Иначе это была бы пустая трата времени для суровых церберов из ФБР. Они не знали, что имеют дело с компанией мелких клерков, мошенничавших ради лишнего доллара. Они забыли или не понимали, что дело было в Нью-Йорке, где каждый в той или иной форме неизбежно нарушал закон. Но я не хотел, чтобы мой смех рассердил их, так что посмотрел Уоллесу в глаза.
— Хорошо бы мне стать главной фигурой хоть где-нибудь, — сказал я печально, — а не жалким клерком.
Уоллес пристально посмотрел на меня и спросил Хэннона:
— У вас есть что-нибудь еще?
Хэннон покачал головой. Уоллес поднялся.
— Благодарим за ответы на наши вопросы.
В то же мгновение поднялись Хэннон и я. Некоторое время мы стояли рядом друг с другом, и я машинально протянул руку, а Уоллес пожал ее. То же самое мы проделали с Хэнноном. Потом мы вместе вышли из комнаты и прошли через холл к моей конторке. Они кивнули мне на прощание, спускаясь к выходу по лестнице, а я вернулся к себе.
Я был абсолютно спокоен, не нервничал. Задумался о рукопожатии. Видимо, этот акт и снял во мне напряжение. Но почему я это сделал? Думаю, здесь выразилась благодарность за то, что они не пытались унизить или запугать меня. Что они провели допрос в цивилизованной форме. Я почувствовал, что у них есть ко мне некоторая жалость. Я был очевидно виновным, но в очень малом масштабе. Бедный жалкий клерк, тянущийся за несколькими долларами. Конечно, они посадили бы меня в тюрьму, если бы смогли, но в душе не стремились к этому. Или, возможно, это было для них такой мелочью, что не стоило связываться. Или само преступление позабавило их. Парни платят, чтобы поступить в армию. И я засмеялся. Сорок пять тысяч — это не несколько жалких баксов. Я одурманился жалостью к самому себе.
Вскоре после моего возвращения в конторку в дверях появился майор и поманил меня. Майор был в форме и со всеми наградами. Он воевал на Второй Мировой войне и в Корее, и на груди у него было, по крайней мере, двадцать лент.
— Как ты выкрутился? — спросил он, слегка улыбаясь.
Я пожал плечами.
— Полагаю, нормально.
Майор с удивлением покачал головой.
— Они мне сказали, что это длилось несколько лет. Как же вы, ребята, это проделывали?
Он восторженно потряс головой.
— Я думаю, что все это дерьмо собачье, — сказал я — Я никогда не видел, чтобы Фрэнк взял с кого-нибудь хоть цент. Просто какие-то парни разозлились, что их снова призвали на активную службу.
— Да — сказал майор. — Но в Форте Ли издают приказы, чтобы переправить сотню таких парней в Нью-Йорк для показаний перед гранд-жюри. Это тебе не дерьмо собачье. — Он с улыбкой уставился на меня, — В какой дивизии ты воевал с немцами?
— Четвертая Бронетанковая, — ответил я.
— На твоем счету Бронзовая Звезда, — сказал майор. — Немного, но кое-что. — На его груди среди лент были Серебряная Звезда и Пурпурное Сердце.
— Да, немного, — сказал я. — Я эвакуировал французских гражданских лиц под артобстрелом. Не думаю, чтобы я убил хоть одного немца.
Майор кивнул.
— Немного, — согласился он. — Но больше того, что совершили эти ребята. Так что если я смогу помочь, дай знать. Ладно?
— Спасибо, — поблагодарил я.
Когда я вставал, чтобы уйти, майор сердито сказал, почти что самому себе:
— Эти два недоноска начали задавать мне вопросы, а я велел им проваливать. Они думали, что я тоже могу оказаться в этом дерьме. — Он покачал головой. — Ладно, — посоветовал он. — Береги жопу.
Любительская преступность не окупается. Я начал реагировать на события, как герой фильма, демонстрирующего муки психологической вины. Каждый раз, когда в неурочный час в моей квартире раздавался звонок, сердце во мне екало. Я думал, что это полиция или ФБР. Конечно, это оказывался кто-нибудь из соседей или подружки Валли, забегавшие поболтать или что-нибудь одолжить. В контору агенты ФБР приходили пару раз за неделю, обычно с каким-нибудь молодым парнем, которому они, очевидно, меня показывали. Видимо, это были резервисты, оплатившие зачисление на шестимесячную программу. Однажды ко мне зашел поговорить Хэннон, и я сбегал в закусочную за кофе и бутербродами для нас и для майора. Когда мы втроем беседовали, Хэннон сказал самым приятным тоном:
— Ты хороший парень, Мерлин, мне и в самом деле очень не хочется сажать тебя в тюрьму. Но знаешь, я посадил в тюрьму много хороших парней. Я всегда думаю: какая жалость! Если бы они вовремя немножко подумали о себе!
Майор склонился на стуле, чтобы посмотреть на мою реакцию. Я просто пожал плечами и продолжал есть бутерброд. С моей точки зрения было бесполезно реагировать на такие замечания. Это привело бы к общему обсуждению всего дела о взяточничестве. При любом общем обсуждении я мог сказать что-то, помогающее следствию. Поэтому я ничего не сказал. Я спросил майор, нельзя ли мне отпроситься на пару дней, чтобы помочь жене с покупками к Рождеству. Было не так уж много работы, и к тому же у нас в конторе появился новый гражданский сотрудник вместо Фрэнка Элкора, и он мог бы за всем последить, пока меня не будет. Майор сказал: — Да, конечно. — Хэннон, к тому же, был туп. Его замечание о том, что он посадил в тюрьму много хороших парней, было тупостью. Он был слишком молод, чтобы посадить много хороших парней в тюрьму. Я квалифицировал его как новичка, одаренного, но не настолько, чтобы суметь посадить меня в тюрьму. И если ему это удастся, я буду первым.
Мы немножко поговорили, и Хэннон ушел. Майор посмотрел на меня с новым чувством уважения. Потом он сказал:
— Даже если они ничего из тебя не вытянут, советую тебе поискать другую работу.
Рождество всегда было для Валли большим событием. Она любила ходить по магазинам, выбирая подарки для матери и отца, для детей и для меня, для своих братьев и сестер. А в это Рождество у нее было больше денег на расходы, чем когда-либо раньше. Для двух наших мальчиков в чулане уже стояли велосипеды. Валли запаслась большим ирландским шерстяным джемпером для отца и столь же дорогой ирландской кружевной шалью для матери. Не знаю, что у нее было для меня. Она всегда держала это в секрете. И сам я должен был держать свой подарок в секрете от нее. У меня не было проблем с подарком. Я купил небольшое кольцо с бриллиантами, первое настоящее ювелирное изделие, которое я ей дарил. Я не покупал ей обручальное кольцо. В те давние годы никто из нас не верил в эту буржуазную чепуху. За десять лет Валли изменилась, а мне было все равно — что так, что этак. Но я знал, кольцо ее порадует.
В рождественский Сочельник дети помогали Валли наряжать елку, а я работал на кухне. Валери все еще не знала о моих неприятностях на работе. Я написал несколько страниц романа и вышел полюбоваться елкой. Она была вся в серебре, с красными, синими и золотыми шарами и с серебряным дождем. На верхушке сияла звезда. Валли никогда не пользовалась электрическими гирляндами. Она не любила их на новогодней елке.
Дети были возбуждены, и нам пришлось долго укладывать их. Но они продолжали выглядывать из спален, а мы не отваживались в Сочельник прибегнуть к строгости. Наконец, дети утомились и заснули. Я произвел последнюю проверку. К приходу Санта Клауса все были в чистых пижамах, выкупаны и причесаны. Они казались такими прекрасными, что я даже не мог поверить, что это мои дети, что они принадлежат мне. В это мгновение я очень любил Валли. Я чувствовал себя счастливчиком.
Я вернулся в гостиную. Валли укладывала под елку подарки в ярких веселеньких упаковках. Казалось, что их огромное количество. Я пошел, взял свой подарок и положил под елку.
— Я не мог подарить тебе большой подарок, — сказал я лукаво. — Только мелочь. — Я знал, что она и не подозревает, что получит настоящее бриллиантовое кольцо.
Она улыбнулась и поцеловала меня. Она никогда не заботилась о том, что ей самой подарят на Рождество, она любила покупать подарки другим, особенно детям. Каждый из них получал по четыре-пять подарков. И среди них был супер-велосипед, но я жалел, что она его купила. Это была двухколесная машина для нашего старшего сына, и мне предстояло собрать ее. А я понятия не имел, как это делается.
Валли открыла бутылку вина и приготовила несколько бутербродов. Я развязал огромную коробку, содержавшую различные части велосипеда. Я разложил их на полу гостиной, присоединив три листа инструкций и схем. Бросив на все это один взгляд, я сказал:
— Сдаюсь.
— Не будь глупеньким, — успокоила Валли.
Она присела на пол, скрестив ноги, прихлебывая вино и изучая схемы. Я перешел в подсобные рабочие. Принес отвертку и ключ и держал части, которые она свинчивала. Когда мы наконец собрали целиком всю проклятую штуковину, было почти три часа ночи. К этому времени мы допили вино и перенервничались. Понятно было, что дети выскочат из кроватей, как только проснутся. Нам оставалось четыре часа сна. А потом надо будет ехать к родителям Валли на долгий день празднеств.
— Надо идти спать, — сказал я.
— Я усну прямо здесь, — и Валли распростерлась на полу. Я лег рядом с ней, и мы крепко обнялись. Мы лежали в блаженной усталости и довольстве. В этот момент послышался громкий стук в дверь. Валли вскочила с удивленным лицом и вопросительно посмотрела на меня.
За долю секунды мое обремененное виной сознание создало целый сценарий. Это, конечно, из ФБР. Они специально дождались рождественского Сочельника, чтобы я был психологически разоружен. Они пришли с ордером на обыск и арест. Они найдут пятнадцать тысяч долларов, спрятанных в доме, отправят меня в тюрьму и предложат мне провести Рождество с женой и детьми в обмен на признание. Иначе я буду унижен:
Валли возненавидит меня за арест под Рождество. Дети будут плакать и навсегда останутся травмированными.
Должно быть, я побледнел, потому что Валли спросила:
— Что с тобой?
Снова послышался громкий стук в дверь. Валли пошла через гостиную в коридор. Я услышал, как она с кем-то разговаривает и вышел принять успокоительное. Валли возвращалась по коридору и повернула на кухню. В руках у нее были четыре бутылки молока.
— Это молочник, — сказала она. — Он разносил молоко пораньше, чтобы возвратиться к семье до того, как проснутся дети. Увидев под нашими дверями свет, постучался. Он хороший человек.
Валли ушла на кухню. Я пошел за ней и устало опустился на один из стульев. Валли присела ко мне на колени.
— Ты, наверно, решил, что это какой-нибудь ужасный сосед или вор, — сказала она. — Ты всегда ждешь худшего. — Она ласково поцеловала меня, — Пойдем в постель. — Она еще раз поцеловала меня подольше, и мы пошли в постель. Мы занимались любовью, а потом она прошептала:
— Я люблю тебя.
— Я тоже, — сказал я, улыбаясь в темноте. Я был самым трусливым воришкой западного мира.
Но через три дня после Рождества ко мне в контору зашел странный человек и спросил, не меня ли зовут Джон Мерлин. Когда я сказал, что да, он передал мне сложенное письмо. Пока я разворачивал письмо, он ушел. В письме тяжелыми староанглийскими буквами было написано: РАЙОННЫЙ СУД СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ, а потом обычными прописными буквами: ЮЖНЫЙ РАЙОН НЬЮ-ЙОРКА. Затем мое имя и адрес и в конце большими буквами: “ПРИВЕТСТВУЕМ”.
Затем было написано: “ПРЕДПИСЫВАЕТСЯ, несмотря на служебные обстоятельства и уважительные причины, вам и каждому из вас явиться и предстать перед ГРАНД-ЖЮРИ, олицетворяющем народ Соединенных Штатов Америки”. Далее указывались время и место и в завершение: “По обвинению в преступлении, предусмотренном Статьей 18 Кодекса США”. Затем указывалось, что если я не приду, то буду признан виновным в неуважении к суду и буду подлежать преследованию по закону.
Что ж, теперь, по крайней мере, я знал, какой закон нарушил. Статья 18 Кодекса США. Никогда о такой не слышал. Я перечел письмо и был поражен первым предложением. Как писателю оно мне очень понравилось. Его, должно быть, взяли из старого английского законодательства. И удивительно, насколько ясно и кратко юристы могли выражаться, если хотели, не оставляя пространства для неправильного толкования. “ПРЕДПИСЫВАЕТСЯ, несмотря на служебные обстоятельства и уважительные причины, вам и каждому из вас явиться и предстать пород ГРАНД-ЖЮРИ, олицетворяющем народ Соединенных Штатов Америки”.
Здорово. Такое мог написать Шекспир. И теперь, когда это наконец случилось, я, к своему удивлению, почувствовал какой-то подъем, необходимость собраться с силами, выиграть или проиграть. В конце рабочего дня я позвонил в Вегас и застал Калли в офисе. Я рассказал ему, что произошло, и сообщил, что через неделю предстану перед гранд-жюри. Он велел мне держаться и не волноваться. Завтра он вылетит в Нью-Йорк и позвонит мне домой из гостиницы.

Книга 4
Глава 17
За четыре года, что прошли со дня смерти Джордана, Калли удалось стать правой рукой Гроунвельта. Не будучи уже мастером расчета комбинаций за игорным столом, теперь играл он редко, оставаясь все же игроком в душе. В отеле его называли настоящим именем, Калли Кросс. В телефонном справочнике его код был “Занаду Два”. Но самое главное, теперь Калли обладал “правом карандаша”, наиболее серьезной и желанной привилегией Лас-Вегаса. Просто нацарапав на клочке бумаги свои инициалы, он мог предоставлять наиболее ценным клиентам и друзьям бесплатный номер, бесплатную еду и бесплатную выпивку. Пока еще он не мог безгранично распоряжаться “карандашным правом”, в отличие от совладельцев отеля и более важных менеджеров казино, но и это не уйдет от него.
Когда позвонил Мерлин, Калли находился в казино, в зале для игры в блэкджек, третий стол которой был под подозрением. Он пообещал Мерлину, что прилетит в Нью-Йорк и поможет ему. Повесив трубку, он снова стал наблюдать за столом номер три.
На протяжении трех последних недель этот стол ежедневно оказывался в проигрыше. А это, исходя из закона процентов, по Гроунвельту, было попросту невозможным. Кто-то явно мошенничал. Калли шпионил скрытыми видеокамерами, без конца просматривая затем отснятый материал, и лично наблюдал за подозрительным столом, и все же не мог понять, в чем тут было дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81