Такого ты никогда не сделаешь. Никогда не сможешь настолько потерять контроль над собой. Ты нравишься мне, и ты это знаешь, иначе я не сделал бы тебя своим главным помощником. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Знаешь что, я должен кое в чем тебе признаться. На прошлой неделе мне пришлось заново написать свое завещание, и все из-за этой ебаной Венди.
Венди была его третьей женой и постоянно выводила его из себя своими притязаниями, хотя после их развода она снова вышла замуж. Даже при простом упоминании ее имени глаза его стали немного безумными. Но он тут же успокоился. И одарил меня своей милой улыбкой. Когда он так улыбался, то становился похож на ребенка, хотя ему было уже за пятьдесят.
— Надеюсь, ты не будешь возражать, — сказал он. — Я указал твое имя как исполнителя завещания по части моих литературных трудов.
Я был ошарашен и польщен, и все же мне не хотелось такой ответственности. Я не хотел, чтобы он настолько мне доверял или настолько симпатизировал. Я не испытывал к нему таких же чувств, по крайней мере, не в такой степени. Его компания доставляла мне удовольствие, несомненно, и я восхищался работой его ума. И его литературная слава впечатляла меня, хотя я старался себе в этом не признаваться. Я думал о нем как о богатом, знаменитом человеке, и могущественным, и то, что он настолько доверял мне, говорило о его уязвимости, и это привело меня в смятение. И лишило некоторых иллюзий на его счет.
Но тут он снова стал говорить обо мне.
— Ты знаешь, но под всем этим в тебе живет презрение к Джордану, в котором ты боишься себе признаться. Эту твою историю я выслушивал уже не знаю сколько раз. Конечно, он был симпатичен тебе, конечно, тебе жалко его; может быть, ты даже понял его. Может быть. Но тебе не по силам принять такую вещь, чтобы человек, у которого так все неплохо складывалось, просто взял и вышиб себе мозги. Потому что ты знаешь, что у тебя бывали времена гораздо более паршивые, но ты никогда не сделал бы такого. И ты даже счастлив. Жизнь у тебя говняная, ты никогда ничего не имел, ты пашешь как вол, ты состоишь в ограниченном буржуазном браке. Ты творческий человек, и полжизни уже прошло, а никаких успехов ты пока не добился. И ты в общем и целом даже счастлив. Боже мой, и тебе все еще нравится трахать собственную жену, а в браке ты уже — сколько? — десять, пятнадцать лет. Ты либо самый бесчувственный хер из всех, кого я встречал, либо и то и другое. Но совершенно точно одно: ты — самый выносливый. Живешь в своем собственном мире, делаешь только то, что хочешь. Ты хозяин своей жизни. Ты никогда не попадаешь в переплеты, а если и попадаешь, не паникуешь и выбираешься. Знаешь, ты вызываешь восхищение, но не зависть. Никогда на моей памяти ты не делал и не говорил ничего гнусного, но я думаю, что тебе просто нету ни до кого дела. Ты всегда вписываешься во все повороты.
И он стал ждать моей реакции. Я хотел рассказать ему, что рос сиротой, что у меня не было каких-то самых простых, обычных человеческих радостей. Что у меня не было семьи, что мне не за что было ухватиться, чтобы как-то устанавливать контакт с остальным миром. Все, что я имел, это своего брата, Арти. Когда люди рассуждали о жизни, мне никогда не удавалось понять, о чем это они — до тех пор, пока я не женился на Валли. И пошел добровольцем на войну по этой же причине. Я понял, что опыт войны — это еще один общечеловеческий опыт, и захотел пройти это испытание. И я оказался прав. Война стала моей семьей, как бы глупо это ни звучало. Теперь я рад, что она не прошла мимо меня. Но Осано упустил тот факт и, возможно, намеренно, поскольку полагал, что я это знаю, — что быть хозяином собственной жизни не такое простое дело. Но он не знал того, что я просто-напросто не представлял себе, как устроено счастье. Большую часть раннего периода своей жизни я был несчастлив по чисто внешним причинам. И опять-таки по чисто внешним причинам я стал относительно счастлив сейчас. Жениться на Валери, иметь детей, обладать талантом, мастерством или способностью к составлению текстов и этим зарабатывать себе на жизнь — вот что делало меня счастливым. Это было управляемое счастье, построенное на фундаменте полного проигрыша. Я знал, что живу ограниченной жизнью, которая казалась выхолощенной, буржуазной. Что у меня мало друзей, социальных контактов, слабая заинтересованность в успехе. Я всего лишь стремился остаться на плаву, по крайней мере, мне так казалось.
А Осано глядел на меня и все улыбался.
— Но ведь ты, сукин сын, самый загадочный парень, которого я только встречал, ты никогда к себе никого не подпускаешь. Никто не в состоянии узнать, что ты думаешь на самом деле.
Тут уж я должен был возразить.
— Почему? Спросите меня о чем угодно, и я выскажу свое мнение. Можете даже не спрашивать. Последняя ваша книга — кусок дерьма, и руководить книжным обозрением так, как это делаете вы, может только чокнутый.
Осано засмеялся.
— Да я же не это имею в виду. Я ведь не говорю, что ты не честен. Да ладно об этом. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я говорю. Особенно, если начнешь бегать за девками или свяжешься с кем-нибудь типа Венди.
Венди периодически наведывалась в офисы нашего обозрения. Это была сногсшибательная брюнетка с сумасшедшими глазами, а тело ее просто излучало сексуальность. Она была весьма умной, и Осано давал ей книги для рецензирования. Единственная из всех экс-жен Осано, кто не боялся его. И с момента их развода она делала его жизнь невыносимой. Как-то раз он опоздал со сроком выплаты алиментов, и тогда она подала на него в суд, чтобы увеличить сумму алиментов на детей и на ее содержание. Она взяла к себе жить какого-то двадцатилетнего парня, тоже пишущего, и содержала его. Он крепко сидел на игле, и Осано из-за этого волновался за детей.
Осано рассказывал истории из своей совместной с Венди жизни, и меня они просто потрясали. Один раз, например, когда они шли на вечеринку, и уже зашли в лифт, Венди отказалась назвать этаж, который им был нужен, просто потому, что до этого они поссорились. Он настолько взъярился, что принялся душить ее, чтобы заставить сказать этаж, играя, как он выразился, в игру “удави цыпленка” и действительно чуть было не удавил ее. Самое яркое воспоминание об этом браке. Уже с посиневшим лицом, она все равно мотала головой, не желая сообщать этаж, где их ждали на вечеринке. Ему пришлось отпустить ее. Он знал, что она еще более чокнутая, чем он сам.
Иногда, во время мелких ссор, она вызывала полицию, чтобы они выкинули его из квартиры. Приезжала полиция, и бессмысленное поведение Венди ставило их в тупик. Они видели разбросанную по полу одежду Осано, разрезанную на кусочки. Она признавала, что разрезала одежду, но это, мол, не давало Осано права бить ее. Но забывала, правда, упомянуть, что, усевшись на груду изрезанных пиджаков, рубашек и галстуков, мастурбировала с помощью вибратора.
О вибраторе Осано тоже было что рассказать. Она пошла к психиатру, потому что не могла достичь оргазма. А шесть месяцев спустя призналась-таки Осано, что частью терапии было то, что психиатр трахал ее. Осано не ревновал, к тому времени он уже испытывал к ней отвращение. “Отвращение, заметь, — сказал он, — а не ненависть. Это разные вещи”.
Но всякий раз, получая счет от психиатра, Осано приходил в ярость и орал на нее:
— Я плачу сто долларов в неделю за то, чтобы трахали мою жену, и это называется “современной медициной”?
Он рассказал эту историю на коктейль-вечеринке, которую она давала, и это ее так взбесило, что она перестала ходить к психиатру и купила себе вибратор. Каждый вечер перед ужином она запиралась от детей в спальне и, включив машинку, мастурбировала. И всегда достигала оргазма. Она строго-настрого запретила кому бы то ни было, детям или мужу, беспокоить ее в течение этого священного часа. Вся семья, включая и детей, называла его “Час радости”.
Но к окончательному разрыву, рассказывал Осано, привело то, что она стала проводить такую мысль, будто Ф. Скот Фицтджеральд украл материал для своих лучших вещей у своей жены Зельды. Что она, мол, стала бы великой писательницей, не сделай он этого. Осано схватил тогда ее за волосы и сунул носом в “Великого Гетсби”.
— Почитай вот это, пиздюлина, — сказал он ей. — Прочти десять предложений, потом почитай книгу его жены. А потом приходи и повтори то же самое.
Она прочитала и то и другое, как он советовал, а затем пришла к нему и снова повторила то же самое. Он ударил ее в лицо, поставив по синяку под каждым глазом и ушел от нее — навсегда.
Совсем недавно Венди одержала еще одну, взбесившую Осано, победу. Он знал, что деньги, которые предназначены для его дочери, она отдает своему молодому любовнику. Как-то раз к нему пришла дочь и попросила денег на одежду. Она объяснила, что гинеколог запретил ей носить джинсы из-за вагинальной инфекции, и что, когда она попросила у матери денег на платья, та сказала ей: “Попроси у своего отца”. К этому времени они были в разводе уже пять лет.
Чтобы избежать ссор, Осано стал отдавать алименты непосредственно дочери. Венди не возражала. Однако через год она подала на Осано в суд, чтобы он заплатил за весь этот год алименты. Дочь дала свидетельские показания в пользу отца. Осано был уверен, что выиграет дело, когда судья узнает все обстоятельства, но судья не только постановил, чтобы он выплачивал деньги непосредственно матери, но взыскал с него общую сумму алиментов за весь прошедший год. Так что в итоге получилось, что он заплатил дважды.
Венди так обрадовалась своей победе, что после суда пыталась выказать ему свое доброе расположение.
Однако он отмел ее авансы и в присутствии детей сказал холодно: “Ты самая подлая сука, какую я только встречал”. Когда Венди в очередной раз зашла к нему, он не пустил ее на порог своего кабинета и аннулировал все заказы, которые дал ей раньше. Что удивляло его, так это то, что ей было непонятно, за что он испытывал к ней отвращение. В разговорах со своими друзьями она всячески обругивала его и пустила слух, что он никогда не удовлетворял ее в постели, что у него, мол, просто не стоял. Что он был скрытым гомосексуалистом и любил на самом-то деле маленьких мальчиков. Она пыталась воспрепятствовать тому, чтобы дети приехали к нему на лето, но эту битву Осано выиграл. А потом он опубликовал злой и умный рассказ о ней в крупном журнале. В жизни, может быть, он и не мог с ней справиться, но в жанре беллетристики он нарисовал действительно ужасный портрет, и, так как в литературных кругах Нью-Йорка все ее знали, то узнана она была моментально. Она была сокрушена, насколько это оказалось для нее возможным, и после этого оставила Осано в покое, И все же она терзала его, как воспаленная рана. Даже при одной мысли о ней его лицо багровело, а в глазах появлялся безумный огонек.
Однажды он зашел в офис и сообщил мне, что киношники купили один из его старых романов и хотят снять по нему картину, и что ему надо лететь на конференцию по обсуждению сценария, все расходы за их счет. Он предложил мне поехать с ним. Я согласился, но сказал, что хочу на пару дней остановиться в Лас-Вегасе, чтобы повидать старого друга. Его это устраивает, сказал он. Он находился между своими женами и терпеть не мог путешествовать в одиночку или оставаться в одиночестве, и чувствовал, что входит на вражескую территорию. И хотел, чтобы рядом был друг. По крайней мере, так он сказал. И, так как я никогда не был в Калифорнии, и к тому же, за время моего отсутствия мне должны были заплатить, мне эта мысль показалась выгодным делом. Я еще не знал, что эта поездка более чем окупит себя.

Глава 24
Когда Осано освободился после переговоров по киносценарию, я находился в Вегасе. Поэтому сделал короткий перелет в Эл-Эй, чтобы лететь вместе домой, составить ему компанию от Эл-Эй до Нью-Йорка. Калли хотел, чтобы я привез Осано в Вегас, просто чтобы познакомиться с ним. Но мне не удалось подбить на это Осано, так что я полетел в Эл-Эй.
Когда я встретился с Осано в его номере в отеле Беверли-Хиллз, он выглядел просто бешеным от злости, таким я его никогда не видел. Кинопромышленность, считал он, обошлась с ним как с куском дерьма. Они что, не знают, что он всемирно известный писатель, любимец литературных критиков от Лондона до Нью-Дели, от Москвы до Сиднея? Книги его изданы на тридцати языках, включая разновидности славянского. Он, правда, оставил в стороне тот факт, что, по какой-то странной причине, когда по его книге ставился фильм, он неизбежно проваливался.
И другие вещи также выводили из себя Осано. Его эго не могло вынести, чтобы режиссер фильма был более важной фигурой, чем писатель. Когда Осано попытался получить для своей подружки небольшую роль, ему это не удалось и это его взбесило. И взбесило еще больше, когда он узнал, что оператор и актер, играющий в эпизоде, всунули-таки своих подружек в фильм. Сраный оператор и паршивый эпизодический актеришка имели, выходит, большую пробивную силу, чем он, великий Осано. Я надеялся, что мне все же удастся посадить его на самолет прежде, чем он полностью остервенеет и начнет разносить на кусочки студию, и попадет в тюрягу. А до самолета, вылетающего следующим утром, нам предстояло еще провести в Эл-Эй весь день и всю ночь. Чтобы немного отвлечь его, я решил зайти вместе с ним к его литагенту по западному побережью, весьма знающему парню, у которого было много клиентов из шоу-бизнеса. А еще у него были самые хорошенькие подружки, каких я только встречал. Звали его Доран Радд.
Доран сделал все, что мог, но, раз уж пришла беда — отворяй ворота.
— Вам нужно выбраться куда-нибудь, — сказал Доран, — чуть-чуть отдохнуть. Хороший обед в компании с прелестной собеседницей, легкий транквилизатор, чтобы вы смогли заснуть.
С женщинами Доран был просто обворожителен. Но в компании мужчин к женщинам как к классу он относился презрительно.
Ну что ж, прежде чем сказать свое “о’кей”, Осано должен был поучаствовать в небольшом представлении. Он ведь все-таки знаменитый писатель, будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, и не хотел, чтобы с ним обращались как с каким-нибудь мальчишкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81