Я даже разыскала, что было очень трудно в то время, слишком вызывающий, сверкающий наготой хлопчатый купальник с цветами для того, чтобы плескаться в бассейне за домом на Хабершем-роуд – в самой мелкой его части, ведь когда я росла в Кирквуде, там не было общественных бассейнов.
Из всех длинноногих девушек со вздернутыми носиками, носящими солнечные очки на макушке пронизанных солнцем голов, которые приезжали на уик-энд, чтобы поплавать в бассейне дома Криса с его родителями и двумя младшими сестрами, я была единственной, кто не мог плавать, как молодая выдра. Играть в теннис, гольф и ездить верхом я тоже не умела.
– Это наследственная особенность моих родственников, – объяснила я матери Криса Сэлли („Зови меня Сэлли, дорогая, никто не называет меня миссис Колхаун"). – Эллинистическое смещение бедра.
– Правда?.. – пробормотала она. – Какая жалость. Может быть, позже, с помощью операции…
– Она тебя разыгрывает, ма, – с явным наслаждением проговорил Крис. – Она вообще не может плавать. Тонет, как камень. Только посмотри на ее зад.
– Не будь грубым, Крис, – произнесла Сэлли Колхаун, одарив меня яркой улыбкой накрашенных губ, не достигшей, однако, ее ясных голубых глаз стервы, – а то Энди подумает, что я вырастила варвара.
Но было ясно, кто на самом деле является варваром на Хабершем-роуд, 2425, и я не знаю, почему не увидела всего еще в начале наших отношений. Разве только потому, что ко времени моего знакомства с родителями Криса я настолько была погружена в свое любовное рабство, что не могла, как однажды ехидно заметила Тиш, увидеть за деревьями леса из-за нашего непрекращающегося секса.
Но однажды я все-таки прозрела. Как-то летним вечером, почти через год после обручения, мы сидели на террасе автоклуба за аперитивом с родителями Криса. Пара их друзей, вернувшаяся недавно из летнего круиза по греческим островам, остановилась у нашего столика и пожелала быть представленной невесте Криса.
– Это Энди, маленькая обожаемая невеста Криса, – сказала Сэлли Колхаун, – не правда ли, на нее приятно посмотреть после всех этих блондинок ростом чуть ли не в семь футов? Энди Андропулис. Из Греции – самого чудесного места на земле, которое можно назвать домом. По крайней мере, ее отец оттуда. Энди, это семья Роусон.
– О, как чудесно, мы как раз только что вернулись из путешествия по вашей родине, – воскликнула Аделаида Роусон. – Вы студентка по обмену? Может быть, мы даже встречались с кем-нибудь из ваших родственников. Там мы познакомились с очаровательными людьми! Фирма Тима – моего мужа – ведет дела с некоторыми из них. Морские перевозки, я полагаю…
– Нет, я родилась и выросла здесь, – произнесла я, чувствуя, как свет начинает пронизывать туман моего отупевшего ума. – Мой отец…
– Занимается торговлей, – плавно продолжила Сэлли, – Энди учится в университете Эмори. Вместе с дочерьми Лайлы Каннингэм и Бутси Картер…
– Отец Энди держит бакалейную лавку в Кирквуде, – лениво проговорил Крис, дружелюбно щурясь на Роусонов поверх своего джина с тоником.
– Ах, – воскликнула Аделаида Роусон, – очень интересно. Ну что же, моя дорогая, вы будете приятным дополнением наших молодых людей. – Она стрельнула сверкающей улыбкой в сторону Сэлли Колхаун и замолчала в нерешительности.
Я проследила за ее взглядом. Она смотрела на Сэлли. Но та глядела совсем в другую сторону – на Криса, и в ее глазах была такая убийственная, мучительная любовь, такая свирепая тоска, что лицо легко могло превратиться в маску первобытной страсти. Это была почти эротика. Я не могла вздохнуть или отвести взгляд. Что бы я ни чувствовала по отношению к Крису, я знала, что мое чувство никогда бы не могло сравниться с этой живой, жгучей страстью и не было бы в состоянии побороть силу ее ярости по отношению ко мне за то, что я поймала ее сына.
Насколько бы меньше пылал этот огонь, если бы на моем месте была стройная светловолосая молодая красавица Бакхеда. Я уверена, что это пламя было бы спрятано. И только в отношении варвара-победителя проявилась полная сила презрения побежденного.
Все еще не переводя дыхания, я посмотрела на Криса и обнаружила в его голубых глазах полный и явный триумф. И я поняла тогда, как, впрочем, и Сэлли, истинную причину моего приближающегося замужества.
О дети Юга! Нагруженные, как позолоченные ослы, багажом прошлого, укоренившиеся слишком глубоко, стремящиеся, как искривленные, бледные ростки, бежать от ужасной тени Матери. И я поняла, что вынуждало Криса жениться на мне, хотя это и изранило мое сердце, – ведь я сама всю жизнь стремилась убежать от собственной матери.
Я тут же должна была оставить Криса и его семью. Конечно, должна. Теперь я это понимаю. А вместо этого я простила его и удвоила усилия, чтобы стать одной из признанных и одобренных всеми красавиц Бакхеда. Ко времени нашей женитьбы я уже могла соревноваться с ними, если бы судьи не присматривались слишком пристально. Да и не многие люди это делали, за исключением родителей Криса, а они давно приучили себя сдерживать эмоции, чтобы удержать сына. Я знала, что он не позволит им вынудить меня уйти. Крис никогда не умел сдаваться.
К зиме, перед моим замужеством, я вконец измучилась, пытаясь решить, как же быть с моими родителями. Ведь Колхауны не были знакомы с ними и уже несколько раз намекали на то, что пора бы встретиться.
Мой отец решил половину этой проблемы в начале той весны, когда задохнулся от рвоты в продавленном кресле-качалке на парадном крыльце домика на Хардин-стрит, упившись до потери сознания. Я искренне скорбела о нем, хотя, должна признаться, горе не захватило меня полностью, и меня утешала Тиш, знавшая и любившая его. Утешал меня и Крис, не питавший к нему подобных чувств.
Но я знаю, что Крис действительно жалел о случившемся, и думаю, часть сожалений была предназначена мне, ведь это являлось потерей преимущества перед его матерью. Пано Андропулис был первоклассным оружием против нее, настоящим Экскалибуром хранившимся до поры в запасе. А теперь Крис никогда не сможет им воспользоваться.
Отец и из могилы оказал мне последнюю услугу: он дал матери благородное прикрытие траура, под которым она могла спрятаться от моей свадьбы и сопутствующей суматохи празднеств. Она вела себя настолько причудливо и жеманно на единственном обязательном ланче, который устроила для нее Сэлли Колхаун в доме на Хабершем-роуд (я думаю, мать Криса не хотела проводить ее мимо деликатных кумушек, разместившихся в холлах автоклуба), что даже маме стало ясно, что ее появление в этом доме было бы нежелательно. Если бы Сэлли пригласили с ответным визитом, миссис Колхаун, возможно, не была бы чрезвычайно и открыто грубой, но ей бы это весьма не понравилось.
Мама прибыла на этот ланч, закутанная, как невеста, в отделанном оборочками органди и в такой шляпе, что я думала, она взяла ее напрокат в какой-нибудь фирме маскарадных костюмов. Она грассировала, щебетала, жеманно улыбалась, трепетала и говорила о нашем „коттедже" и нашем „бунгало", об „ухоженном саде" до тех пор, пока Сэлли наконец не позволила одной из своих болезненно-удивленных улыбок перейти в еле слышное хихиканье.
Скоро к хозяйке дома присоединились гости, и даже моя мать в увлечении собой могла отличить усмешки от безобидных улыбок. Она закончила ланч в гробовом молчании, которое звенело в ушах, как визг торговки рыбой, и отбыла с оскорбленным видом разгневанной императрицы, заявив, что ноги ее больше не будет в доме этой скверной женщины.
– Просто скажи ей, что я в трауре, – объявила мама, – даже она сможет понять это. Я буду присутствовать только на свадьбе, но не на приеме в каком-то Пьемонтском, черт его возьми, автоклубе.
Я осуждала себя за стыд за ее поведение и сверх всякой меры была благодарна, что она нашла укрытие в обиде. Моя мать сохраняла свои обиды в течение всей жизни, как пианино или балдахин над кроватью.
Но мама никогда не упрекала Криса за его мать; по ее мнению, он не мог сделать ничего плохого. Для нее он оставался единственным, лучшим, великим достижением моей жизни.
Значительно позже, когда начались побои и она в конце концов узнала о них, первое, что она спросила, было: „Что же ты натворила, что довела его до такого бешенства?"
И долго после этого, даже когда ломались кости и нужно было накладывать швы и сумасшедший, позорный страх, с которым я жила, страх того, что все станет известно, перешел в страх за свою жизнь, я все же оставалась с Крисом. Я оставалась с ним по всем причинам, которые заставляют женщин продолжать жить с подобным чудовищем, хотя сама я думала, что меня, пусть частично, удерживает любовь к матери. Даже тогда я все еще была настолько ее дочерью, что умерла бы, лишь бы доставить ей удовольствие.
Хороший, не признающий никаких глупостей психиатр, которого я нашла в ту последнюю весну, на мое заявление о том, что я остаюсь с Кристофером, потому что, если я его брошу, это убьет мою мать, сказал: еще неизвестно, от чего я умру – от побоев или от дерьма, которого полно в моей голове.
– В основном вы терпите все это, чтобы доказать матери, что именно вы были правы: он такой плохой, как вы и утверждали; это его вина, а не ваша, и тому подобное… Синяк под глазом? Посмотри, мама, ведь это и вправду серьезно. Сломанная рука? Ты была не права, ма. Он подонок. Я умерла? Эй, ма, я выиграла… Это не любовь. Это чистейшая ненависть. Вам нужно бежать от матушки так же, как и от мужа, ни один из них не стоит того, чтобы ради них умереть.
– Но я действительно люблю ее, – оправдывалась я. – По крайней мере, одну ее половину. Все-таки в ней есть что-то, что я люблю.
– Тогда оставьте ту половину, которую вы ненавидите, и пишите каждую неделю письма той, которую любите, – посоветовал врач. – Или вы хотите, чтобы ваш муж убил Хилари?
– Он не причинит ей вреда, он любит ее. Я думаю, что Хилари – единственное, что он еще любит.
– Энди, – сказал психиатр, – он любит вас. Все его поступки – это проявление любви. В этом, по его мнению, и заключается любовь. Разве вы не можете понять, что, если Хилари умудрится вызвать его раздражение в неподходящий момент или стать ему поперек дороги, он ударит и ее?
Но я не могла этого понять. Ведь она была тем, чего мы оба так долго желали. Моя красивая, яркая, очаровательная Хилари. Мы пытались зачать ее в течение долгих восьми лет, пока Крис работал в интернатуре, хирургом в больнице и потом, в первые годы его частной практики. А я украшала квартиры, кондоминиумы, а потом и особняк на Блэкленд-роуд в Бакхеде, научилась плавать, играть в теннис, устраивать званые обеды и работать во вспомогательных отделениях больниц и благотворительных комитетах.
Мы желали зачать ее ночь за ночью, до боли сжимая зубы, во все больших кроватях, во все больших домах, в то время как Крис становился худым, жилистым и отдаленным, а я – хрупкой и извиняющейся, хотя внешне по-прежнему типичной жительницей Бакхеда.
Я обращалась к каждому новому специалисту, которого отыскивал Крис, и позволяла производить над своим телом любые эксперименты, которые наука и Крис могли только представить себе. И часто, лежа в знакомой позе любви и неудачи, уставившись на белые огни над головой и чувствуя внутри себя руки, которые к этому времени я уже не могла отличить от рук мужа, я думала, что мое бесплодие – это своего рода наказание за ту византийскую невоздержанность, которую я позволяла себе и Крису. В те дни я чувствовала, что, должно быть, где-то глубоко внутри меня есть место разложения и распада, враждебное новой жизни.
Для всех окружающих я оставалась все той же: занималась садом, ходила на ланчи, работала в комитетах, играла в теннис, отделывала все новые квартиры, принимала гостей, улыбаясь всем и никому в особенности. Но внутри я все же разлагалась, и мне безумно не хватало Тиш.
Они с Чарли вернулись в Пэмбертон, на его родину, после завершения службы в „Корпусе мира" в Боливии. Чарли продолжил практику отца, акушера-гинеколога, а Тиш нарожала детей. Я долгое время почти не получала от нее вестей, за исключением обязательных рождественских писем и редких телефонных разговоров, когда она приглашала меня в Пэмбертон.
Круг знакомых Криса был невелик – лишь его сослуживцы, горсточка представительных, динамичных молодых врачей, с которыми он организовал хирургическую группу. Это были одаренные и честолюбивые люди, готовые, казалось, размахивать своими скальпелями даже на теннисных кортах и благотворительных балах.
Мой муж больше не вспоминал о Чарли Колтере, за исключением тех случаев, когда я заговаривала о поездке к Тиш. При этом он заявлял:
– Ну и отправляйся туда одна. Не понимаю, почему ты не едешь? Это я не могу выкроить время, а у тебя его сколько угодно. Господи, это, наверно, единственное, что у тебя есть.
Пустующая задняя комната в доме на Блэкленд-роуд, которая должна была быть детской, наверно, ранила Криса, как копье. Прошло почти шесть лет, прежде чем он согласился пройти обследование. И, когда первый анализ показал низкую подвижность спермы, он осунулся и стал еще больше оскорблять меня.
Летом после этого анализа он впервые меня ударил, а к тому времени, когда я все же зачала Хилари, он сделал это трижды, причем однажды так сильно, что под глазом у меня появился синяк, а на щеке – ссадина.
Каждый раз он плакал, просил прощения и говорил, что очень напрягается на работе. Я знала, что так оно и было.
Вся группа хирургов была занята на месяцы вперед и проводила ежедневно по нескольку операций. Нередко Крис работал по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки.
В ответ на мои упреки он говорил, что эти годы решающие, – он должен состояться как специалист.
– Ты же знала, что выходишь замуж за врача. Если тебе скучно, запишись на какие-нибудь вечерние курсы, поступи в группу, следящую за своим весом.
Мне было известно, что он довольно часто принимал перкодан и какие-то амфитамины, а иногда кваалуд или другие успокоительные. Обычно, когда эти средства не действовали и он приходил вечером домой с лихорадочно горящими щеками, он перед обедом выпивал одну-две порции мартини, затем внезапно свирепел и старался причинить мне боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82