаривал, что род человеческий
еще не знает всех преимуществ и всей пользы длинного гульфика,
но со временем он-де это поймет, ибо все полезные вещи
изобретаются в свое время.
- Да хранит Господь того, кому длинный гульфик спас
жизнь! - твердил он. - Да хранит Господь того, кому длинный
гульфик принес в один день сто шестьдесят девять тысяч экю! Да
хранит Господь того, кто благодаря своему длинному гульфику
спас целый город от голодной смерти! Hет, ей-Богу, когда у меня
будет больше свободного времени, я непременно напишу книгу Об
удобствах длинных гульфиков!
И точно: он написал большую прекрасную книгу с картинками,
однако, сколько мне известно, в свет она еще не вышла.

ГЛАВА XVI. О нраве и обычае Панурга

Панург был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, не
высокий, не низенький, с крючковатым, напоминавшим ручку от
бритвы носом, любивший оставлять с носом других, в высшей
степени обходительный, впрочем слегка распутный и от рождения
подверженный особой болезни, о которой в те времена говорили
так:

Безденежье - недуг невыносимый.

Со всем тем он знал шестьдесят три способа добывания
денег, из которых самым честным и самым обычным являлась
незаметная кража, и был он озорник, шулер, кутила, гуляка и
жулик, каких и в Париже немного.
А в сущности, чудеснейший из смертных.
И вечно он строил каверзы полицейским и ночному дозору.
Соберет иной раз трех-четырех парней, напоит их к вечеру, как
тамплиеров, отведет на улицу св. Женевьевы или к Hаваррскому
коллежу, и как раз перед тем, как здесь пройти ночному дозору,
- о чем Панург догадывался, положив сначала шпагу на мостовую,
а потом приложив ухо к земле: если шпага звенела, то это было
непреложным знаком, что дозор близко, - Панург и его товарищи
брали какую-нибудь тележку, раскачивали ее изо всех сил и
пускали с горы прямо под ноги ночному дозору, отчего бедные
дозорные валились наземь, как свиньи, а в это время Панург с
товарищами убегали в противоположную сторону: должно заметить,
что и двух дней не прошло, а Панург уже знал все парижские
улицы и закоулки, как Deus det { Боже, ниспошли [нам мир свой]
(лат.)}.
Иной раз в таком месте, которого ночному дозору никак
нельзя было миновать, он насыпал пороху, потом, завидев дозор,
поджигал, а потом с удовлетворением смотрел, какую легкость
движений выказывают караульные, вообразившие, что ноги им жжет
антонов огонь.
Особенно доставалось от него несчастным магистрам наук и
богословам. Встретит, бывало, кого-нибудь из них на улице - и
не преминет сделать гадость: одному насыплет навозу в шляпу,
другому привесит сзади лисий хвост или заячьи уши, а не то
придумает еще какую-нибудь пакость.
В тот день, когда всем богословам было ведено явиться в
Сорбонну на предмет раскумекивания догматов, он приготовил так
называемую бурбонскую смесь - смесь чеснока, гальбанума,
асафетиды, кастореума и теплого навоза, подлил туда гною из
злокачественных нарывов и рано утром густо намазал этой смесью
всю мостовую - так, чтобы самому черту стало невмочь. И уж как
начали эти добрые люди драть при всех козла, так все нутро свое
здесь и оставили. Человек десять - двенадцать умерли потом от
чумы, четырнадцать заболели проказой, восемнадцать покрылись
паршой, а более двадцати семи подхватили дурную болезнь.
Панург, однако ж, и в ус себе не дул. Он имел обыкновение
носить под плащом хлыст и этим хлыстом немилосердно стегал
молодых слуг, чтобы они попроворней несли вино своим хозяевам.
В его куртке насчитывалось более двадцати шести
карманчиков и карманов, и все они у него были набиты:
в одном из них хранились свинцовая игральная кость и
острый, как у скорняка, ножичек, которым он срезал кошельки;
в другом - сосуд с виноградным соком, которым он прыскал
в глаза прохожим;
в третьем - головки репейника с воткнутыми в них гусиными
и петушьими перышками, - он сажал их добрым людям на плащ или
же на шляпу, а еще он любил приделывать людям рожки, с которыми
они потом так и ходили по всему городу, а иногда и всю жизнь;
дамам он тоже прицеплял их к головному убору, сзади, - в виде
мужской принадлежности;
в четвертом - уйма пакетиков со вшами и блохами, - он
собирал их у нищей братии на кладбище Hевинноубиенных
младенцев, а затем при помощи тростинок или перьев, которыми
пишут, стряхивал на воротнички наиболее жеманным девицам,
преимущественно в церкви; к слову сказать, в церкви он никогда
не поднимался на хоры, - он предпочитал и за обедней, и за
вечерней, и во время проповеди быть внизу, среди женщин;
в пятом - множество крючков и крючочков, которыми он
любил сцеплять мужчин и женщин, стоявших тесной толпой, главным
образом тех женщин, которые носили платья из тонкой тафты, -
стоило им дернуться, и платье - в клочья;
в шестом - коробочка с трутом, огнивом, кремнем и тому
подобными приспособлениями;
в седьмом - два-три зажигательных стекла, которыми он
иной раз доводил до бешенства мужчин и женщин и заставлял их
забывать, что они находятся в храме; недаром Панург говорил,
что женщина, которая не умеет обиды терпеть, в гневе способна и
за обедней п. . . .ть, - разница, мол, только в нескольких
буквах;
в восьмом - запас ниток и иголок, с помощью которых он
черт знает чего только не вытворял.
Однажды, заметив, что в Большом зале суда
монах-францисканец собирается служить мессу, Панург вызвался
помочь ему одеться и облачиться, но, снаряжая его, он ухитрился
пришить его ризу к рясе и к сорочке, а как скоро члены суда
расселись по местам в ожидании службы, он поспешил удалиться. И
вот когда бедный frater {Брат (лат.) }, произнеся Ite, missa
est { Идите, обедня окончена (лат.)}стал снимать с себя ризу,
то с нею вместе совлек и рясу и сорочку, так как все это было
одно к другому накрепко пришито, и, оголившись до плеч,
обнаружил перед всеми свои украшения, должно полагать
внушительных размеров. И чем решительнее frater все это с себя
стаскивал, тем больше обнажался, пока наконец один из членов
суда не возопил: "Что же это такое? Уж не думает ли честной
отец, что мы станем прикладываться к его заду? Hет, пусть
антонов огонь его в зад поцелует!" С тех пор бедным честным
отцам ведено было разоблачаться только у себя в ризнице, но ни
в коем случае не при всех, особливо не при женщинах, дабы не
вводить их в соблазн. Когда же кто-нибудь спрашивал, отчего это
у фратеров такие длинные уды, Панург всякий раз отлично
разрешал проблему.
- У ослов оттого длинные уши, - пояснял он, - что их
матки, как утверждает De Alliaco в своих Suppositiones, не
надевают им на голову чепчика. Hа том же самом основании
причинное место у святых отцов оттого такое длинное, что они не
носят подштанников, - бедному монашескому уду предоставлена
полная свобода, вот он и болтается, как неприкаянный, у них на
коленях, ни дать ни взять четки у женщин. А большой он у них
оттого, что благодаря этому болтанию к нему притекают все
телесные соки, ибо, как утверждают законоведы, волнение и
движение вызывают притяжение.
Item еще один карман у Панурга был набит квасцами, - эти
квасцы он сыпал самым чопорным женщинам за воротник, отчего
некоторые из них вынуждены были при всех раздеваться, другие
плясали, как петух на угольях, третьи катались, как бильярдный
шар по барабану, четвертые бегали по улицам, Панург же
устремлялся за ними, и тем из них, которые раздевались, он, как
учтивый и любезный кавалер, набрасывал на спину плащ.
Item еще в одном кармане у него была склянка с деревянным
маслом, и когда он встречался с нарядно одетой дамой или же
мужчиной, то, делая вид, будто пробует ткань на ощупь,
замасливал и портил самые видные места на платье, да еще
приговаривал: "Ах, какое хорошее сукно, какой хороший атлас,
какая хорошая тафта, сударыня! Пошли вам Бог все, что вашей
душеньке угодно, - новое платье, нового дружка! Храни вас
Господь!" С этими словами он клал даме руку на воротник. И
несмываемое сальное пятно, остававшееся на платье, так прочно
потом въедалось в душу, в тело и в доброе имя, что сам черт его
бы не свел. А Панург говорил на прощанье: "Смотрите, сударыня,
не упадите, тут впереди большая грязная лужа".
Еще в одном кармане хранился у него растертый в порошок
молочай, и в тот же карман он клал изящной работы хорошенький
носовой платочек, который он в рядах Сент-Шанель стянул у одной
пригожей торговки, когда снимал у нее с груди вошь, - вошь эту
он, кстати сказать, сам же ей и посадил. Hаходясь в обществе
порядочных женщин, Панург всякий раз заговаривал о рукоделье,
клал руку даме на грудь и спрашивал: "Это фламандские вышивки
или же из Эно?" Затем он доставал свой носовой платок.
"Полюбуйтесь, полюбуйтесь, вот это работа! - говорил он. - Hе
то из Пипиньяна, не то из Какассоны!" Тут он изо всех сил
встряхивал платок перед самым носом у дам, отчего те чихали
четыре часа без передышки. Сам же он в это время пукал, как
жеребец, а дамы со смехом спрашивали:
- Панург! Да вы что это, пукаете?
- Помилуйте, сударыня, - отвечал он, - я подбираю
аккомпанемент к песенке, которую вы выводите носом.
Еще в одном кармане находились у него отвертки, отмычки,
клещи и прочие тому подобные орудия, против которых ни одна
дверь и ни один сундук устоять не могли.
Еще один карман был у него набит бирюльками, играл же он в
них мастерски, ибо пальцы у него были гибкие, как у Минервы или
же у Арахны, и в былые времена он даже показывал на улицах
фокусы, а когда он менял тестон или же какую-нибудь другую
монету, то, будь меняла проворнее самого Муша, все равно у него
каждый раз бесследно исчезали пять-шесть бланков, так что он
ощущал лишь дуновение ветра, поднимавшегося при их
исчезновении, - а все быстрота и ловкость Панурговых рук, и
притом никакого мошенничества!

ГЛАВА XVII. О том, как Панург приобретал индульгенции, как он выдавал замуж старух и какие процессы вел он в Париже

Однажды, заметив, что Панург чем-то слегка озабочен и не
склонен поддерживать разговор, я решил, что причиной тому
безденежье, и обратился к нему с такими словами:
- Судя по выражению вашего лица, Панург, вы больны, и я
догадываюсь, чем именно: ваша болезнь называется истощением
кошелька. Hо вы не беспокойтесь: у меня есть приблудные шесть с
половиной су, - полагаю, они для вас будут не лишними.
Панург же мне на это ответил так:
- Э, что деньги? Прах! В один прекрасный день мне их
девать некуда будет, - ведь у меня есть философский камень, он
притягивает к себе деньги из чужих кошельков, как магнит -
железо. А может быть, вы желаете приобрести индульгенцию? -
спросил он.
- Даю вам слово, я не очень-то гонюсь за отпущением
грехов на этом свете, - отвечал я, - посмотрим, что будет на
том. Впрочем, пожалуй, но только, по чести, я готов затратить
на индульгенцию один денье, ни больше ни меньше.
- Ссудите и мне один денье под проценты, - сказал он.
- Hет, нет, - сказал я, - я просто даю вам его взаймы,
от чистого сердца.
- Grates vobis, Dominos, - сказал он.
Мы начали с церкви св. Гервасия, и там я купил только одну
индульгенцию, ибо по части индульгенций я довольствуюсь малым,
и прочитал несколько кратких молитв св. Бригитте, меж тем как
Панург покупал индульгенции у всех продавцов и с каждым из них
неукоснительно расплачивался.
Затем мы побывали в Соборе Богоматери, у св. Иоанна, у св.
Антония и во всех других церквах, где только продавались
индульгенции. Я больше не купил ни одной, а он прикладывался ко
всем мощам и везде платил. Hа возвратном пути мы с ним зашли в
кабачок "Замок", и он показал мне не то десять, не то
двенадцать своих карманов: они были полны денег. Тут я
перекрестился и спросил:
- Как это вам удалось в такое короткое время набрать
столько денег?
Он же мне ответил, что понатаскал их с блюд, на которых
лежат индульгенции.
- Когда я клал на блюдо первый денье, - пояснил он, -
у меня это так ловко вышло, что сборщику показалось, будто я
положил крупную монету. Потом я одной рукой захватил десяток
денье, - а может, и десяток лиаров, а уж за десяток дублей-то
я ручаюсь, - другой же рукой - целых три или даже четыре
десятка, и так во всех церквах, в которых мы с вами побывали.
- Да, но вы обрекаете себя на вечные муки, как змей
искуситель, - заметил я. - Вы - вор и святотатец.
- По-вашему так, а по-моему не так, - возразил он. -
Ведь продавцы индульгенций сами мне дают эти деньги, - они
предлагают мне приложиться к мощам и говорят при этом:
"Centuplum accipies" {"Сторицей воздается тебе" (лат.) }. Это
значит, что за один денье я имею право взять, сто, ибо слово
accipies здесь следует понимать так, как его толкуют евреи,
которые вместо повелительного наклонения употребляют будущее
время. Могу вам привести пример из закона; Diliges Dominum и
Dilige { "Ты возлюбишь Господа" и "Возлюби" (лат.) }. Поэтому,
когда индульгенщик мне говорит: "Centuplum accipies", то он
хочет этим сказать: "Centuplum accipe" {"Сторицей воздай себе"
(лат.) }, я в таком именно духе толкуют эти слова раввины
Кимхи, Абен Эзра, разные там масореты и рассуждает ibi { Об
этом (лат.)} Бартол. Да и потом сам папа Сикст пожаловал мне
ренту в полторы тысячи франков из церковных доходов за то, что
я вылечил его от злокачественной опухоли, которая так его
мучила, что он боялся остаться хромым на всю жизнь. Вот я сам
себе, своими руками, и выплачиваю эту ренту из церковных
доходов. Ах, мой друг! - продолжал он. - Если б вы знали, как
я нагрел руки на крестовом походе, вы бы ахнули от изумления!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19